Глава 14. Зеренда

 

Я впервые оказался в Сибири. В Петропавловске предстояла пересадка на поезд, идущий в Кокчетав. И вот, наконец, я вышел на станции в Кокчетаве, окруженной мрачноватыми железнодорожными постройками и отделенной от города морем непролазной грязи. Над низкими, большей частью деревянными домами возвышалась голая сопка.

До города я добрался на попутной телеге. Улицы города, расположенного на берегу неприглядного грязного озера Копа, обратились в это время года в грязнущие протоки, и некоторые из них приходилось просто объезжать, выбирая путь, покрытый менее глубокими лужами. Кокчетав произвел на меня угнетающее впечатление. Более жалкого города мне еще не приходилось видеть. Правда, было начало апреля — самый разгар весенней распутицы.

Возница подвез меня к длинному деревянному одноэтажному дому — «Дому колхозника». Гостиница эта была переполнена отнюдь не «колхозниками», а ссыльными. Все же мне удалось получить койку. Здесь я узнал, что не только «Дом колхозника», но и весь город набит ссыльными, ждущими отправки дальше. Весенняя хлябь сделала все дороги непроезжими. Здешнее управление НКВД распределяет ссыльных по станицам, селам и деревням, но уже не направляет их в Атбасар. Атбасар давно переполнен, и жить там негде. У дома, в котором помещается НКВД, — толпы народа, ждущего распределения и узнающего о нем: целые семьи, со стариками и маленькими детьми.

Мое пребывание в Кокчетаве продолжалось несколько дней. К концу его, здесь, в толпе у дома НКВД, я увидел пожилого мужчину с умным, интеллигентным лицом и с ним женщину. Я подумал: «А вдруг это Богачёвы?». Подошел

 

и спросил. Оказалось, это были как раз они; разговорились, и у нас сразу же установились дружеские отношения.

Георгий Михайлович рассказал мне, что уже начинают отправлять ссыльных, но, так как машины еще не рискуют пробираться по грязи дорог (водители опасаются завязнуть), НКВД предлагает пускаться в путь на волах. Некоторые уже уехали, но Богачёвы отказались воспользоваться этим видом транспорта. Им ответили, что в таком случае придется ждать. Люди, не обладающие достаточной энергией, чтобы категорически отказаться, едут на волах; среди таких отправили древнюю даму, везущую с собой попугая и сопровождаемую «девушкой Машей», такой же дряхлой, как и эта дама, но не захотевшей покинуть в беде свою барыню.

Я вернулся в «Дом колхозника» и только хотел прилечь отдохнуть, как прибежал Георгий Михайлович. «Михаил Федорович, едем! Есть попутная машина. Мы за вами заедем, но вам нужно бегом бежать в НКВД и получить направление. Я уже там договорился. Нас направляют в станицу Зеренду, в 60 километрах отсюда!». Поблагодарив Богачёва, я бросился в НКВД. Там выписали мне соответствующую бумажку, и я, опять-таки бегом, вернулся.

К «Дому колхозника» подошел грузовик-полуторатонка, и мы поехали, без всякого сожаления расставшись с Кокчетавом. В машине, кроме шофера, сидели Богачёвы и еще один человек, также ссыльный — Василий Яковлевич Лютц, из Ленинграда. Еще не старый, стройный мужчина с черными бровями и проседью в волосах. Его можно бы было назвать красивым, если бы что-то неприятное не сквозило в чертах его лица. Он тоже получил направление в Зеренду.

Выехали мы уже во второй половине дня. Под хмурым, затянутым тучами небом по сторонам грунтовой дороги, обратившейся в болото, тянулась беспредельная голая степь, которую местами еще покрывал снег. Ни человеческого жилья, ни хотя бы дерева. Начало смеркаться, и в вечерней полутьме край, по которому мы проезжали, казался мрачной пустыней.

Георгий Михайлович и я смотрели на этот пейзаж, среди которого нам предстояло жить, внешне спокойно и даже перебрасывались шутками. Старались подбодрить Марию Петровну, находившуюся в истерическом настроении. Она

 

плакала и все время повторяла, что нас отправили сюда «на съедение киргизам». Лютц мрачно молчал.

Уже совсем стемнело, когда по сторонам дороги начали мелькать еле различимые постройки. Шофер остановил грузовик около какого-то деревянного дома и вышел из кабины. «Ну, я приехал. Куда вас отвезти?»

Откуда нам было это знать? Ночь, незнакомое селение. Мы сказали это ему. Он ответил: «Я приехал домой. Поговорите с матерью — может, пустит переночевать, а завтра разберетесь». Из дома вышла женщина. Узнав, что мы ссыльные, она сочувственно вздохнула и согласилась пустить нас переночевать. Селение, в котором мы находились, и было той станицей Зерендой, в которой каждому из нас было назначено прожить пять лет.

Мы вошли в дом, занесли наши вещи. В кухне, как водится, русская печь, лавки. Тут же на соломе ворочается только что родившийся теленок. Горит электрическая лампочка. Комната, в которую ввела нас хозяйка, большая, со сравнительно высоким потолком, опрятная. На крашеном дощатом полу — половики. В углу иконы. Сама хозяйка — немолодая, но все еще красивая и стройная казачка. Разговорившись с ней, мы узнали, что Зеренда — бывшая станица Сибирского казачьего войска, 1-го полка имени Ермака Тимофеевича, штаб которого когда-то располагался в Акмолинске. Что станица жила богато, но после того, как казаки подняли восстание против советской власти, жестоко подавленное, положение коренного населения станицы резко ухудшилось. Большая часть взрослых казаков, будто бы, была утоплена в озере, на котором стоит Зеренда. Остались «бабы да малые дети». Скотину забрали в колхоз, часть оставшихся после восстания людей тоже стала колхозниками. Теперь в Зеренде районный центр, районные учреждения, МТС (машинно-тракторная станция). Понаехало много приезжих, много казахов. Земля здесь плодородная, но еще в мае часты морозы по ночам, и озимый хлеб замерзает на корню, — потом все-таки его собирают, но испорченный — «сладкий». Как раз через Зеренду проходит граница между степями и лесами. Рядом со станицей — покрытые лесом сопки.

Хозяйка рассказала и о себе и своей семье. Муж ее погиб во время восстания. У нее несколько сыновей и дочерей. Один

 

из сыновей работает в Кокчетаве шофером — он-то и привез нас сюда. Хозяйка пообещала найти нам постоянное жилье, пожелала спокойной ночи, и мы улеглись спать в горнице: мужчины на полу, а Мария Петровна на захваченной мной из Ленинграда раскладушке.

Мы проснулись в залитой солнечным светом комнате. Голубое чистое небо и яркое солнце, прозрачный деревенский воздух, мычание коров, крик петухов — все это заставило резво встать и выйти на улицу. Станица тянулась перед нами ровными рядами добротных домов, с базами и палисадниками. Перед ней лежало довольно большое круглое озеро, окруженное сопками.

Хозяйка обрадовала нас известием, что одна квартира уже есть и мы можем туда вселиться. Захватив вещи, мы сразу же перешли к новым хозяевам. Это были очень славные ребята — сироты Таня и Ваня, родственники Спиглазовой, у которой мы провели первую ночь в Зеренде. Они жили вдвоем, в добротном и чистом доме-пятистеннике. Познакомившись с ними и позавтракав, мы решили тут же прогуляться к лесу, окаймлявшему станицу со стороны, противоположной той, откуда мы приехали. Крайние дома стояли уже в лесу.

Посередине станицы, на холме, красовалась еще совсем новая церковь. Улицы были проложены, видимо, по плану и пересекались под прямым углом. Почти все дома, и среди них несколько двухэтажных, были деревянными, солидной постройки. Но мы сразу же обратили внимание на отсутствие табличек с названиями улиц и номеров на домах. Выяснилось, что их, действительно, совсем не было. В письмах, приходивших сюда, на конверте указывались фамилия и имя адресата — и только, что, конечно, было очень неудобно и для почты, и для получателей писем, особенно если принять во внимание, что большая часть коренного населения станицы носила фамилии Спиглазовых и Светличных.

Лютца с нами не было, он куда-то ушел один. Было так тепло, что мы с Георгием Михайловичем сняли пиджаки и рубашки. В черте станицы и в лесу почва была совершенно сухой — это объяснялось тем, что она была песчаной и быстро впитывала влагу. Лес, состоявший в основном из сосны, оказался вблизи величественным и чистым, как парк.

 

Вернувшись домой, мы обнаружили, что не только загорели, но с непривычки даже обгорели на солнце. При других условиях, говорили мы друг другу, Зеренда была бы прекрасным местом для летнего отдыха. Правда. Мария Петровна, хотя и значительно повеселевшая, все же не разделяла нашего мнения. На обратном пути мы зашли в магазин, почти пустой, и купили кое-какие продукты. Мария Петровна с помощью Тани принялась готовить обед, а я и Георгий Михайлович решили разыскать «начальство» и представиться ему.

Уполномоченного НКВД мы нашли в маленьком домике, расположенном около базарной площади, недалеко от церкви. Это был низкорослый плюгавый субъект в сержантском звании. Он сказал, что мы должны являться для отметки в определенный день, назначенный для явки всех здешних ссыльных, и что отлучаться из Зеренды без его разрешения воспрещается, но работу в Зеренде мы можем искать по нашему усмотрению. Его канцелярия состояла из двух комнат; в проходной комнате стоял стол секретаря, и над ним висела полка с «делами» ссыльных, а следующая комната представляла собой кабинет уполномоченного.

На обратном пути Георгий Михайлович поделился со мной своими соображениями на ближайшее будущее. Он решил предложить председателю Зерендинского райисполкома свои услуги с тем, чтобы дать названия всем улицам, написать и приколотить эти названия и номера домов. Будучи в Кокчетаве, он видел кучу ржавого железа, по-видимому снятого с домов при замене крыши. Он перевезет это железо в Зеренду, нарежет на куски и на них напишет названия и номера. За эту работу он рассчитывал получить порядочную сумму денег, — конечно, если председатель райисполкома согласится и найдет деньги на оплату такого мероприятия.

После обеда мы провели вечер в дружеской беседе. Было решено, что до нахождения себе жилья я буду «гостить» у Богачёвых. Мария Петровна принимала на себя заботу о моем питании.

Наступило время ложиться спать. Богачёвы достали у хозяев кровать, я лег на своей раскладушке. Устал я за день порядочно. Новые впечатления, прогулка по лесу, молодость и здоровье обещали крепкий сон. Но не тут-то было! Я не мог

 

заснуть всю ночь. Милые, по-настоящему хорошие люди Богачёвы спали беспробудно, но издавали такой убийственный храп, что казалось: они изнемогают в борьбе с душащими их злодеями. До утра я проворочался в постели под хрип, свист, стенанья моих новых друзей.

На следующий день Спиглазова пришла к Богачёвым и сказала, что нашла комнату для меня и Лютца, на одной улице с домом Тани и Вани, но на другом ее конце, ближе к лесу. Пятистенник, в котором сдавали горницу, принадлежал дочери Спиглазовой, Анне Павловне, и ее мужу Ивану Дубовому. Горница оказалась поместительной, но дом был старый и весьма запущенный. Семья состояла из Ивана, долговязого парня, неграмотного и работавшего где-то ночным сторожем, его жены, маленькой хрупкой женщины, и двухлетнего сынишки. Хозяева сказали мне, что у них в маленьком чулане живут еще две сестры — учащиеся сельскохозяйственного техникума, находящегося в Зеренде, но они в ближайшее время уезжают. Впоследствии выяснилось, что наши хозяева, как и все здешние казаки, сочувственно относившиеся к ссыльным, тем не менее пользовались случаем и назначали нам цены за квартиру чуть ли не в десять раз больше, чем это было принято до нашего «наплыва» в Зеренду. Девушки-сестры до моего прихода к Дубовым жили в горнице и платили 5 рублей в месяц, а с меня и Лютца хозяева запросили сорок рублей.

Явился и Лютц. Я расставил раскладушку, а Лютцу хозяева дали кровать.

Однако, прожив вдвоем несколько дней, мы разъехались. Инициатором этого был я. Выяснилось, что в Ленинграде Лютц был знаком с моим товарищем по курсам, очень милой женщиной из исключительно культурной семьи, бывшей замужем за историком и писателем, сочинения которого знала вся Россия. Но подобные знакомства, к сожалению, не сделали моего товарища по несчастью интеллигентным человеком. Как-то я попытался завести беседу об искусстве — Лютц поразил меня своей самоуверенной безграмотностью во всех вопросах, которые мы в тот раз затронули. В другой раз заговорили о балете. Лютц мрачно сказал, что «балета он терпеть не может». Тотчас я спросил его, какие же балеты ему так не понравились. Он ответил, что видел очень немного балетных спектаклей. Но все же?.. Лютц подумал и ответил: «Гибель

 

богов». Между тем, сам он считал себя человеком культурным, к тому же немцем, и что за вещь «Гибель богов», ему следовало бы знать. Но главное, из-за чего нам пришлось разъехаться, было впереди. С некультурностью, даже тупостью еще можно было примириться, хотя бы с целью сэкономить 20 рублей — половину месячной стоимости жилья.

По ночам Лютц не храпел, но он бредил, громко и отчетливо. И вот однажды ночью меня разбудили с яростной злобой произнесенные слова: «Жиды и коммунисты, выходи!» Лютц во сне расстреливал. Я вспомнил, как он рассказал мне как-то о своей службе в Белой армии, но о своих обязанностях там он, понятно, остерегся упоминать.

Палачей и палачество я презирал от всей души, независимо от их «партийной принадлежности». Наутро мы крупно поговорили и разошлись. С тех пор, как мне передавали, Лютц иначе не величал меня за глаза, как «красный барон».^*

В ближайший день явки у конторы уполномоченного НКВД собралась очередь, состоявшая из ссыльных. Я не помню всех, высланных в Зеренду, да со многими и не был знаком. В газетах появилась заметка, гласящая, что из Москвы, Ленинграда и других крупных городов выслано за нарушение правил прописки (?!) столько-то князей, графов и баронов, столько-то крупных капиталистов, жандармов и т.п. Прежде чем продолжать рассказ о моей ссылке, хочу привести некоторые из тогдашних материалов газеты «Ленинградская Правда», с официальной трактовкой причин массовых арестов, высылок и преследований.

На следующий день после моего ареста, т.е. 20 марта 1935 года, в «Ленинградской Правде» появилось такое официальное сообщение:

 

В НАРОДНОМ КОМИССАРИАТЕ ВНУТРЕННИХ ДЕЛ

За последние дни в Ленинграде арестована и высылается в восточные области СССР за нарушение правил проживания и закона о паспортной системе группа граждан из быв. аристократии, царских сановников,

 

 

крупных капиталистов и помещиков, жандармов, полицейских и др. Среди них: бывш. крупных фабрикантов— 35 чел., быв. крупных помещиков — 68 чел., бывш. крупных торговцев — 19 чел., быв. высших царских сановников из царских министерств — 142 чел., бывш. генералов и высших офицеров царской и белой армий — 547 чел., быв. высших чинов жандармерии, полиции и охранки — 113 чел.

Часть из высланных привлечена к ответственности органами надзора за деятельность против советского государства и в пользу иностранных государств.

При чтении этого сообщения у любого человека не могло не возникнуть массы недоуменных вопросов. Прежде всего, было непонятно: о каких нарушениях «правил проживания» и «закона о паспортной системе» могла идти речь? Ведь каждый взрослый гражданин мог легально проживать в Ленинграде только при условии, что он имел паспорт, выданный как раз на основании действующего закона о паспортной системе, и к тому же был официально зарегистрирован как живущий по определенному адресу — «прописан». Без этого человек — бывший ли царский сановник, потомственный ли рабочий или юноша, родившийся уже после революции,— не только не имел возможности устроиться на работу, но и занимать комнату или хотя бы угол и даже получать продовольственную карточку (в Ленинграде только что была отменена карточная система на продукты питания). Может быть, арестовывались и высылались люди, находившиеся на нелегальном положении, нигде не работавшие, не имевшие паспортов и не прописанные в Ленинграде? Но среди тех, с кем я встречался в тюрьме и ссылке, да и вообще среди моих знакомых, разделивших такую участь или ожидавших высылки, не было ни одного такого человека. А взять нашу семью: мою маму, родных моего отца, высланных в Самару, наконец, меня самого? Никто из нас не нарушал никаких законов и правил, установленных самими же властями. Паспорта с ленинградской пропиской имелись у всех нас вплоть до ареста...

Итак, официальное сообщение было лживым с самого начала. Не приходилось верить и тем цифрам, которые там были приведены, тем более что массовые аресты, за которыми

 

следовала высылка, продолжались и после опубликования этих цифр. Сообщение НКВД, по-видимому, преследовало только одну цель: замаскировать истинный характер и истинные масштабы этой беспримерной акции — особенно дикой потому, что она проводилась в отношении граждан собственной страны и в сугубо мирное время.

Историк этого смутного времени не пройдет и мимо такой характерной детали: составителями официального сообщения слово «бывшие», упомянутое в нем много раз, сокращалось по-разному — то «бывш.», то «быв.», но с правильным чередованием обоих вариантов. Составители, по-видимому, играли с этим словом. Они забавлялись.

В соответствии с испытанным советским рецептом, за этим сообщением должны были последовать радостные и одобрительные возгласы трудящихся — «народный глас». И они не заставили себя ждать.

Уже 22 марта, под заголовком «Чище стало в нашем славном городе», та же «Ленинградская Правда» поместила известие о митинге, состоявшемся на крупном заводе «Электросила». «Ниточки протягивали к иностранным государствам, шпионское отродье. Не прошел номер! Всех до одного выкурим! — сказал вчера на митинге... токарь тов. Сафронов». К усилению репрессий против ни в чем не повинных людей призывал и «обмотчик тов. Чепельников»: «До единого человека это осиное гнездо должны мы вытравить!» «Отклики трудящихся» продолжали печататься и впредь. Для примера приведу две заметки из той же газеты за 23 марта:

 

ВЫМЕТЕМ ВСЮ НЕЧИСТЬ.

Когда я узнала из газет, — говорит работница Кузьмина, — о высылке из Ленинграда царской челяди, мне хотелось лично написать благодарственное письмо нашему великому вождю товарищу Сталину и вождю ленинградских пролетариев товарищу Жданову.

 

КТО ОНИ?

Вот они перед нами, ядовитые хамелеоны, пытающиеся принять внешне советский вид. Какие они кроткие, как тонко маскируется сегодня заклятый враг. Кто бы подумал? Бывший барон^* — сегодня счетовод фа-

 

 

брики-кухни; бывший полицмейстер Омска и Нижнего Новгорода^*— техник на заводе; генерал^**— скромный преподаватель географии; генерал Спасский — продавец в табачном ларьке... Что они делали 18 послереволюционных лет в пролетарском центре, где шла и идет героическая борьба за социализм, за общество без классов, без эксплуатации и угнетения!»

—патетически вопрошала газета. Я ответил бы так: в массе своей влачили жалкое существование, угнетаемые нищетой и страхом. Это по существу. А о внешних формах их существования поведала несколькими строчками выше сама же газета: «счетовод», «техник на заводе», «скромный преподаватель географии», «продавец в табачном ларьке»...

Но вернемся в Зеренду, в толпу «заклятых врагов», «ядовитых хамелеонов», «царской челяди» и «шпионского отродья» перед крыльцом уполномоченного НКВД в явочный день. Приходится признать, что в этой толпе были-таки титулованные аристократы — бывшие, разумеется, — которые, впрочем, как и все остальные, никаких правил и законов не преступали.

Князь Гедройц с женой, сестрой и детьми. Сестра его, Вера Игнатьевна, пожилая женщина-врач, поэтесса и литератор, ухитрилась издать уже в советское время любопытные мемуары, которые в Зеренде дала мне прочесть.

Второй князь носил славную в истории России и известную в театральном мире фамилию и был, как он говорил, родственником драматурга Владимира Владимировича Барятинского и его жены, известной русской актрисы Лидии Борисовны Яворской, открывших в Петербурге в 1901 году «Новый театр». Барятинский, высланный в Зеренду, был молодым человеком, имевшим весьма непрезентабельный вид. Его выслали вместе с женой, по возрасту годившейся ему в матери, типичной местечковой еврейкой, сохранившей сильный и специфический акцент. Прибыв на место, он сразу открыл мастерскую, в которой чинил примуса, запаивал дырки в кастрюлях и таким путем зарабатывал на жизнь.

 

 

Последним из высланных как бы «за титул» был я. Больше князей, графов и баронов в Зеренде не было.

К лицам, имевшим отношение к царскому обер- и штаб-офицерству, принадлежали Георгий Михайлович Богачёв и косвенно — некая Язвина с сыном, бывшая вдовой какого-то царского офицера, а также приехавший позднее Шадурский, у которого офицером был брат.

Георгия Михайловича революция застала в чине подполковника артиллерии. Солдатский комитет выдвинул его (это было при Временном правительстве), и Богачёв получил чин полковника. После Октябрьской революции он был начальником противовоздушной обороны Петрограда. Жена его работала до ссылки медицинской сестрой.

Язвину прозвали за ее неприятный характер «язвой здешних мест». Эта не совсем нормальная старушка когда-то была актрисой. Она считала (естественно, без всяких оснований), что ее скоро должны вернуть из ссылки, поскольку она больна люмбаго в какой-то особенной форме, представляющей интерес для медицины. Сына ее, Мишу Язвина, я встречал в Ленинграде еще в годы нэпа в концертах и на танцевальных вечерах. Это был еще молодой человек, к которому я не чувствовал никакой симпатии. Он редко появлялся в Зеренде, умудряясь разъезжать по области — конечно, с ведома НКВД — по каким-то своим делам. О матери он отзывался очень цинично.

Остальные из примерно сорока семейств, сосланных в Зеренду, не имели уж и вовсе никакого отношения к официальной интерпретации массовых ссылок. Я вспоминаю семью Шавровых, состоявшую из отца, бухгалтера по профессии, матери и двух дочерей, юных девушек, — эти славные простые люди попали в ссылку из Архангельска; мужа и жену Ставских, наивно надеявшихся на заступничество писателя Михаила Зощенко, с которым они были в дружбе; большую семью Ручкиных — мужа, пожилого полуграмотного маленького человечка, его жену и кучу детей мал мала меньше. Ручкин рассказывал, что в годы нэпа он торговал с лотка, чтобы прокормить свою большую семью. Здесь, в Зеренде, он занимался случайной, самой неквалифицированной работой — пилкой дров, подвозом продуктов в магазин и тому подобное и очень нуждался. Кто-то из ссыльных прозвал его «графом Ручкиным» — вероятно, из-за полного несоответствия его

 

пребывания в ссылке с официальной версией, опубликованной в печати.

Позднее других в Зеренду приехал Николай Борисович Павлов. Это был симпатичный юноша, незадолго перед тем окончивший среднюю школу. Его сослали вместе с отцом-инженером и матерью в Акмолинск. Родители остались там, а Коля был направлен в Зеренду на работу в МТС. Мы с ним подружились, и дружба продолжалась после возвращения в Ленинград.

Вскоре по прибытии в Зеренду я получил денежный перевод от двоюродного брата Романа и письмо от его отца. Оба поступили сообразно своему характеру. Роман просто выслал деньги. Отец его, Константин Михайлович, написал мне, что, дескать, если мне нужны деньги, он мог бы прислать... Конечно, я ответил, что не нуждаюсь в деньгах и благодарю за любезное предложение. Надобно еще принять во внимание, что дядя Константин Михайлович тоже жил в ссылке, да еще после пятилетнего заключения в лагерях.

...Георгий Михайлович не сидел без дела. В исполкоме одобрили его план наименования улиц и нумерации домов. Правда, он забыл, что Зеренда находится в Казахстане и, следовательно, названия должны быть написаны на двух языках — казахском и русском. Но в исполкоме ему в помощь выделили грамотного казаха, Георгий Михайлович вычертил план Зеренды, и они вместе придумали улицам названия, которые были утверждены исполкомом. После этого Богачёву дали, кажется, телегу, он съездил в Кокчетав, привез кучу старых листов железа и засел за работу. Он резал железо на куски — поменьше для номеров, покрупнее для названий улиц, выправлял эти куски деревянным молотком, окрашивал и, когда краска высыхала, наносил названия и номера, заранее заготовив трафареты из газетных листов. К зиме на улицах и домах, где люди жили годами, а то и десятилетиями, не нападая на мысль о необходимости такого культурного нововведения, появились четкие таблички с названиями и номерами. Появились соответствующие обозначения и на письмах, приходивших в Зеренду.

Мы все время питались вместе. Обычно после обеда Георгий Михайлович боролся со сном. «Жорж, — говорила Мария Петровна, — ну зачем же себя мучить! Приляг хотя бы на

 

часок». Георгий Михайлович вздыхал, жмурил глаза: «Ох, как хочется спать... Но нужно поработать!» И садился за свои трафареты...

Почти в самом центре Зеренды стоял довольно большой сарай. В нем помещался клуб со сценой и длинными рядами скамеек для зрителей. В этом сарае-клубе изредка проводились собрания, но в основном он пустовал. Мне пришло в голову организовать в нем театральный кружок. Богачёв поддерживал меня в этом начинании. Ему хотелось, чтобы в кружке принимала участие Мария Петровна, — он надеялся, что это хоть немного отвлечет ее от мрачных мыслей, время от времени овладевавших ею. Она никак не могла примириться со ссылкой.

Мне часто приходилось бывать в театре, но только в качестве зрителя. С режиссерской работой я совершенно не был знаком. Но идея организации «постановок» захватила меня, а к тому же мне удалось раздобыть несколько номеров издававшегося тогда журнала «Колхозный театр» и прочесть в нем очень доступно написанные статьи о театральной и, в частности, режиссерской работе во МХАТе. Начали мы свои выступления в клубе с маленьких пьес Чехова. «Предложение» и «Медведь» привлекли зрителей. Клуб был полон. Для участия в этих шуточных сценах мы ангажировали одного местного парня Мишу Светличного. Мария Петровна, наша «примадонна», оказалась весьма неспособной актрисой, но театр ее интересовал, и она играла хотя и плохо, но с увлечением. А это в тех условиях было главным.

Первые успехи привлекли к нашему начинанию внимание местных властей. Было разрешено организовать уже настоящий, расширенный кружок театральной самодеятельности, и дело пошло. Желающих участвовать в кружке оказалось много. Введена была плата за билеты, и более того — некоторая сумма из этих сборов, правда ничтожная, выплачивалась мне как руководителю кружка и «постановщику». Репертуар я вынужден был ограничивать пьесами, которые удалось достать на месте. Все же за время существования кружка, а существовал он только до осени, мы ухитрились поставить в числе других две пьесы Всеволода Вишневского.

Конечно, наши самодеятельные актеры не только не имели никакого опыта, но очень часто не обладали даже

 

минимальным развитием. К тому же Мария Петровна вскоре перестала принимать участие в спектаклях. Она начала работать медицинской сестрой, при безграмотном старике-фельдшере, в то время единственном представителе медицины в Зеренде.

Наши бытовые условия кое-как налаживались. У меня еще сохранялись деньги, привезенные из Ленинграда, и меня пока что не беспокоил грошовый заработок от руководства кружком. Мария Петровна кормила нас с Георгием Михайловичем, у нас выпадали свободные часы, когда мы имели возможность отдыхать на берегу озера, загорать и купаться. Я почти совсем не плавал, и Богачёв старался научить меня этому искусству. Сам он умел, без преувеличения, делать все, у него были буквально золотые руки и прекрасные природные способности, ум в сочетании с народной сметкой.

Местное население, особенно старшего возраста, не купалось. Молодежь тоже редко появлялась на озере. Но многие ссыльные использовали и его воды, и песчаный пляж, окаймляющий берег. Среди посетителей пляжа был и Лютц. Обычно он подходил к группе, в которой были Богачёвы и я. «Михаил Федорович, угостите папиросой», — просил он. И если оказывалось, что у меня нет папирос, он не очень огорчался: «Ну, ничего, — в таком случае я закурю свои»... И он закуривал «свои».

Привыкнув еще на флоте стирать свое белье, я не очень страдал от отсутствия прачечной. Правда, стирать белье в той части озера, где купались и загорали, я стеснялся. Поэтому я шел туда, где стирали местные жители, — на берегу, непосредственно примыкавшем к станице. Там всегда стояло много лодок, и от берега тянулись специально построенные мостки. Мое занятие обычно вызывало сочувствие местного населения. Собирались несколько казачек, старых и молодых, и жалели меня. «Ах, милый! Да как же ты сам-то стираешь?» «Бабы-то у тебя нет? Сам и стираешь!» «Вот, что делает неволя с людьми! Такой молодой и сам стирает...» Ахи, охи и чуть ли не слезы. Вот ведь какие сердобольные были казачки! За полтора года моего пребывания в Зеренде ни одна из них не предложила свою помощь. Видно, так уж устроен свет!

Летом последовало радостное событие, надолго утешившее не только меня, но и Богачёвых. В отпуск из Ленинграда

 

приехал Дима Ловенецкий. Мы почувствовали себя как-то ближе к родному городу. Гость — молодой, веселый и остроумный — оживил нашу атмосферу. Он прогостил у меня месяц и уехал обратно. На станцию железной дороги, в Кокчетав, я поехал его провожать. На прощанье нам хотелось побыть вдвоем. Как всегда, находилось еще многое, о чем хотелось откровенно поговорить. Но, приехав на машине в Кокчетав, мы, на беду, встретили Язвина. Он увязался за нами и до отхода поезда не покидал нас, высказывая Диме различные просьбы и поручения...

Через несколько дней в клубе состоялось общее собрание жителей Зеренды, связанное с предстоящим закрытием местной церкви. Народу собралось много, преимущественно женщин и стариков. Среди последних был и «дед-трубач», как его здесь называли, — маленький юркий старикашка с бородой, ёрник и враль, служивший когда-то трубачом в зерендинской казачьей части.

Власти поставили на собрании вопрос о закрытии церкви в этом районном центре. Большинство собравшихся, — может быть, потому что на собрание пришли в основном те, кому судьба этой церкви не была безразлична, — были явно против готовившегося мероприятия. Но работники станичного совета не стеснялись в методах. Всех пытавшихся протестовать они тут же демонстративно записывали, напоминали станичникам их прежние «грехи» против советской власти, зловеще угрожали им репрессиями. Не нашлось никого, кто бы бесстрашно и открыто вступил в принципиальный спор с властями. Выкрики с мест были робкими либо несерьезными — это упражнялся в остроумии «дед-трубач», стремившийся любой ценой обратить на себя внимание. В такой атмосфере на вопрос «кто против закрытия церкви» поднялось всего несколько рук. Судьба церкви была решена.

А тем временем в моей личной жизни произошло еще одно событие, иллюстрирующее сталинскую законность. Я получил по почте открытку-бланк, в который от руки были вписаны моя фамилия и адрес. Международный Красный Крест ставил меня в известность о том, что, в ответ на мое заявление, Главным Управлением милиции СССР послано в Петропавловск распоряжение о выдаче мне паспорта.

 

В моем положении наличие или отсутствие паспорта, в сущности, ничего не меняло. Разница была чисто моральной — сосланные, да еще лишенные паспортов, мы чувствовали себя до последней степени бесправными. И я отправился с полученным извещением к уполномоченному НКВД. Посмотрев на извещение, он сказал, что никакого распоряжения он не получал и, следовательно, нужно ждать.

Прошли месяцы. Уже кончилась зима, когда я вновь зашел в контору уполномоченного по тому же вопросу. В первой от входа комнате, на месте секретаря, сидел новый человек. Он сказал, что уполномоченного сейчас нет, а он — новый секретарь. Я показал ему то же самое извещение и объяснил, что уполномоченный и я ждем специального отношения из Петропавловска. «А вот мы сейчас посмотрим», — сказал секретарь. Он достал с полочки мое дело и раскрыл его. На самом верху, над прочими бумагами, лежало неподшитым отношение из Петропавловска с распоряжением областного управления милиции о выдаче мне паспорта! Дата, стоявшая на нем, указывала, что оно поступило несколько месяцев назад...

На другой день я пришел опять, надеясь увидеть самого уполномоченного. Он был в своем кабинете. Я спросил его, как обстоит дело с выдачей мне паспорта.

— Все еще нет распоряжения.

— Но я сам видел его в моем деле...

— Не может быть!

— Посмотрите в моей папке, там оно лежит! Уполномоченному пришлось взять папку. Отношение лежало так же, как накануне. Тогда он, нимало не смутившись, заявил мне, что должен еще раз запросить, и только после получения подтверждения имеет право выдать мне паспорт. Так я и не получил паспорта до самого своего освобождения из ссылки. Мне уже было совершенно ясно, что законы -законами, но существует еще стоящая выше всяких законов власть — власть НКВД, «сталинский закон».

Осенью 1935 года вышел указ о введении новых воинских званий. Я прочел его в газете первым, — ни Георгий Михайлович, ни Мария Петровна его еще не знали. Когда Богачёв пришел домой, я приветствовал его: «товарищ полковник!»

 

Тогда такое словосочетание звучало странно. Он засмеялся и спросил, отчего это мне пришло в голову назвать его так? Я ответил, что убежден в скором появлении у нас не только полковников, но и генералов. У нас завязался спор, закончившийся тем, что я протянул Георгию Михайловичу газету. Георгий Михайлович был ошеломлен, а я торжествовал.

После того, как на улицах появились названия и на домах номера, исполком предложил Богачёву произвести топографическую съемку станицы и ближайших окрестностей. Был заключен формальный договор между исполкомом, с одной стороны, и Богачёвым и мной, как его помощником, с другой. Мы старательно излазили сопки и окрестные леса и поля. Произвели съемку, вычертили и сдали топографический план. Он был принят и одобрен, но тут исполком отказался оплатить работу, ссылаясь на отсутствие средств. Георгий Михайлович отнесся к этому без всякого возмущения. Я настаивал на иске в суд. Богачёв считал, что это обычное жульничество, особенно понятное при нашем полном бесправии, и не в наших интересах затевать конфликт с начальством. Хоть я и держался иной точки зрения, но Георгий Михайлович был основным исполнителем работы, а я только его подручным, и мне оставалось махнуть рукой на все это дело. Положение ухудшалось тем, что со ссылкой на то же отсутствие средств исполком перестал платить мне и те гроши, что я получал за руководство театральным кружком. Продолжать работать бесплатно я не мог, так как привезенные с собой деньги подходили к концу. Пришлось отказаться от продолжения занятий, как ни жаль было кружковцев, полностью включившихся в увлёкшее их дело, и искать какой-нибудь оплачиваемой работы.

В это время парторганизация МТС (машинно-тракторной станции) предложила мне взять на себя организацию драмкружка у них на станции. Я принял это предложение, исходившее непосредственно от секретаря партийной организации Брыкина. Был он, по его словам, москвич. Человек в расцвете сил, любящий театр и даже занимавшийся в Москве в каком-то театральном училище. Разумеется, когда кружок начал действовать, Брыкин сам выбирал себе роли по вкусу. В остальном он был скромным и дружелюбно настроенным человеком, старавшимся создать для кружка все возможные

 

условия. В Зеренду он привез с собой молодую жену и жил с ней в отдельном доме, недалеко от меня. Но если сам он, как человек, знакомый с театральным искусством, действовал при распределении ролей в пределах разумного, то его жена явно злоупотребляла своим положением «дамы-патронессы». Все роли молодых и красивых героинь должны были принадлежать ей, хотя она не обладала ни соответствующей наружностью, ни сценическими способностями. Была она белёса, худощава и упряма до крайности.

За осень и зиму, в течение которых существовал кружок, мы поставили три спектакля в Зеренде, а также вывозили их в окрестные колхозы и на Айдабульский спиртовой завод, километров за двадцать.

С наступлением осени вечера стали непроницаемо темными. Улицы в Зеренде не освещались. Помню, как-то, выйдя от Богачёвых и направляясь домой, я заблудился в темноте и долго искал дорогу, хотя жили мы на одной улице. Потом пришла зима с крепкими, поистине сибирскими морозами.

Мама все время переписывалась со мной. Ей было очень тоскливо жить одной в Пензе, без родных и знакомых. Тосковала она и по мне, и в начале зимы стала писать, что хотела бы переехать в Зеренду. Я был бы этому рад, если б меня не смущала еще более далекая ссылка, добровольно принимаемая на себя мамой. Все-таки Пенза — какой-никакой, а город, и менять его на деревню, к тому же в Сибири, казалось неосторожным. Но мама настаивала, и я согласился.

В тот день, когда она должна была приехать, стоял сильный мороз. Накануне мне привезли дрова, и я попросил хозяев хорошенько натопить печь в комнате. Встал я рано утром и на грузовике, принадлежавшем МТС, поехал в Кокчетав. Ожидая поезда на перроне, я, конечно, волновался.

Вот, наконец, подходит поезд, останавливается. Вышли пассажиры, но мамы среди них нет. Я бегаю по платформе, забыв о сильном морозе. Поезд трогается, набирает ход и исчезает вдали. Мамы нет, и я пытаюсь объяснить себе ее отсутствие. Если бы она неожиданно заболела, или что-нибудь помешало ее отъезду из Пензы, она, конечно, известила бы меня телеграммой. Может быть, она почему-либо не смогла сесть на поезд в Петропавловске?

 

И вдруг я вижу плетущуюся по перрону, съежившуюся от мороза, закутанную в платки фигурку. Она тащит на веревке чемодан, который волочится за ней по обледенелым доскам платформы. Я бросаюсь навстречу. Да, это мама. Как она съежилась, какой стала маленькой, — вот почему я не узнал ее!

Мы обнимаемся, она плачет от радости. Мороз жмет. Хватаю чемодан, мама занимает место в кабине грузовика, я лезу с чемоданом в кузов. И вот мы дома. Здесь тепло, мы спокойно беседуем. Мама быстро нашла общий язык с хозяйкой — Анной Павловной. Эта молодая женщина вела очень примитивное хозяйство. Питание семьи составляли хлеб, молоко, какой-нибудь приварок. Недостаток денег и деревенская неприхотливость заставляли большинство коренных жителей питаться кое-как. Но меня больше всего удивляла их вечная апатия. Например, Иван Дубовой, мой хозяин, молодой еще парень, долговязый и здоровый, отличался равнодушием ко всему на свете. Он работал ночным сторожем, получая гроши, и целыми днями спал на полу, на грязной шубе, или сидел на завалинке, щелкая семечки или просто покачивая длинной ногой, перекинутой через другую. Случалось, я говорил ему: «Иван, ты бы взял топор, исправил крыльцо и дверь. Ведь все разваливается, позаботился бы о собственном доме!» Иван лениво отмахивался, не меняя позы...

Мама взяла на себя заботы о нашем питании. Включилась она и в руководимый мной драмкружок МТС — начала бесплатно суфлировать на спектаклях. Но вскоре драмкружок перестал существовать. Я поссорился с «дамой-патронессой», претендовавшей на очередную роль, которая, на мой взгляд, несравненно более подходила другой женщине из нашего драмкружка. Жена Брыкина была возмущена тем, что какой-то ссыльный «буржуй» осмеливается ей перечить— ей, члену партии и жене секретаря партийной организации. Я упорствовал, и мне пришлось уйти. Брыкин принял сторону жены, хотя и дал мне почувствовать, что делает это только из нежелания внести разлад в свою семейную жизнь.

С начала лета я поступил на работу в райземотдел. В этом учреждении работало только два человека: заведующий — славный простой парень, любитель выпить, относившийся ко мне с большой теплотой, и я — статистик. На мне лежали

 

обязанности, связанные с учетом работы, в частности, колхозов, находившихся в районе. Я без большого труда овладел искусством счета на арифмометре, а грамотных людей в районе было мало.

Если русские колхозники получали на «трудодень» ничтожные гроши, то в казахских колхозах нашего района — и того меньше: одну копейку, а иногда и менее копейки. Это объяснялось, по-видимому, тем, что казахи испокон веку занимались отгонным скотоводством. Принудительный перевод их на оседлое земледелие означал, по крайней мере на первых порах, полное экономическое оскудение.

Мне приходилось разъезжать по колхозам, собирая и проверяя различные отчетные показатели их деятельности. Однажды в начале лета 1936 года я, как обычно, сел в телегу, запряженную упрямой лошадью, принадлежащей земотделу, и отправился на объезд колхозов. Дорога лежала через поля, усеянные отдельными деревьями, — примерно так я представлял себе тропическую саванну. Земля и деревья покрыты свежей зеленью трав и листвы. Приятно лежать в телеге, вдыхая их нежный запах, приятно преодолевать вброд разлившиеся с наступлением весны речки. Я побывал в двух или трех колхозах, а последним пунктом моего маршрута был Айдабульский спиртзавод, где я уже как-то был с выездным спектаклем. И вот опять — разбросанные сооружения завода, поселок вокруг, кисло-сладкий запах спиртовой барды. В этом поселке, в доме старой одинокой женщины, я заночевал. Дом стоял на окраине, и перед ним расстилалась уходящая вдаль дорога среди полей. Старая женщина присела рядом со мной на завалинке. Она рассказывала мне в ответ на мои расспросы, что здесь родилась, здесь и вышла замуж. Муж давно умер, и она доживает свой век в одиночестве. Я спросил, были ли у нее дети. Она тяжело вздохнула.

— Было двое сыновей. Одного убили в германскую войну, а младший ушел из дому в гражданскую. И с тех пор ни слуху, ни духу...

Ранним утром я запряг лошадь в телегу, простился со старухой и поехал домой. Дорога была совершенно пустынна. Лежа в телеге, вспоминая вчерашний разговор, наши невеселые дела, я размышлял о том, что вот эта женщина прожила всю свою жизнь на одном месте. Ее никто не сажал в тюрьмы,

 

не ссылал, ее дети ушли из дому сами, и она, доживая свой век, едва ли знает, что одного царя заменил другой...

Думал я и о своей жизни. Скоро мне исполнится тридцать два года, но у меня до сих пор нет своего угла, своей семьи. Я уже сидел в тюрьме, пребываю в ссылке. Имею так называемое высшее образование — на что оно мне тут? За что именно на меня обрушилась несправедливость? С тринадцати лет я начал работать. Был грузчиком, конторским работником, матросом, препаратором и реставратором, заведовал отделом крупного завода и отделом в музее. Если прочесть перечень моих «должностей» и «профессий» до ссылки, да еще прибавить актерскую и режиссерскую деятельность здесь, в Зеренде, — может сложиться впечатление, что речь идет не только о «летуне», но и, пожалуй, о крупном мошеннике. А если добавить такие факты моей биографии, как «увольнение по чистке», пребывание в тюрьме и ссылке, то в справедливости такого впечатления явно не останется никаких сомнений.

Кто поверит, что я честно работал и учился? Честно и не так уж плохо, — это могут засвидетельствовать все мои товарищи по работе. К контрреволюции я не имел никакого отношения. Да меня и не пытались в этом обвинять. Тогда в чем же дело?

Я в то время не знал, что это были еще, как говорится, «цветочки». «Ягодки» ожидали не только меня, но и наш народ впереди, в недалеком будущем. Повторю: я не знал, какие ужасы ожидают меня и многих из нас, но что репрессии в отношении меня лично будут продолжаться — я нисколько не сомневался. Нетрудно понять, в каком настроении я возвращался в Зеренду в это чудное весеннее утро. Хмуро смотрел я на сопки, покрытые густым лесом, на сверкающее под лучами солнца озеро, на колокольню зерендинской церкви и стройные станичные улицы...

Въехав в станицу, я встретил одну из ссыльных. Увидев меня, она подбежала к телеге и сообщила радостную весть: меня возвращают в Ленинград, это стало уже известно всем ссыльным!

Я заехал в исполком, в котором находилось помещение райземотдела, отчитался перед заведующим о своей поездке, распряг лошадь и поставил ее в стойло, а сам побежал домой.

 

Мама, до которой дошла новость, конечно, волновалась. Мы с ней пошли к Богачёвым. Они были тоже взволнованы. Выяснились некоторые подробности. Оказывается, незадолго до того в Москве проходил съезд колхозников. На нем выступил какой-то тракторист, жалуясь, что, несмотря на добросовестную работу, кое-кто из односельчан до сих пор попрекает его отцом, который был в свое время то ли сослан, то ли «раскулачен». Он бы работал еще лучше, да вот ему не дают ходу... И тут Сталин, сидевший в президиуме съезда, неожиданно буркнул: «Сын за отца не отвечает!»

Как известно, никакие советские законы не устанавливали ответственности детей за их родителей, но на практике и до, и после этой сталинской фразы тысячами и тысячами репрессировались целые семьи. С другой стороны, — так же, как спустя четверть века в маоцзедуновском Китае, — нашлись люди в самых «верхах», которые из подхалимских чувств или соображений самосохранения либо карьеры начали раздувать значение этой реплики Сталина, превозносить ее как проявление гениальности «вождя», его гуманности и т.п., — в этих условиях случайная реплика приобрела статус «указания», «предначертания» свыше, с самого верху, — и карательные органы поспешили показать, что они неукоснительно следуют мудрым разъяснениям диктатора. Постановлением Особого Совещания при НКВД СССР от 2 апреля 1936 года моя ссылка была отменена. В то же время моя мама должна была остаться вне Ленинграда, поскольку из ссылки возвращали только детей неугодных отцов, но не жен или вдов неугодных мужей. «Органы», держащие нос по ветру, конечно, не решались обратиться к «мудрейшему» за соответствующим разъяснением, а сам он был, по своему обыкновению, весьма лаконичен и ничего к приведенной реплике не добавил.

Я пошел к уполномоченному НКВД, и он сказал, что я свободен. Мне полагался даже бесплатный проезд обратно в город, откуда меня сослали. Но сержант-уполномоченный заявил, что нет у него бесплатных билетов. Если я не хочу ехать за собственный счет, то мне придется ждать, когда у него появятся билеты. Тогда я решил, что мы с мамой купим билеты только до Петропавловска, а там обратимся в областное управление НКВД. Денег у нас было в обрез. Я еще раз

 

порадовался тому, что после приезда мамы не счел нужным поставить НКВД в известность, что она была выслана из Ленинграда. Это позволяло мне надеяться, что она сможет беспрепятственно уехать со мной в качестве «члена семьи ссыльного». Так и получилось.

Мы отбыли в начале июля. Зеренду мы покидали с радостью, но эта радость была омрачена прощаньем с Богачёвыми. Мы привыкли друг к другу. Больше того, мы расставались, как родные. Вместе переживали мы и невзгоды ссылки, и редкие случавшиеся радости. Но вот меня освободили, а они оставались — бесправные, зависящие в повседневных бытовых делах от любого безграмотного и часто враждебно относящегося к ссыльным субъекта, а в официальных делах — от органов и их чиновников, жертвами которых они стали. Даже Георгий Михайлович, всегда умевший взять себя в руки, на этот раз выглядел очень расстроенным. Когда машина, увозившая нас, тронулась, Богачёвы отделились от группы провожающих и побежали за ней, прощально махая нам. Машина набрала ход, и бегущие фигуры плачущей Марии Петровны и расстроенного, с растрепавшимися от ветра седыми волосами Георгия Михайловича скоро остались позади.

Менее чем через два часа мы приехали в Кокчетав. На вокзале взяли билеты и сели в поезд. НКВД находилось в Петропавловске недалеко от вокзала, и мы попали туда еще до конца рабочего дня. В коридоре управления НКВД нам неожиданно встретился зерендинский уполномоченный. Пройдя к какому-то начальнику, я изложил ему свою претензию. Он выразил недоумение по поводу того, что нас не снабдили бесплатными билетами в Зеренде. Тогда я сказал ему, что зерендинский уполномоченный здесь. Его вызвали в кабинет, и начальник резко спросил его, почему он не выдал нам билеты. Уполномоченный был явно смущен и начал что-то говорить в свое оправдание. Отправив меня получать билеты, начальник задержал его в кабинете.

Поистине, все шло как по маслу в этот день: этим же вечером нам удалось уже выехать из Петропавловска!