Глава 24. Снова в Эрмитаже.

 

Сентябрь 1945 года. Я в Эрмитаже, сижу в своем кабинете за большим и столь удобным для работы гофмаршальским столом. Все как прежде. Как будто бы вчера я уснул и видел тяжелый сон. Сон этот охватывает семь лет, и в нем все: тюрьма и бесчеловечное следствие, концентрационный лагерь, болезни, голод, война, убитые, раненые и пленные, развалины городов и сел России, Польши, Чехословакии и Германии, взятый штурмом дымящийся Берлин. Но вот я проснулся, и все это исчезло, поглощенное рекой времени. Если бы это был только сон! Семь лет вычеркнуто из жизни. Однако я полон сил и радости оттого, что опять принимаюсь за любимое дело. Мне сорок один год, но я чувствую себя совсем молодым. Я даже пополнел от армейской бездумной жизни. Там все проблемы решает за солдата начальство. Правда, все время грозит смерть, ну что же — такова профессия солдата. Привыкаешь и к мысли о смерти!

Но раз все это было не сном, то и «пробуждение» не могло быть мгновенным. Вовсе не по мановению волшебной палочки я очутился тут, в музее, за этим столом. Как же происходил этот переход к новой ленинградской действительности?

Я все еще пользуюсь гостеприимством друзей, живу у Веры Васильевны Черновой и ее мужа Николая Николаевича Проскурина. Сын Веры от первого брака, Никита, уже большой мальчик и через год-другой должен окончить среднюю школу. Это очень хорошие люди, относящиеся ко мне как к родному. В доме, принадлежащем Эрмитажу, на бывшей Французской набережной, для меня отделывают комнату, и как только она будет готова, я переберусь туда.

В годы блокады Вера потеряла всех родных, остававшихся в осажденном Ленинграде, — отца, мать и сестру, муж которой был арестован и расстрелян еще перед войной. Отец

 

Никиты погиб на фронте. Вера рассказала мне, что, эвакуируясь из Ленинграда, она настаивала, чтобы моя мать ехала с ней. Мама не согласилась, она рассчитывала, что, окончив срок заключения, я вернусь в Ленинград, и ей следует дождаться меня.

За то время, что я отсутствовал, умерла не только мама. Умерли тетя Наталья Михайловна, дядя Михаил Михайлович — оба в ссылке, дядя Константин Михайлович и его жена Людмила Александровна. Двоюродный брат Георгий Константинович с женой жили в эвакуации в Свердловске. Печальной оказалась судьба двоюродной сестры Ольги Константиновны. В феврале 1942 года ее муж Леонид Владимирович Клименко, профессор Политехнического института, был арестован и в том же году погиб в концлагере. Ольга Константиновна с маленьким сыном Володей уехала из блокированного Ленинграда в Вологодскую область, но там спустя некоторое время арестовали и ее. Теперь она находится в концлагере, получив срок 10 лет неизвестно за что.

Из моих родственников я разыскал в Ленинграде только семью дяди Алексея Михайловича. Я нашел их через Петра Федоровича Папковича, крупного ученого, друга нашей семьи. Петр Федорович сам пережил немало неприятностей, в период сталинских репрессий потерял многих своих родных. Когда я приехал к нему домой, он отвел меня в свой кабинет и прямо спросил, имею ли я законное право находиться в Ленинграде. Я успокоил его, сказав, что вернулся совершенно легально. Тогда Петр Федорович дал мне адрес семьи дяди. Он сообщил также, что в Кронштадте, в военно-морской школе, учится сын моего двоюродного брата Георгия Константиновича, Юрий, и что стоит мне сослаться на Петра Федоровича — и Юрию разрешат отлучиться из училища и навестить меня.

Я поехал по адресу, данному Папковичем. На 5-й Красноармейской улице вдова дяди Марфа Даниловна жила в первом этаже. Окна ее квартиры выходили во двор, были расположены очень низко и прикрыты изнутри прозрачными тюлевыми занавесками. Начинало темнеть, в квартире горел свет, я увидел в одном из окон сидящего за книгой мальчика и сразу узнал в нем Юзика, сына дяди. Меня приняли любезно и пригласили заезжать еще. Впоследствии оказалось, что

 

Марфа Даниловна, оставшись после смерти дяди совсем еще молодой вдовой (тогда ей было всего 24 года), хотя и с двумя детьми, спустя некоторое время вышла замуж вторично, а затем, после гибели ее второго мужа на фронте во время войны с Германией, и в третий раз. Так что теперь ее семья состояла из Иосифа и Надежды — детей дяди Алексея Михайловича, маленького Васи — сына погибшего второго мужа, а также из жившего здесь же отчима всех троих детей. Марфа Даниловна — кажется, под влиянием третьего своего мужа, — вступила в партию и на протяжении всех военных лет заведовала в Ленинграде продуктовым магазином, что и помогло ей сохранить жизнь своих детей. Мать ее. Варвара Мартыновна, умерла в 1940 году, а с ее сестрой, Ольгой Мартыновной, Марфа Даниловна не захотела поддерживать отношения и даже детям запретила навещать ее.

Теперешний муж Марфы Даниловны, партиец, заместитель директора какой-то фабрики, произвел на меня весьма неприятное впечатление при моем вторичном и последнем посещении. Правда, ничего хорошего я и не ожидал. Когда я приехал во второй раз, у меня уже составилось вполне отчетливое представление о семье моего любимого дяди. Я побывал у Ольги Мартыновны, и она многое мне рассказала. И чувство родственной любви сохранилось только к Иосифу (Юзику), единственному из всей семьи оказавшемуся достойным своего отца.

Я пригласил Надю и Юзика на ближайшее воскресенье в Эрмитаж, где в это время функционировала только одна выставка — «Кутузовская», открытая 16 сентября 1945 года и составленная из экспонатов, остававшихся во время войны в Ленинграде, а также полученных от частных лиц. Мы условились, что дети заедут к Вере Васильевне за Никитой и мной.

В воскресенье дети не приехали. Мы с Никитой посмотрели выставку, а в понедельник Марфа Даниловна позвонила мне по телефону и сказала, что отчим запретил Юзику и Наде ехать со мной в Эрмитаж. После этого я прекратил всякое общение с Марфой Даниловной — было совершенно ясно, что дело не в Эрмитаже, а во мне: я представляюсь нежелательным, а может быть и опасным для благополучия этой семьи элементом, могущим навлечь неприятности сразу на двух партийцев.

 

Юзик часто приезжал ко мне — и когда я квартировал у Веры Васильевны, и в дальнейшем, но эти визиты были, так сказать, полулегальными: мальчик не говорил дома, куда уходит. Надя же, росшая ярой поклонницей Сталина, не нашла возможным поддерживать отношения с «врагом народа».

Из числа старых знакомых, кроме семьи Папковичей, я разыскал Павла Николаевича Тучкова. «Помка» Тучков работал в институте «Гипрошахт», развелся с женой и жил с одной из своих сотрудниц. Навестил я и первую его жену Татьяну Александровну, урожденную Завалишину. Очень милая и на редкость симпатичная женщина, она жила вдвоем с дочерью Наташей, получив после возвращения из ссылки комнату в доме, когда-то принадлежавшем родителям ее мужа.

Моя работа в Эрмитаже возобновилась в августе. Но я не был назначен, как до ареста, хранителем Отделения оружия, так как эта должность была уже занята профессором Матвеем Александровичем Гуковским. Доктор исторических наук М.А. Гуковский был специалистом по истории итальянского Возрождения, но к истории оружия не имел никакого отношения. Он преподавал в университете, а до того работал в Музее этнографии Академии Наук. Когда директор Эрмитажа Иосиф Абгарович Орбели беседовал со мной о возобновлении работы в Эрмитаже, он прямо сказал мне: «Гуковский числится хранителем Отделения оружия. Вы, вероятно, знаете его, так как работали в Академии Наук, и знаете, что он работать фактически не будет. Так что вам придется вести всю работу по Отделению». И действительно, в Отделении оружия Гуковский был редким гостем.

За время моего отсутствия в структуре Эрмитажа произошло изменение: незадолго до начала войны, 26 мая 1941 года, в нем был создан Отдел истории русской культуры. Это было в то время, когда, принимая во внимание политические и тактические соображения, сохранять в нашей стране музей зарубежного искусства, каким до той поры являлся Эрмитаж, было бы со стороны администрации чистым безумием. «Преклонение перед Западом», к которому причислялась всякая мало-мальски положительная оценка явлений науки, культуры и искусства западных стран, грозило репрессиями.

Заведовал Отделом русской культуры Михаил Захарович Крутиков, умерший во время блокады Ленинграда, а после

 

него — Владимир Николаевич Васильев, совмещавший эту работу с обязанностями секретаря партийной организации Эрмитажа. До этого он заведовал политпросветотделом музея.

История Эрмитажа в годы войны явилась настоящим подвигом. С самого начала войны сотрудники стали готовить коллекции музея к эвакуации в глубокий тыл. Уже 6 июля 1941 года в Свердловск прибыл первый эшелон с экспонатами! Второй последовал 30 июля. Было эвакуировано 1117 тысяч экспонатов. С эшелонами выехало 46 научных сотрудников во главе с В.Ф. Левинсон-Лессингом. Только музейные работники могут понять и оценить, какая колоссальная работа была проделана в предельно короткий срок. В тщательной упаковке и доставке экспонатов на железнодорожную станцию большую помощь Эрмитажу оказали студенты и солдаты воинских частей.

Перед войной в Эрмитаже насчитывалось более двухсот научных сотрудников. Из них всего сорок семь оставалось в блокированном Ленинграде. Многие ушли на фронт, некоторые были убиты. Двадцать восемь сотрудников умерло от голода, в их числе такие крупные специалисты, как Алексей Алексеевич Ильин, Александр Николаевич Зограф, Альфред Николаевич Кубе и другие. Здания Эрмитажа подвергались бомбардировкам и обстрелам, пострадали от снарядов, от отсутствия отопления и ухода.^*

Рабочие помещения Отделения оружия я нашел в очень неприглядном состоянии и горько пожалел об отсутствии такого помощника, каким в свое время был Николай Федорович Денисов, умерший в июне 1941 года в возрасте семидесяти трех лет. Особенный беспорядок, как ни странно, был именно в том помещении, которое перед войной занимал Денисов. Но ни малейшей его вины в этом не было. Очевидно, сюда сгребали весь мусор, когда оружие упаковывалось для отправки в эвакуацию. Чтобы очистить это помещение, в

 

 

котором находились также умывальник и уборная, я в течение нескольких дней, вооружившись лопатой, выкидывал мусор из окна во внутренний двор музея. Помещение было завалено мусором, слежавшимся за эти годы, до колен. Очистив его, я обнаружил, что большой шкаф, в котором Денисов хранил все принадлежности для ухода за коллекциями, закрыт. Ключ отсутствовал, так что пришлось позвать слесаря и вскрыть шкаф. В нем в идеальном порядке были разложены инструменты и химические препараты для чистки оружия. А так как в эту пору в них был острый недостаток, я мысленно принес Денисову глубокую благодарность.

Оружие, в основном огнестрельное, составляло значительную часть коллекции, остававшейся во все годы войны в Ленинграде. Оно было укрыто в подвальном этаже. Работой по его переноске оттуда и размещению на сохранившихся стеллажах я занялся до прибытия из эвакуации основных коллекций Отделения оружия.

10 октября 1945 года коллекции Эрмитажа вернулись в Ленинград. Началась работа по разгрузке эшелонов и доставке в музей ящиков с экспонатами. Мне тоже привелось участвовать в этой работе. Возвратились из Свердловска и сотрудники музея. Одновременно усиленными темпами шло восстановление музейных зданий, сопровождающееся частичной перестройкой ряда внутренних помещений.

После того, как сотрудники Эрмитажа собрались, возвратясь из эвакуации и армии, в музее был устроен вечер с ужином, вином и танцами. Таким образом И.А. Орбели решил отметить и победу, и сохранение музея в тяжелых условиях военного времени, и начавшееся восстановление Эрмитажа, и объединение вновь его персонала.

В конце 1945 года я переехал в комнату в эрмитажном жилом доме.

Началась работа по вскрытию ящиков с оружием. При распаковке их выяснилось, что их содержимое не соответствует поящичным описям. Объяснялось это спешкой при укладке. Описи составлялись не параллельно с укладкой, а заранее. При укладке многие экспонаты не умещались, и их клали в другие ящики. Кроме того, отсутствие хранителя, который бы хорошо знал собрание оружия, вносило добавочную путаницу. Тем не менее, после распаковки всех ящиков, в которых

 

находилось в общей сложности около семи тысяч предметов, проверка выявила отсутствие только одной маленькой пороховницы.

Часть экспонатов пришлось раскладывать на полу запасника, так как экспозиционного помещения Отделение долго не получало. До войны большая часть экспонированного оружия находилась в Георгиевском зале площадью 800 кв. метров. Но теперь дирекция решила поместить в этот зал большую карту Советского Союза из русских самоцветов, побывавшую на международных выставках в Париже (1937) и Нью-Йорке (1939), а затем переданную Эрмитажу. Этот экспонат, выполненный грубовато, но производящий на неискушенных зрителей впечатление своей аляповатой «роскошью», «отделкой», мне всегда казался неким чужеродным телом среди коллекций Эрмитажа. Жаль, что он потеснил настоящие музейные ценности. Только в 1948 году мне удалось устроить экспозицию предметов оружия в очень неудобных помещениях — узком Министерском коридоре и прилегающих к нему маленьких комнатах,

С И.А. Орбели у меня сложились какие-то неровные отношения. Периодически мы с ним только холодно здоровались при встрече, но бывали и такие периоды, когда он тепло и дружески относился ко мне. Впрочем, такие перемены в отношениях с сотрудниками были характерны для Орбели. Недаром за его спиной говорилось, что он — «типичный восточный феодал».

Орбели начал работать в Эрмитаже 1 сентября 1920 года, очень любил свой музей, ревниво относился к нему, сделал для него очень много. Сотрудникам он часто повторял, особенно когда они жаловались на мизерную зарплату: «Вы имеете счастье работать в Эрмитаже. Это дороже любой зарплаты!»

Орбели не терпел «совместителей». Одно время он, продолжая быть директором Эрмитажа, занимал также пост президента Армянской Академии Наук. Но не выдержал и отказался от этого поста, а значит и от солидной президентской зарплаты. А тех денег, которые он получал как действительный член Академии наук СССР, плюс сравнительно маленькая ставка директора Эрмитажа, ему не хватало, и он был постоянно в долгу у старушки, ведавшей его домашним

 

хозяйством. Если прибавить к этим чертам огромные знания Орбели и его властный характер, станут понятными те уважение и симпатия, которые директор, как правило, вызывал у своих сотрудников.

Но большим людям присущи очень часто и большие недостатки. Эти недостатки натуры Орбели явились причиной того, что некоторые в высшей степени достойные люди его не любили и не могли ужиться с ним. Он сам испортил отношения с крупнейшим египтологом академиком В.В. Струве, с член-корреспондентом Академии Наук Михаилом Васильевичем Доброклонским и рядом других достойных уважения людей.

Иосиф Абгарович Орбели одевался всегда очень скромно, нарочито небрежно, и я помню его в старом засаленном костюме, обросшим, давно не стриженными волосами. Он говорил, что терпеть не может стричься. Допустим, — однако, это никак не объясняет, почему он терпеть не мог элегантности в других. Признавая в них даже крупных ученых и не считая их плохими людьми, он любил поиздеваться над своими «франтоватыми» знакомыми за глаза, утверждая, что им присущи те или иные унизительные свойства, чего на самом деле, конечно, не было.

Только что сказанное относится и к последней жене Орбели, которая в свое время была моим товарищем по курсам искусствоведения. Ей было суждено стать последней из многочисленных официальных и неофициальных жен академика и матерью его единственного сына. Между тем, всего за несколько лет до свадьбы Орбели хотел отстранить ее от работы в Эрмитаже, мотивируя свое намерение всякими мелкими придирками. Истинная причина этих придирок крылась, полагаю, лишь в «чрезмерной» элегантности этой дамы.

Орбели был блестящим и остроумным оратором. В период сталинщины он в публичных выступлениях всегда восхвалял Сталина. Эти восхваления были, конечно, неискренними и произносились только ради того, чтобы удержаться в Эрмитаже, на посту директора столь любимого музея, и притом иметь возможность заступаться за многих жертв сталинщины. Приходилось «лгать во спасение». И Орбели продержался, по меркам того времени, необычайно долго: он был снят

 

28 июня 1951 года, когда меня уже опять не было в Эрмитаже. При этом следует отметить, что Иосиф Абгарович не был членом партии, занимая такой пост, что представляется почти чудом.

...Коллекции оружия требовали особого ухода. Металл очень чувствителен к воздействию атмосферных явлений, его самый страшный враг — коррозия, чего приходилось все время опасаться ввиду сырого климата Ленинграда. Между тем, в Эрмитаже оружию особенно не везло. Три раза его хранители арестовывались при сталинском режиме. Дважды на протяжении полувека коллекции эвакуировались в тыл — первый раз в войну 1914 года, второй раз— в 1941 году. В промежутках они поручались людям, незнакомым с правилами хранения изделий из металла.

В марте 1946 года я подал докладную записку директору, изложив в ней то, что нашел по возвращении в Эрмитаж: коллекции находятся в катастрофическом положении, и к работам по реставрации и консервации оружия необходимо привлечь по меньшей мере двух человек. На большее я рассчитывать не мог. Записка произвела впечатление. Через месяц в Отделение оружия был принят опытный оружейный мастер Алексей Николаевич Ломоносов, специально приглашенный самим директором. Он проработал со мной три года. Этот превосходный, инициативный работник, нужно добавить — хороший человек, смог привести в порядок тысячу триста экспонатов из семи с половиной тысяч, хранившихся в отделении. К сожалению, в 1949 году ему пришлось уйти: зарплата старшего реставратора, которую он получал в Эрмитаже, не позволяла ему прокормить семью. Орбели, правда, обещал ему повысить ставку, — но не смог выполнить своего обещания.

Сразу после моего возвращения И.А. Орбели сказал, что мне следует заняться подготовкой кандидатской диссертации. Но я оказался настолько загружен работой в музее, что, откровенно говоря, не придал его совету серьезного значения. К тому же наряду с основными обязанностями пришлось уделять время и другим делам. Например, Арктический институт обратился ко мне с просьбой определить и описать оружие, найденное в 1940 и 1945 годах на восточном побережье Таймырского полуострова. Статья об этом оружии должна

 

была войти в сборник, посвященный русскому арктическому мореплаванию XVII века. Другая работа, которой я уже пытался заняться в 1937 году, была посвящена очень интересовавшей меня теме: клеймам толедских мастеров шпаг XVI-XVII вв. В западной оружиеведческой литературе эта тема до сих пор не освещена, несмотря на то, что толедские клинки занимают одно из почетнейших мест во всех коллекциях оружия. Этой темой я занялся с увлечением, зная, что она даст ключ, который позволил бы разобраться в толедских клинках и отобрать немногие подлинные изделия испанских оружейников из огромного количества оружия, хранящегося как «толедское» и в Эрмитаже, и во многих других европейских и американских музеях и включающего массу подделок и подражаний.

В апреле 1946 года в Эрмитаж из Москвы поступило собрание оружия дрезденского Исторического музея, по количеству равное нашему собранию. Это прекрасное собрание, замечательное еще по отличной сохранности составляющих его вещей, не экспонировалось у нас и простояло в ящиках вплоть до его возвращения в Дрезден в 1955 году. Тем не менее, с ним, как и с собранием Музея Гогенцоллернов, поступившим непосредственно в Эрмитаж, пришлось изрядно повозиться, в частности, выполняя распоряжение о строгом учете драгоценных металлов, обязательное для всех музеев СССР.

Моя занятость объяснялась еще тем, что я был холост, и мне приходилось самому вести свое домашнее хозяйство, правда, совершенно примитивное. Больше всего времени отнимали, пожалуй, заботы, связанные с дровами. Во многих домах Ленинграда в то время было еще печное отопление. Каждую осень требовалось хлопотать о получении дров, затем так или иначе доставлять их к дому и в течение зимы многократно заниматься их пилкой и колкой. Сделать это сразу на всю зиму в тех условиях, в каких я жил, было невозможно, потому что заготовленные поленья, сложенные во дворе дома у входа на лестницу, наверняка бы растащили, а держать их в квартире, где жили и другие семьи, нельзя было и думать.

В этот период ко мне несколько раз заезжал Всеволод Тырышкин — сын моей двоюродной сестры Ольги Константиновны Клименко, все еще находившейся в лагере. Он

 

просил прощения за свое поведение во время следствия по моему «делу», когда он давал пусть несущественные и вздорные, но все же направленные против меня показания. Теперь он оказал мне как-то большую услугу. Он ездил в пустую квартиру своей матери и обнаружил там портрет моего прадеда, который мама поместила у Ольги Константиновны, не имея где его хранить. Портрет не был изъят при аресте, вероятно, только потому, что оказался прикрыт отворенной дверью.

В том же 1946 году ко мне приехал мой друг и товарищ по армии Сергей Никитин. Я был очень обрадован его приездом. Он надеялся поступить в Институт имени Репина или художественное училище, чтобы усовершенствоваться в своей специальности живописца, однако прием студентов в этом году повсюду был уже закончен. Не помогли и мои связи и знакомства. Сергей провел в Ленинграде недели две и уехал в Краснодар, где женился на знакомой по армии. Он начал работать художником-оформителем. Послевоенный период оказался для него очень тяжелым и он писал мне унылые письма.

Начали появляться мои родственники. Приехала Таня Косинская, дочь покойного двоюродного брата Романа, и я помог ей устроиться на работу в типографию Эрмитажа. Довольно часто приезжал ко мне из Кронштадта сын другого двоюродного брата — Юрий. С ним обычно был кто-либо из товарищей по военно-морской школе, где он тогда учился. Мальчики оставались у меня ночевать. Я обычно их «эксплуатировал», в том смысле, что они принимали участие в заготовке дров, — надо сказать, что с их участием эта «повинность» превращалась в нетрудное и даже, так сказать, азартное занятие.

К этим представителям молодого поколения нашей семьи я относился сердечно и старался чем-либо помочь им в начале их самостоятельной жизни. Но самым любимым представителем юного поколения Косинских был для меня мой двоюродный брат Иосиф, сын покойного дяди Алексея Михайловича. Иосиф, или, как его называли в семье, Юзик, по уму, стремлению к всестороннему образованию и душевным качествам намного превосходил всех других моих юных родственников. Хотя с семьей его матери я и не поддерживал

 

отношений, Юзик часто бывал у меня и относился ко мне как к близкому родному человеку. Из семьи его матери я, впрочем, очень хорошо относился к бабушке Юзика, Ольге Мартыновне Подобед. Это был прекрасный человек, горячо любивший Юзика и также вынужденный прекратить отношения с его матерью.

В конце 1946 года в Ленинград приехал и Дмитрий Брониславович Ловенецкий, поселившийся у меня. Как и мне, в силу превратностей времени ему не удалось создать семью. По окончании срока заключения в лагере Дима жил в Архангельске, откуда попал в тот же Вологодский запасной полк, что и я. Из этого полка его демобилизовали по состоянию здоровья, и он переехал в город Чусовой, где устроился на работу — заведующим музыкальной частью в драматическом театре. В Ленинграде Дима стал вести класс рояля в Доме пионера и школьника одного из районов города. Одновременно он давал частные уроки музыки.

Странное, да и страшное это было время. Хотя некоторые репрессированные возвращались, однако массу других людей сажали в тюрьмы и отправляли в лагеря. Война еще увеличила количество советских граждан, по сталинским законам и понятиям подлежащих «исправлению» в тюрьмах и концлагере, и добавила к ним граждан всех стран Восточной Европы, оккупированных нашей армией. Создавалось впечатление, что «органы» постоянно ищут поводы для новых и новых кампаний арестов. Это можно было понять: огромная мясорубка «государственной безопасности» не должна была простаивать и постоянно нуждалась в доказательствах своей необходимости. К тому же разоренной стране требовались многие миллионы дешевых рабочих рук. Принудительный труд за кусок хлеба и баланду (похлебку) стал уделом этих миллионов на годы и десятилетия.

Германия лежала в развалинах, безглагольна и недвижима, но победители, как водится, сразу же перессорились между собой. Кое-кто из военных (говорили, что в первую очередь маршал Жуков) советовал не останавливаться на Эльбе и в Берлине, а взять заодно Париж, Рим, а англичан и американцев сбросить в море. Эти полководцы были явно опьянены своими успехами и потеряли чувство реальности. Но Сталин не решился на такую авантюру. Риск был слиш-

 

ком велик; опыт Гитлера только что показал, что нельзя выиграть в наше время большую войну только с помощью сильной армии. Экономика страны была сильно истощена, народ изрядно выдохся, потери, понесенные в войне, были чудовищны. Положение в завоеванных областях, да и в самой России было тяжелое и даже тревожное. Продовольственная помощь союзников, разумеется, прекратилась, а собственное сельское хозяйство находилось в плачевном состоянии. Во многих местах на селе вовсе не осталось мужчин, и колхозницы, давно забывшие о том, что такое трактор и лошадь, впрягались по нескольку человек в плуг или борону, чтобы пахать и боронить «на себе». В относительно благополучных местностях пахали на коровах. Голод дал себя знать с новой силой из-за катастрофического неурожая 1946 — первого послевоенного — года.

Но у правительства на первом плане были иные — как всегда, «идеологические» — заботы. В 1947 году началась борьба с так называемым «космополитизмом», проявления которой, встречавшиеся на каждом шагу, доходили до абсурда, а вслед за ней другие столь же дикие кампании, стоившие жизни или, по крайней мере, свободы сотням тысяч ни в чем не повинных людей.

Наведение порядка осуществлялось знакомыми и испытанными средствами массового террора. Трогать фронтовиков на первых порах было еще в какой-то мере рискованно, порой приходилось даже льстить им, но постепенно и исподволь их тоже начали лишать голоса и влияния. Однако, прежде всего надо было расправиться с солдатами и офицерами, вернувшимися из плена. Таких было около полутора миллионов. Заодно производилась свирепая чистка на территориях, освобожденных от немецкой оккупации. Население этих территорий после двух-трех лет немецкого правления вовсе не исповедовало пронемецких взглядов, но недопустимо было уже то, что люди, которых десятилетиями приучали к идее «единственно возможной», незыблемой и непобедимой советской власти, воочию увидели возможность иного правления и образа жизни. Это «расшатывало устои». То же относилось и к бывшим военнопленным, как бы тяжко ни пришлось им в немецком плену. К тому же все эти люди не только познали голод, смертельную опасность, страх, — к

 

этому им было не привыкать! — но и оказались свидетелями картин, небывало позорных для своей родины. И причиной этого позора во многих случаях была «родная» советская власть.

В анкетах, которые советский гражданин был вынужден заполнять вновь и вновь — при получении паспорта, при поступлении на службу или в учебное заведение, при вступлении в комсомол и партию, — первостепенную важность приобрели нововведенные пункты: был ли на «временно оккупированных» врагом территориях? были ли там родственники? сколько времени? при каких обстоятельствах попали в оккупацию и чем занимались при немцах?

Несмотря на выигранную войну, в стране продолжали действовать мораль и законы «осажденной крепости».

В такой обстановке было очень тяжело жить и работать. Правда, та же работа, которой я занимался с увлечением, отвлекала меня от окружающего. Моя тема — определение клейм толедских оружейных мастеров — подвигалась очень быстро. Через Эрмитаж я запросил некоторые из иностранных музеев, и они любезно сообщили недостававшие мне сведения и прислали рисунки клейм. После рабочего дня в Эрмитаже, вернувшись домой, я ложился на часок вздремнуть, а затем весь вечер работал — иногда часов до трех утра. Около полуночи я обычно делал перерыв — выходил на набережную Невы и недолго прогуливался, отдыхая и собираясь с мыслями.

К концу 1947 года работа была завершена. Я отдал ее на просмотр Орбели. Ознакомившись с ней, Иосиф Абгарович сказал мне: «Михаил Федорович, эта ваша работа вполне может быть представлена на соискание кандидатской степени. Давайте представим ее на Ученый совет». Как раз в это время Эрмитаж пригласил профессора А.П. Маркузе для проведения занятий по «марксистско-ленинской философии» с группой сотрудников — соискателей ученой степени. Эти занятия должны были подготовить нас к сдаче одного из обязательных экзаменов так называемого «кандидатского минимума». Экзамен по «философии» я сдал летом 1948 года, а чуть позднее, тем же летом, комиссия из членов Ученого совета Эрмитажа приняла у меня экзамены по специальности — по всеобщей истории искусств и истории оружия.

 

В конце 1947 года в Эрмитаже было решено восстановить существовавшую до войны экспозицию западноевропейского оружия. М.А. Гуковский, сознавая свою некомпетентность, от участия в организации выставки возглавляемого им собрания совершенно устранился. Мне пришлось организовывать ее одному, — правда, мне помогали два моих сотрудника, но это была чисто техническая помощь.

Помещение для выставки было предоставлено очень неудобное — как я уже упоминал, узкий Министерский коридор и четыре маленькие комнаты, соседствующие с ним. К тому же эта секция музея служила для прохода посетителей музея с главного Иорданского подъезда в залы Малого и Нового Эрмитажа. Я вынужден был отказаться от показа ряда наиболее крупных экспонатов — например, не экспонировать коней в доспехах с восседавшими в седлах рыцарями. Коридор был так узок, что они загородили бы проход посетителям. Но все-таки, по просьбе Орбели, пришлось установить одну конную фигуру. Уж очень большой популярностью пользовались конные рыцари у школьников.

В эти дни я лишился полезного сотрудника. Кроме Ломоносова, мне помогал Николай Аркадьевич Круковский — студент университета. Будучи студентом, он пользовался льготой, состоявшей в том, что в Эрмитаже ему было разрешено работать не каждый день. Однажды в начале 1948 года. когда мы с ним готовили очередную партию экспонатов для выставки, зазвенел телефон, висевший около входной двери отделения. Круковский подошел к аппарату — и спустя минуту-другую вернулся в кабинет побледневший и взволнованный.

— Михаил Федорович, меня арестовывают!

— Как? По телефону?!

— Да, сейчас звонил Павел Иванович Малинин и сказал, чтобы я оделся и шел к нему. Он говорит, что мы с ним пойдем проверять трофейное^* оружие.

Это, действительно, не могло не вызвать беспокойства. Павел Иванович Малинин был сотрудником «органов» и занимал в Эрмитаже должность начальника спецчасти. При всем этом он оставил у сотрудников Эрмитажа хорошие

 

 

воспоминания о себе; он и сейчас продолжает работать в Эрмитаже — заместителем директора по учету и хранению. Изредка мы с ним встречаемся, и у нас сохранились хорошие отношения.

Но в случае, о котором я пишу, неожиданный вызов к нему являлся непонятным и зловещим. Тем более, что ключи от закрытых помещений Отделения оружия находились в моем распоряжении, и вызов сотрудника для осмотра их без моего ведома и участия был мало вероятен.

Я спросил Круковского, как считает он сам, могут ли его арестовать? Мой вопрос заведомо был неумным. Арестовать могли любого человека в любой час суток, и предвидеть этого никто не мог. Круковский ответил, что в студенческом общежитии, где он живет, вообще-то происходили аресты. Среди студентов, безусловно, есть тайные осведомители, которые всегда найдут что-либо из услышанного, о чем следует доложить своим хозяевам.

Мне оставалось спросить Круковского, есть ли у него с собой деньги. Я знал, что родных в Ленинграде у него не было, а мать его жила в Гомеле. Денег при себе он не имел, и я дал ему оказавшиеся у меня 50 рублей. Мы простились, он ушел, и больше я его не видел.

Через несколько дней, когда Орбели пришел посмотреть, как продвигается устройство выставки, я рассказал ему о Круковском. Орбели должен был, казалось бы, знать об аресте сотрудника Эрмитажа, но он ответил, что ничего не знает. А летом, во время просмотра выставки перед открытием, меня вызвали на служебный подъезд. Там меня ждала пожилая женщина — мать Круковского, приехавшая из Гомеля. Она пришла по просьбе сына передать его благодарность и сообщила, что приехала прощаться с ним, перед его отправкой в концентрационный лагерь. Шесть лет спустя, в 1954 году, меня разыскала в Ленинграде незнакомая мне девушка, чтобы передать привет от Круковского. Он до смерти Сталина находился в лагере на Дальнем Востоке, потом был освобожден и жил в каком-то городе в тех краях.

Летом 1948 года подготовка выставки была закончена. В Министерском коридоре экспонаты иллюстрировали развитие боевого оружия в XV-XVII веках, а в комнатах вдоль коридора было выставлено преимущественно парадное ору-

 

жие, изготовленное в Италии, Германии, Испании и Франции, причем я старался сгруппировать его по центрам производства. Недостаток места заставил ограничиться только главными центрами производства оружия.

...С большей частью сотрудников Эрмитажа у меня были, да и теперь сохраняются, прекрасные отношения. Но среди них было несколько человек, относившихся ко мне исключительно плохо, несмотря на то, что мы, в сущности, очень мало были знакомы. Речь идет, как нетрудно себе представить, о людях, рьяно придерживавшихся «культа личности Сталина» и старавшихся всячески показать свою «преданность» режиму. Лучшим средством для этого они считали назойливое, показное преследование всех, кого не считали «нашими людьми» (кстати, существовало, и было широко распространено даже выражение: «это не наш человек!»).

Я был наиболее подходящим объектом для травли. Барон, при Сталине уже дважды подвергавшийся репрессиям, не принимавший участия в его восхвалениях. В придачу, я имел брата, эмигрировавшего за границу, и погибших от репрессий многочисленных родственников. В общем, я был на все сто процентов лицом, отвечавшим требованиям «органов». И в глазах сталинистов было с моей стороны наглостью иметь свое собственное мнение, после заключения в концентрационном лагере неожиданно вернуться в музей с фронтов Великой Отечественной войны, да еще с боевыми наградами.

Вскоре после открытия выставки западноевропейского оружия состоялось собрание сотрудников Эрмитажа, на котором директор осудил поступок одного из моих недоброжелателей, доктора наук Исидора Михайловича Лурье, возглавлявшего Отдел культуры и искусства Востока. Про него Орбели говаривал: «Лурье доведет меня до удара». Женившийся на своем профессоре, также египтологе и сотруднике Эрмитажа, Милице Эдвиновне Матье, которая была старше его на девять лет, он принадлежал к числу наиболее активных и «ортодоксальных» сталинистов, стараясь использовать свою приверженность к этой ортодоксии в личных интересах. То же можно сказать о его супруге. Недаром сотрудники музея, тароватые на всякие клички, называли Милицу Матье — «Милица, мать ее...»

 

Так вот, именно Лурье обратился в райком партии с доносом, где старался показать, что я построил экспозицию, пронизанную антисоветским духом. Я убежден, что это было сделано не без поддержки секретаря партийной организации Эрмитажа Владимира Николаевича Васильева. В это время я находился в отпуске под Ленинградом. Райком создал комиссию, которую Иосиф Абгарович провел по выставке. Комиссия не нашла в экспозиции ничего предосудительного, и выставку открыли для обозрения. Но Лурье не успокоился. Он поместил статью в стенгазете Эрмитажа, где подверг выставку критике, правда, уже не касаясь политических обвинений, отвергнутых райкомовской комиссией.

На собрании Орбели, понимая, что нападение Лурье было направлено не только на меня, но в известной степени и на дирекцию Эрмитажа, говорил о том, что сотрудник музея, если он действовал из благих побуждений, должен был вынести критические замечания на обсуждение своих коллег либо представить их дирекции еще до открытия выставки. Лурье же сразу обратился в вышестоящую (!) организацию. Но так или иначе, подчеркнул Орбели, Лурье ошибся, так как комиссия райкома не нашла в выставке тех моментов, на которые тот указывал.

Я тоже выступил на собрании, а также написал ответную статью в стенгазету, но решил предварительно показать ее Орбели. Прочтя статью и подумав, он попросил меня воздержаться от ее опубликования. Время не благоприятствовало дискуссиям, даже научным.

5 ноября того же года я был награжден — в связи с очередной годовщиной революции — грамотой «за отличное выполнение социалистических обязательств по производственной и общественной работе». Грамоту подписали директор, секретарь партийной организации и председатель местного комитета профсоюзов. Правда, мне говорили, что секретарь парторганизации В.Н. Васильев не хотел ставить свою подпись. Однако директор и Ученый совет Эрмитажа настояли на том, что я, наряду с другими сотрудниками музея, достоин награждения грамотой. Я упоминаю об этом факте потому, что спустя два с половиной года вопрос о грамоте всплыл в «органах».