- 255 -

Глава 18. Лагерь.

 

Вернулся я в камеру, когда принесли последний перед этапом обед. Пока я его проглатывал, товарищи, не назначенные вместе со мной на этап, поспешно сшили мне огромный заплечный мешок, в который кое-как, вперемешку, сложили принесенные мамой и Верой Васильевной продукты. Я с трудом, продев руки в лямки, взвалил его на спину. Партию отправляемых заключенных погрузили в машины и отвезли на станцию Москва - товарная, где посадили в переполненный «столыпинский» вагон, стоявший на запасном пути. Это происходило в начале февраля 1940 года.

На запасном пути мы простояли неделю. Купе старых «столыпинских» вагонов*, отделенные решетками от коридора для охранников, были переполнены. Заключенные спали только на верхних полках, чередуясь с сидевшими на нижних. В одном из купе, в конце вагона, помещались женщины. Кормили нас «сухим пайком», состоявшим из хлеба, сахара и селедок, вызывавших немилосердную жажду. Я почти не употреблял казенного пайка: до самого конца двухмесячного этапа мне хватило продуктов, принесенных мамой и Верой Васильевной. В каких очередях им пришлось выстоять, чтобы купить мне эти продукты! Ведь шла финская война, и в городе были введены жесткие ограничения на отпуск продовольственных товаров: их отпускали «в одни руки» настолько ограниченное количество, что приходилось занимать очередь по нескольку раз. Это и создавало огромные очереди в продовольственных магазинах.

Но так или иначе, обо мне позаботились, и я еще имел возможность делиться продуктами с товарищами по купе, многие из которых не получили передачи.

 

 


* Официальное советское наименование — «вагонзак» (вагон для перевозки заключенных).

- 256 -

Охрана в нашем вагоне состояла из четырех солдат войск НКВД. Эти славные молодые люди держали себя с заключенными хорошо, и в дальнейшем, в течение долгого пути, умудрялись покупать этапникам на станциях папиросы и кое-какие продукты. Очень часто, дежуря в коридоре по одному, они подходили к решеткам и беседовали с этапниками, спрашивали нас, чем объяснить, что им приходится конвоировать такую массу неплохих и образованных людей. Но стоило появиться кому-нибудь из их товарищей, и они сразу обрывали разговор.

В одном купе со мной оказалось два сокамерника по «Шпалерке». Оба молодые люди, не вызывавшие у меня особенной симпатии. Один из них, врач-кардиолог Гентер, окончил уже после революции знаменитую немецкую школу в Петрограде — Анненшуле. Человек из обрусевшей немецкой семьи, сохранивший типичную немецкую обывательскую психологию, аккуратный во всем, он так же аккуратно старался выполнять порученное ему неблаговидное дело. НКВД поручил ему слежку за школьным товарищем, и Гентер старательно исполнял это задание. Это не уберегло его самого от судьбы политзаключенного, и теперь он сам спокойно рассказывал о деталях сомнительного поручения. Второй товарищ по несчастью — молодой шофер «Интуриста» Бондаренко, судя по его словам, происходил из богатой украинской семьи, эмигрировавшей во Францию. Сам он остался в России, женился и жил в Ленинграде. Был он человеком недалеким и очень легкомысленным.

Наше «сидение» на запасных путях товарной станции кончилось тем, что нас подцепили к пассажирскому поезду, и дорога в неизвестное началась.

Доехав до Вологды, заключенных высадили на пассажирской станции. Приказали сесть. Мы сидели на досках перрона, окруженные охраной с собаками, а вокруг, поглядывая на нас, ходили «свободные люди» — быть может, наши завтрашние сотоварищи. Наконец, подъехали «черные вороны», и нас набили в них так, что люди, вплотную прижатые друг к другу, могли ехать только стоя. Привезли в старинную тюрьму и поместили в камерах, расположенных под землей. Отсутствие окон возмещалось электрическими лампочками. Воздух поступал сюда по длинным трубам с внутреннего двора тюрьмы.

 

- 257 -

В вологодской тюрьме нас продержали дня три. На второй день по прибытии я попросился к врачу. Меня провели вверх по лестнице, и я оказался в тюремном медицинском пункте. Узнав мою фамилию, осматривавший меня врач спросил, не родственник ли я Роману Константиновичу Косинскому, и, получив подтверждение, рассказал мне подробности гибели жены Романа и его самого.

Из тюрьмы нас опять доставили на вокзал, посадили в «столыпинские» вагоны, и этап продолжался. Поезд шел медленно. Вагоны с заключенными часто отцепляли и подолгу держали в тупиках каких-то станций. Бывали случаи, что мы стояли двое и трое суток. Вскоре, в довершение беды, я обнаружил, что меня везут не по назначению. Вагон шел не на север, к Архангельску, а на восток, по ветке железной дороги на Молотов (так тогда называлась Пермь) и Свердловск. Я заявил старшему охраны и получил ответ: они знают, куда меня надо везти.

Наконец, мы прибыли в Свердловск. На «черных воронах» нас доставили в тюрьму. Большая камера была переполнена «урками», «бытовиками» и «политическими». Здесь царили урки. Староста камеры был вор и бандит. Мы сгрудились посередине камеры и организовали дежурство для самозащиты.

Первое, что нам бросилось в глаза, это стройный парень, стоявший совершенно голым. Оказалось, что он проиграл с себя все, вплоть до подштанников, в карты. Кто-то из нашей группы кинул ему рубашку.

У одного из наших товарищей ловко стащили мешок с вещами. Мы потребовали от старосты, чтобы мешок был возвращен. Староста будто бы принял меры, и мешок нашелся, но... пустой. Наша группа стала требовать возвратить вещи. Тогда староста заявил, что мешок украл «милиционер». Воры подняли крик: «Милиционер! Милиционер! Сволочь, вылезай!» Из-под нар вылез молодой парень, одетый в рванье. Его лицо выражало смертельный ужас. Под крики и брань потешавшихся урок он шептал: «Я не брал... Я не брал...» Староста, издевательски, изощренно ругаясь самыми непотребными словами, продолжал уверять, что украл «милиционер». Нам стало жаль несчастного, забитого парня и мы прекратили эту сцену. «Милиционер» опять скрылся под нарами.

 

- 258 -

Мы провели в камере ночь. Двое наших дежурных сменялись каждые два часа. На другой день всех нас вывели с вещами, и часть поместили в другие камеры, а часть отвезли на вокзал, посадили в «столыпинские» вагоны и отправили обратно в Вологду. Оказалось, что я был прав: часть заключенных завезли в Свердловск «по ошибке».

В вагоне к нам присоединили еще одного товарища по несчастью, бывшего матроса. Он рассказал, что нам повезло. В эту ночь староста и прочие урки решили нас «раскурочить», то есть ограбить до нитки.

Из Вологды меня отправили в Архангельск. Долго, долго тянулся этот путь! Бесконечные заснеженные леса время от времени расступались, и мы видели бараки, обнесенные колючей проволокой, и вышки для часовых. Впрочем, такая картина не один раз открывалась нам и на пути от Вологды до Свердловска. Вся Россия, в особенности ее северная часть, была покрыта лагерями.

Задержка в пути объяснялась войной с финнами. Нам все время приходилось пропускать эшелоны с разбитой военной техникой, шедшие с фронта, и с воинскими частями, идущие на фронт.

В Архангельск меня привезли в апреле 1940 года. Поместили в палатке. В палатках ожидало этапа множество направляемых в лагеря, — это был так называемый «пересыльный пункт». Среди заключенных запомнились мне летчик, воевавший в Испании, здоровенный немец-боксер, ездивший по России с выступлениями, наш торговый представитель в какой-то зарубежной стране, арестованный на вокзале сразу же по возвращении из-за границы. На пересыльном пункте было много и женщин.

Поздно вечером в палатку пришел высокий старик, одетый в зимнее пальто, с шапкой-ушанкой на голове, с шахматной доской в виде ящика под мышкой. Староста палатки, молодой парень, накинулся на старика и начал ему выговаривать: «Опять где-то трепался со своими шахматами, старый черт! Садись ужинать. Проголодался, наверно. Ешь, пока ужин не остыл!» И в его тоне слышались ласка и забота о старике. Старик оказался профессором из Воронежа. Фамилия его была Велихов. Бывший кадет, гвардейский офицер, шахматист, он не унывал в лагере, — лишь были бы партнеры. В лагерь с

 

- 259 -

пересыльного пункта он попал вместе со мной. Не работал, так как был инвалидом, и все время отдавал шахматам. Потом он помог посадить нескольких своих приятелей и умер, когда началась война с Германией.

Лагерь располагался километрах в десяти от пересыльного пункта. Нас пригнали туда пешком. В этапе шли женщины и старики, едва тащившиеся по глубокому снегу. Было начало апреля, и снег лежал еще повсюду и не собирался таять. Помню, как длинной растянутой колонной, почти цепью, этап двинулся в путь. Я шел в первом ряду. Перешли Северную Двину, вошли в город.

В Архангельске я был три раза в связи с моей работой на флоте, — последний раз в 1930 году. Город мало изменился с тех пор. Я узнавал улицы, дома, церкви. Прохожие не обращали на нас внимания — лагерей вокруг Архангельска было очень много, и город давно привык к этапам заключенных.

Через несколько часов — так медленно двигался этап — мы увидели слева от дороги высокие, обширные северные избы. Это было село Талаги. За ними, пройдя меньше часа, мы увидели группы одноэтажных бараков, огороженных колючей проволокой, с вышками для часовых. Это и был лагерь, где мне предстояло пробыть три с половиной года.

Нас временно поместили в один из бараков, причем урки, прибывшие с этапом, сразу же принялись за картежную игру. Один из них, пожилой, с изрытым оспой лицом, вскоре проигрался и начал просить денег у присутствующих. Я дал ему три рубля и пожелал удачи. И действительно, ему повезло. Он не только отыгрался, но и выиграл некоторую сумму денег. Возможно, что этот случай, преувеличенный лагерной молвой, послужил уркам основанием, чтобы причислить меня к «шулерам».

Вскоре меня вызвали и привели к начальнику лагеря, — его служебный кабинет находился в одном из бараков. Меня встретил пожилой мужчина в форме НКВД (его фамилия была Филиппов), предложил сесть и довольно любезно начал расспрашивать о моей работе «на воле», об Эрмитаже. Он пояснил, что после революции был кем-то вроде комиссара по делам искусств в Ленинграде, чем и объяснялся его интерес к Эрмитажу. Он милостиво побеседовал со мной, сказал, что в лагере есть художественная мастерская, где я

 

- 260 -

буду работать, а поместят меня в «техническом бараке», где живет лагерная аристократия. Так, совершенно неожиданно для себя, я очутился в привилегированном положении. Я был зачислен в художественную мастерскую без обычного «испытательного срока» на общих работах, поселен в бараке, где жили художники и низовая лагерная администрация из заключенных, сразу же получил лучшее питание, не ограниченное скудными нормами, обязательными для других. Потому, вероятно, и выжил.

Да и лагерь, в который я попал, безусловно, сильно отличался от огромного большинства бессчетных лагерей нашей страны. Он скорее походил на крупное крепостное хозяйство, разделенное, впрочем, на мужскую и женскую зоны. В мужской зоне находились управление лагерем, клуб с небольшой библиотекой, столовая с кухней, пекарня, больница с амбулаторией, изолятор (карцер) и некоторые другие хозяйственные точки. Лагерь считался инвалидным. В женской зоне — мастерские: художественная, вышивальная (изготовлявшая вышитые «украинские» рубахи), портновская, сапожная, столярная и какие-то другие. Позже была построена керамическая мастерская с печами для обжига изделий. В женской зоне находились и ясли для детей, родившихся у заключенных женщин. Дети содержались там до отправки в детские дома.

Бараки, довольно добротно построенные, были сооружены «спецпереселенцами» (высланными в начале 30-х годов крестьянами, зачисленными в «кулаки») с Украины. В дальнейшем, когда создавался лагерь, бараков оказалось недостаточно и число их пополнили новыми. Кроме бараков, в лагере стояло много палаток, обитаемых и летом, и зимой.

Существовали в лагере и драмкружок, и женские хор и джаз-банд, ставившие спектакли и устраивавшие концерты в клубе, где довольно часто демонстрировались также кинофильмы. Среди заключенных были и профессиональные артисты, и просто талантливые люди. Мне тоже пришлось побывать и актером, и режиссером. На «представлениях» и концертах, в первых рядах, всегда присутствовало лагерное начальство. В бараках были установлены громкоговорители, иногда появлялись газеты.

 

- 261 -

Вокруг лагеря простирались огороды, обрабатываемые заключенными. В некотором отдалении стояли дома, где проживало начальство.

Существовал еще целый ряд отделений лагеря, разбросанных по Архангельской области. В них заключенные занимались, главным образом, лесоповалом и сплавкой леса. Вроде бы странно для лагеря, считавшегося инвалидным, но понятие «инвалид» в заключении было весьма условным. На этих лагерных пунктах работали заключенные, считавшиеся относительно здоровыми, или же посылавшиеся туда в виде наказания.

Эти штрафные лагерные пункты окружены холмиками, под которыми, как мне рассказали, покоятся целые этапы заключенных, — в основном прибывавшие зимой и вынужденные сами сооружать себе жилье и обносить его колючей проволокой и вышками. Немногие выдерживали — и оставались в этих новосооруженных «лагпунктах», остальные уходили в безымянные братские могилы.

Здесь, за колючей проволокой, отделявшей нас от внешнего мира, не утихала вечная борьба за минимально привилегированное положение. Так называемые «придурки» — заключенные, которым уже повезло в этом отношении, — не жалея сил и совести, старались, часто за счет угнетения своих же товарищей, закрепить этот успех, выдвинуться в глазах начальства, избежать тяжелой работы, получить лучшее питание. Ими руководило просто естественное желание уцелеть, как-то пережить годы заключения, и средствами они обычно не стеснялись. Если, живя «на воле» эти люди вынуждены были скрывать свои отрицательные качества, то здесь беспощадная борьба за существование обнажала их.

Но и здесь находились люди с высокой и чистой душой, которых не мог изуродовать лагерный быт.

Одним из первых впечатлений от лагеря был показательный суд, происходивший в клубе. Судили нескольких урок. Дело в том, что прежде урок содержали отдельно от прочих заключенных, в теперешней женской зоне. Но вот из Архангельска прибыл огромный, человек в пятьсот, женский этап, и разделение зон было произведено по новому признаку: на женскую и мужскую. А до такого разделения воры и бандиты, хозяева своей зоны, вели себя настолько сме-

 

- 262 -

ло и агрессивно, что работники охраны опасались появляться там иначе как большими группами. В зоне господствовали порядки, характерные для ее уголовного населения.

Среди урок находился «полудомашний» мальчишка, которого урки уличили в том, что он, будучи арестован, на допросах был вынужден кое-что рассказать, и из-за него было арестовано несколько воров, которых он выдал, — т.е., на их языке, он «ссучился». Его казнь растянулась надолго. Сначала над ним издевались, заставляя выполнять самые гнусные требования, а под конец затащили на крышу барака, куском листового железа отрезали голову и сдали ее охране — вероятно, в назидание другим «сукам».

Работники НКВД арестовали, однако, нескольких участников преступления, увезли на следствие, и вот теперь, после следствия, доставили в лагерь, чтобы судить показательным судом. Не могу вспомнить, к чему приговорили этих изуверов, но это дело — характерный пример того, на что способен уголовный мир.

Вероятно, по этой причине и решено было ликвидировать особую зону для бандитов и воров. Прибытие этапа, состоящего из одних только женщин, ускорило это мероприятие.

Этап состоял из жен, матерей и дочерей, осужденных Особым Совещанием по пункту ЧСИР («член семьи изменника родины»). В сталинской юриспруденции была и такая статья. Арестовывали крупных, преимущественно партийных, работников: дипломатов, военных, руководителей предприятий и прочих, приговаривали их к заключению «в режимном лагере без права переписки». Судя по тому, что почти никто из этой категории не уцелел и не пережил Сталина, осуждение на «режимные лагеря» являлось проформой. Подавляющее большинство «режимников» расстреливалось. За ними арестовывали и членов их семей, которых то же Особое Совещание приговаривало к заключению по категории «ЧСИР» и отправляло массами в лагеря. И вот женщины из двух лагерей — Тотьминского в Вологодской области и Карагандинского в одноименной области, — перебрасываемые в другие места заключения, по обычаю НКВД постоянно «перетасовывать» заключенных, составили огромный этап, следующий в лагеря, созданные на севере, вокруг Воркуты. Тогда еще не была построена существующая теперь (благодаря опять-таки

 

- 263 -

заключенным: Сталин иначе строить не умел) железная дорога Котлас-Воркута, поэтому этап доставили в Архангельск и оттуда начали перевозить на судах через Белое, Баренцево и Карское моря.

Женщин отправляли партиями, составлявшимися по первой букве фамилий. Подошла зима. Навигация прекратилась. Большинство уже было переправлено, и в Архангельске оставались «последние буквы» и больные, которых пришлось поместить в наш лагерь. Тут они и остались, потому что началась война, и высоким инстанциям стало не до них.

Среди женщин, попавших в наш лагерь, было много образованных и интеллигентных, молодых, среднего возраста, старых. Значительная часть до ареста состояла в партии. Они представляли почти все народы, входящие в советское государство. Но были также немки, польки и француженки.

Следует воздать по справедливости этим женщинам. Они были лучшими работниками в лагере, трудились очень добросовестно и даже, можно сказать, с энтузиазмом. Быть может, им помогало сознание, что и здесь они участвуют в строительстве социализма? Впрочем, к тому времени социализм в стране, по уверению Сталина, был уже построен...

Женщины, прибывшие в наш лагерь, были первыми не только в работе, но и в культурных мероприятиях. Женские хор и джаз были организованы именно ими. Они принимали самое активное участие в спектаклях, ставившихся драмкружком, а в концертах выступали с пением и танцевальными «номерами».

Еще одно было характерно для них. Они всегда старались поддерживать опрятный и даже нарядный вид. А между тем, сколько горя пришлось на их долю! Их близких частично уничтожили, частично посадили, и сами они сделались жертвами сталинского режима. Бесспорно, им помогала взаимная солидарность, сплоченность, развитое чувство собственного достоинства, подкрепляемое у многих большой личной смелостью.

С одной из этих женщин, молодой и интересной москвичкой, у меня сложились романтические отношения, — в связи с которыми, к слову сказать, я попал на штрафной участок. Молодость, даже в лагерных условиях, брала свое. Оказалась в этом этапе также старушка Фельтен, предком которой был

 

- 264 -

известный архитектор. Она рассказала мне, что у нее дома сохранилась моя детская фотография, — Фельтен была знакома с нашей семьей еще в начале столетия. В лагере же я познакомился с Ниной Дмитриевной Румянцевой, дружеские отношения с которой сохранились до ее смерти в Ленинграде, в 1967 году. Судьба этого человека сложилась странно и нелепо. Когда-то Нина Дмитриевна училась в том же институте, который окончила моя мать. После революции, закончив обучение на романском отделении Ленинградского университета, превосходно зная несколько европейских языков, Нина Дмитриевна выходит замуж за инженера, назначаемого на пост директора какого-то крупного комбината на Алтае, и уезжает с ним. Но семейная жизнь сложилась у нее неудачно. Нина Дмитриевна рассталась с мужем и вернулась в Ленинград. Перед арестом она, как и я, работала в Эрмитаже. В это время арестовали ее бывшего мужа (он погиб в «режимном лагере»), а затем и Нину Дмитриевну. Ее сослали в Тотьминские лагеря по пункту «ЧСИР», откуда она и попала в Талаги.

В художественной мастерской работала седая женщина, одетая всегда в черный костюм. Это была родственница маршала К.Е. Ворошилова. Его сын, живший в Ленинграде, был женат на ее дочери...

Руководил мастерской Вениамин Израилевич Гордон — уже старый человек с наружностью местечкового еврея: маленький рост, типичные черты лица, украшенного горбатым носом, маленькие глазки, выпяченные слюнявые губы, в которых вечно торчала потухшая трубка. Говорил он с характерным еврейским акцентом: «Н-но, Михаил Федорович, ви мне говорите и то-о и сё-о. Ну-у, я обещал, дал слово. Но ви же понимаете, человек должен быть хозяином своего слова. Я вам его дал, я и беру его обратно!»

Он был из эмигрантской семьи, окончил в Германии институт со званием архитектора по интерьеру. Жил в Харбине. По словам жен работников Китайско-Восточной железной дороги, знавших Харбин и теперь находившихся среди заключенных, он занимался там широкой благотворительной деятельностью. Приехал в СССР по контракту, в качестве иностранного специалиста, но затем принял советское подданство и работал главным архитектором Свердловска — пока не был обвинен в шпионаже.

 

- 265 -

Гордон был хорошим человеком и хорошим специалистом. Он был очень способным художником и, кроме того, отличался большой деловитостью. В лагере он создал художественную мастерскую, в которую отобрал из числа заключенных художников-профессионалов, любителей и людей, которых просто пожалел. В мастерской занимались «живописью», то есть копированием маслом с репродукций, изготовлением передвижных календарей и детских игрушек из дерева.

Картины маслом находили сбыт у лагерной администрации, причем заказчики обычно требовали изменять сюжет по своему усмотрению. В копию особо популярной картины Шишкина «Утро в сосновом бору» вводилась фигура охотника и другие отсутствующие в оригинале детали. В целом художественная продукция не обладала высоким качеством.

После того, как Гитлер и Сталин поделили Польшу и военные действия в этой несчастной стране закончились, в лагерь поступило большое количество военнопленных поляков. Среди них были и офицеры, которые, кстати, вполне разумно (как выяснилось впоследствии) выдавали себя за рядовых солдат. Поляки требовали обращения с ними как с военнопленными и протестовали против содержания в концлагерях вместе с бандитами и ворами. Их претензии не всегда удовлетворяли, но они держались очень дружно и порой кое-чего добивались. Еще больше поляков было дальше к востоку, в Коми АССР, где они использовались на строительстве железной дороги Котлас-Воркута. Когда началась германо-советская война, им предложили идти на фронт. Подавляющее большинство заявило, что они согласны драться с немцами, но не рядом с русскими. Таких «принципиальных» собирал в свою армию генерал Андерс, и эта армия вскоре после сформирования покинула нашу страну.

Но я забежал вперед. Шли последние предвоенные месяцы, и мы знали, благодаря радио и газетам, об успехах немцев в Европе. Многие заключенные прекрасно понимали, что происходит. Некоторые связывали свои надежды на лучшее будущее с нападением Гитлера на нашу страну, — надо же на что-то надеяться! А в близости этого нападения не сомневался, помнится, никто.

От мамы я часто получал письма и посылки. Но, так как лагерное питание было для меня в ту пору вполне доста-

 

- 266 -

точным, я просил маму, располагавшую очень небольшими средствами, не тратиться на обильные посылки. Писали мне также некоторые друзья и Дима Ловенецкий, находившийся в одном из лагерей той же Архангельской области, но в худших условиях, чем я.

В январе 1941 года начальник лагеря Филиппов назначил меня на довольно неприятную работу — бракёром мастерской. На складах мастерской скопилось много нереализованной продукции. Мне поручалось проверить пригодность ее к реализации. Особенно много было там детских игрушек, резанных из дерева и раскрашенных масляными красками. Они изображали медведя и крестьянина с молотами в руках. Если двигать расположенными под ними планками, они начинали поочередно стучать молотами по наковальне. Такие игрушки были мне знакомы с детства, — правда, тогда их не раскрашивали. Беда заключалась в том, что в мастерской не было лака. Игрушки были прилично сделаны, но из-за отсутствия лакового покрытия и от сырости воздуха, характерной для весьма прохладного приморского архангельского климата, игрушки, сложенные штабелями, слиплись и сделались абсолютно непригодными для продажи. Мое положение оказалось сложным: признать игрушки годными было никак нельзя, а любое иное заключение грозило неприятностями Гордону. Но в июне разразилась война, и это страшное событие выручило нас обоих.