Глава 6

АРЕСТ

 

Заканчивался 1941 год. Тяжелый год для страны! Отечественная война полыхала во всю! И она требовала и требовала все новых и новых пополнений...

Мы с братом Егором дважды писали заявления в наш Секретарский райвоенкомат с просьбой направить нас на фронт добровольцами. Наше тогдашнее комсомольское воспитание нам не позволяло быть в стороне в такое критическое время для страны.

И вдруг 23 декабря к нам в гости из рабочего поселка Басяновка Нижне-Салдинского района Свердловской области приезжают наши двоюродные сестры Татьяна и Клавдия и брат Николай. Мы приезду Мироновых были рады, да и они радовались встрече не менее нас. Свой приезд в родное село Секретарка Мироновы объяснили просто: братьям надо повидаться перед воинским призывом. Ведь на фронте все может быть! Да и соскучились изрядно по родственникам и по родным местам, где не были почти 13 лет.

Вечером все мы решили дружно пойти в сельский клуб, чтобы посмотреть концерт. К нам присоединились и мои друзья — Янчуркин Алексей и Кислинский Андрюша.

День 23 декабря 1941 года для меня незабываем! Вечером того дня меня арестовали на глазах моих друзей детства, а также приезжих гостей — двоюродных сестер и брата Мироновых.

И вот как это было...

В ожидании открытия клуба мы стояли недалеко от входных дверей и весело разговаривали между собой. Вдруг к нашей группе подошел милиционер. Поздоровавшись с нами, он попросил меня пройти с ним в районный отдел внутренних дел на несколько минут — якобы для опознания некоего гражданина. Я, зная свою непричастность ко всяким правонарушениям, заносчиво спросил милиционера:

— Что я потерял у вас и какого человека обязан опознать?

Это приглашение меня разволновало, так как разговор шел в присутствии близких мне людей, которые также были шокированы появлением милиционера и его просьбой, более похожей на

 

требование. Идти в райотдел милиции не хотелось: мы все в тот вечер настроились посмотреть концерт.

С появлением милиционера настроение у нас пропало, и мы молча стояли, поглядывая друг на друга, изредка перебрасываясь короткими репликами.

Но милиционер от нашей группы не отходил и вежливо продолжал настаивать пройти с ним в милицию, чтобы установить личность одного гражданина.

И я согласился пойти!

Ходьбы от клуба до отдела внутренних дел района было не более семи-восьми минут. Шагая рядом с милиционером, я невольно подумал: «Кого же я там буду опознавать? Что за нелепость?!» Милиционер, пока мы шли, дважды поблагодарил меня за то, что я согласился с ним пойти. Какое лицемерие! Я и мысли не допускал, что подобной уловкой он заманивал меня к себе, чтобы арестовать!

Как только мы пришли в отдел, два милиционера сразу начали меня обыскивать. И при этом без каких-либо объяснений сказали, что я арестован. Именно так и сказали: я арестован!..

Потеряв дар речи, я молча стоял и смотрел, как два незнакомых мне милиционера бесцеремонно извлекают из моих карманов все содержимое. Потом сняли ремень, сняли отпечатки пальцев и повели в КПЗ (камеру предварительного заключения)...

У меня был какой-то столбняк — я не осознавал, что со мной происходит и не видел ни лиц милиционеров, ни дороги, по которой меня вели в КПЗ.

Прежде чем переступить порог указанного заведения, я с трудом выговорил одну фразу (в горле все пересохло):

— За что меня сажаете?

Лейтенант спокойно ответил:

— Потом узнаете!..

Переступив порог небольшой, грязной и темной комнатенки, я встал у порога, притулился к дверному косяку, тупо и безразлично сквозь слезы глядя на заключенных, сидящих передо мной на нарах. Их было человек восемь или девять…

У меня в горле стоял какой-то ком, во рту все пересохло. Я даже слюну не смог проглотить: обида душила меня! Я растерялся и сник...

 

Заключенные тоже тупо, но с любопытством смотрели на меня. Я продолжал стоять у порога камеры, а слезы произвольно текли по моим щекам... Но чуть погодя, когда я уже привык к темноте и стал различать лица сидящих на нарах и смотревших на меня людей, в одном из них я узнал сельчанина — старика Зюзина. Другие мне не были знакомы.

Старик Зюзин — ветеран Первой мировой войны. Был в плену у немцев, имел несколько ранений. Он отличался от своих сельчан тем, что после гражданской войны вернулся в родное село Секретарка с молодой женой — венгеркой. И вообще в сравнении с другими он был оригинален: любил художественную литературу, прекрасно говорил по-русски и слыл среди селян интеллигентным человеком. И что интересно — он был похож на знаменитого Даля, автора Толкового словаря.

Зюзин всегда занимал какие-то небольшие должности в аппарате райцентра. Старик также узнал меня. И чтобы отвлечь меня от навалившегося горя, мягко, по-отечески спросил:

— Я вижу, что ты сын Павла Соболева. Так ли?

На его вопрос я только мотнул головой. А сам продолжал стоять у двери, и слезы продолжали литься из глаз... Старик Зюзин задал мне еще один вопрос, но уже более серьезный:

— За что же, сынок, тебя сюда к нам упекли?

Я через слезы с трудом выдавил из себя:

— Не знаю!

— Говоришь не знаешь! Ну, тогда, сынок, надолго и всерьез, так же, как и меня. Идет второй год, как меня мотают из Секретарки в Оренбург и обратно! Статью мне пришили — «Контрика», а суда до сих пор так и не было. А когда будет, неизвестно...

После этих слов Зюзин предложил мне раздеться, постелить рядом с ним на нарах пальто и прилечь. Что я и сделал!..

Да, слова старика оказались пророческими: как потом я узнал, посадили меня на самом деле надолго. И чашу несправедливости мне придется испить сполна...

...Узнав, что меня арестовали, Мироновы, испугавшись, на второй же день уехали к себе в Свердловскую область... Об этом я узнаю позже, когда выйду из заключения...

Сидя в душной и холодной камере предварительного заключения, я был что зверек в капкане: не знал за что меня арестовали

 

(не видел ордера на арест). Свиданий с родными не разрешали, передачи не принимали, следствие не начинали. У меня не выходили из головы мысли, что я арестован на глазах у Мироновых, и друзей детства. От голода, холода и душевных переживаний я стал замкнутым и злым. Иной раз не хотелось идти даже на прогулку. Старик Зюзин, чтобы поднять мне настроение и как-то подбодрить, часто говорил:

— Держись, Коля, в жизни все бывает.

Самого Зюзина впоследствии осудят по статье 58, пункт 10, часть вторая — антисоветская агитация, сроком на десять лет лишения свободы! И он погибнет где-то в лагерях! Об этом я узнаю потом, спустя несколько лет...

Примерно в течение месяца меня на допросы не вызывали, а значит, и не предъявляли ордера на арест с указанием состава преступления. И я был в неведении, за какие же правонарушения меня арестовали и зачем держат в этой грязной, холодной и душной камере предварительного заключения.

Сколько мне, молодому сельскому пареньку, пришлось пережить, перетерпеть и перестрадать. Все это рассказать весьма трудно!

Помещение, в котором мы сидели, отапливалось дровами, и охранники не особо утруждали себя, по-видимому, считая, что голод и холод — лучший метод нашего наказания и устрашения, что таким путем из нас легче выбить необходимые признания в «содеянном».

Зима 1941 года была суровой, и мы, заключенные КПЗ, просто замерзали, да еще и голодали: в день нам выдавали по 400 грамм непропеченного черного хлеба и два раза — кипяток. За это время я очень похудел. Появились вши, и они ползали по мне. Я был в отчаянии...

И вдруг ночью, часов в одиннадцать, меня повели на первый допрос. Я шагал впереди надзирателя вдоль длинного, ярко освещенного коридора, скрестив руки за спиной (так было положено по режимным правилам).

Надзиратель подвел меня до дверей кабинета начальника отдела НКВД района капитана Николаева. Он сам открыл дверь и впустил меня в ярко освещенный кабинет. Как бы втолкнул меня туда. В кабинете ярко горели люстры, а на всех окнах были опущены тяжелые и плотные шторы. А сам хозяин кабинета, капитан Николаев, развалившись важно в кресле, курил душистую папиро-

 

су. Чуть погодя, молча, небрежно показал мне рукой на табуретку, чтобы я присел. А сам молча продолжал курить...

Я присел на ту табуретку, положил руки на колени и стал ждать его вопросов. Но он продолжал курить и молча разглядывать меня, как бы изучая мою внешность... Время шло, а он продолжал курить и молчать. И я не выдержав его молчания, хриплым и нетвердым голосом спросил:

— За что же вы меня арестовали? Какое я совершил преступление, что почти месяц меня держите в КПЗ, не предъявив мне ордер на арест?

Он, спокойно потягивая свою душистую папиросу, высокомерно ответил:

— Сейчас узнаешь! Сам ты, Соболев, понимаешь, время нас не торопит.

В тот вечер я узнал, что меня обвиняют в антисоветской агитации против Советской власти в столь тяжелое для страны время! Ужас! Какая несправедливость!..

В процессе следствия какие только он не плел небылицы, чтобы опорочить меня, а точнее сфабриковать дело: что якобы я в деревнях собирал колхозников и среди них вел антисоветскую агитацию, что не верил в нашу победу; что я расхваливал немецкую военную технику и критиковал весь советский строй...

Оказывается, он ездил по колхозам и совхозам нашего Секретарского района (сейчас этот район упразднен), где мне по службе приходилось бывать, там собирал колхозников, требуя, чтобы они показали против меня. Он их пугал, требуя улик, но к счастью, не находил. А время шло. На одном из очередных допросов, а они были только глубокой ночью, я попросил его дать указание, чтобы меня остригли, так как не только в голове, но и по всему телу ползали вши, и это меня очень угнетало.

На каждом допросе он напирал на меня, чтобы я подписал очередной протокол в его редакции... А однажды, когда я в очередной раз наотрез отказался, Николаев меня ударил, да так, что я упал с табуретки на пол, на миг потеряв сознание...

Эти ночные допросы меня изматывали, и порой хотелось подписать что угодно, лишь бы скорее закончилось следствие. И я впоследствии узнал, что многие так и поступили, чтобы избавиться от ночных терзаний и избиений следователями.

Следствие тянулось долго. А для его завершения следователь Николаев пошел на подлог — кроме всего прочего, он к моему дню

 

рождения приписал один год! Тогда это было не исключением, а правилом. Об этом я узнал только после освобождения с мест заключения, когда получил справку, где черным по белому было написано, что я рожден в 1922 году, хотя в самом деле я родился в 1923-м.

Этапом до Бугуруслана

В середине марта 1942 года меня с группой заключенных, сидевших в КПЗ Секретарского района, этапировали в Бугурусланскую тюрьму. Расстояние до города Бугуруслана было около 80 километров, которые нам предстояло пройти пешком. А чтобы идти было легче, нас всех переобули в лапти. И мы тронулись в путь.

Впереди нашей группы неторопливо шагала изможденная кобылка, запряженная в обыкновенные деревенские дровни, где лежали наши жалкие пожитки. Все мы — около десяти человек — тихо, еле поспевая, плелись за этой лошаденкой. Нас сопровождали два конвоира, один из которых неотлучно шагал за нами, неся за спиной свою тяжелую винтовку, а второй сидел на дровнях и правил лошаденкой. Через определенное время они менялись ролями. Кстати, конвоиры тоже были обуты в лапти.

После трех месяцев голодовки в камере предварительного заключения мы, обессиленные, шли с трудом. У нас у всех подкашивались ноги, мы задыхались и, потные, еле плелись за лошаденкой...

Конвоиры, понимая наше состояние, нас не подгоняли. А когда мы отставали на значительное расстояние от лошаденки, ее останавливали, чтобы дождаться нас. Мы каждый раз с трудом ее догоняли. Старший конвоир, видя, что мы выбиваемся из сил, разрешал нам каждые семь — восемь километров пути, в очередном селении, останавливаться, чтобы отдохнуть и набраться сил. Да и сами они не прочь были отдохнуть, попить чайку и накормить лошадку. А там снова в путь-дорогу...

Так, не торопясь, километр за километром, мы преодолели путь до города Бугуруслана.

В селениях, где мы останавливались на временный постой, колхозники, как правило, нас очень душевно принимали и чем могли кормили, поили чаем, молоком и обязательно что-либо из съестного давали на дорогу. Хотя необходимо особенно подметить, что в

 

то время сами селяне жили слабо! Ведь шла Великая Отечественная война, и на ее фронтах все призывного возраста крестьяне вели напряженную борьбу с немецкими захватчиками... А в деревнях работали одни женщины.

Настроение у всех заключенных нашей группы было самое удручающее! Какое уж тут настроение, когда тебя гонят по этапу пешком, не зная в какую тюрьму и не предполагая, какие тебя ждут там лишения и страдания...

От переживаний и от голодания я осунулся и все думал и думал — что же ждет меня впереди? Неужели, могут осудить совершенно безвинного паренька? За что? Мне шел тогда девятнадцатый год, и среди всей этапируемой группы я был самый молодой и самый наивный...

В город Бугуруслан мы прибыли только на вторые сутки, глубокой ночью. Но нас все равно сдали в Бугурусланскую тюрьму-распределитель. Здесь нас продержали двое суток. А на третьи сутки отправили в Оренбургскую тюрьму. Когда на железнодорожной станции города Оренбурга меня втолкнули в «черный ворон» и за мной защелкнулась металлическая зарешеченная дверь, я весь съежился, вцепился за свой хлебный мешочек, где лежали те подачки, которые нам дали крестьяне по пути от Секретарки до Бугуруслана. Я испуганно озирался, как зверек, и наблюдал, как конвоиры сажали в «воронок» остальных из нашей группы, прибывших со мной...

Конвоиры обращались со всеми грубо, бесцеремонно, ругали чуть не матом. А около машины стоял собачник с овчаркой, которая, не прекращая, зло лаяла и рвалась с поводка...

Когда всех нас запихали в «черный ворон» и два конвоира с автоматами, собачник с овчаркой заняли свои места, машина тронулась. Я подумал: «Бог мой, что же ждет меня впереди, если так сурово со мной обращаются, как с преступником еще до суда?»

Прижавшись друг к другу, мы молча сидели в темном салоне «черного ворона», который только изредка освещался от уличных фонарей, и тогда освещались и наши суровые, обросшие лица...

Привезли нас в Оренбургскую городскую внутреннюю тюрьму глубокой ночью. Нервы мои были на пределе! А когда нас завели в так называемый приемник, то всех раздели до гола и тщательно обыскали. При этом нас заставляли в голом виде делать присяд-

 

ку. Обыскали, конечно, и наши вещи. И небрежно их бросили в угол, как попало...

Когда мы оделись, нас построили по два человека и повели в баню, на санобработку. Когда, голые, мы зашли в моечное отделение, были поражены: стены были покрыты инеем. Мы сгрудились в кучу, стараясь таким образом греть друг друга! Воды в душевых рожках почему-то не было. Мы стояли и ждали подачи горячей воды, чтобы согреться под душем. Услышав шипение водяной струи в рожках, мы стремглав побежали под них, чтобы скорее встать под струю горячей воды. Но какое было наше разочарование, а точнее злость, когда попали под сильную струю холодной воды!.. Мы враз, как ужаленные, отскочили в сторону, стуча зубами от холода, и сразу же опять сгрудились в кучу, прижавшись друг к другу, чтобы хоть так согреться. Малость погодя дали горячую воду. Мы заметили, что от воды пошел пар... Это ли не издевательство над человеком!..

Когда мы оделись после так называемой санобработки, нас привели в ту же общую комнату, распределитель и уже оттуда по алфавиту уводили по камерам. А когда очередь дошла до меня, здоровенный, как медведь — гризли, надзиратель повел меня в камеру. Велел идти впереди него, при этом не шуметь, ногами не шаркать, не кашлять, а руки держать за спиной. Я заметил, что он вел меня на третий этаж. Этажи между собой отделялись металлическими решетчатыми дверями.

То ли от страха, то ли от усталости я еле волочил ноги. Как-то весь обмяк, а надзиратель все время меня поторапливал. А я ничего поделать с собой не мог, ноги подкашивались! Вот какое было мое состояние в ту ночь, уже под утро, во внутренней тюрьме города Оренбурга...

Наконец-то мы поднялись на третий этаж, пошли по длинному коридору, по обеим сторонам которого были множество металлических дверей с «глазками» — тюремные камеры...

Когда шли по коридору, я обратил внимание, что в конце его просвечивается зарешеченное окно. Серело. И я подумал: «Начинает светать, значит приходит новый день, который я буду встречать уже во внутренней тюрьме Оренбурга...»

И тут надзиратель велел мне остановиться. И я встал около камеры за номером 64. Надзиратель стал возиться с большим ключом, чтобы попасть в замочную скважину и открыть дверь камеры. По коридору эхом отзывался металлический скрежет.

 

Я стоял с ним рядом и смотрел, как он, насупившись, сердито торопится открыть дверь...

Ну вот, дверь открыта — и он как бы вталкивает меня в камеру.

«Элитное» место - под кроватью

Переступив порог камеры, я остолбенел: люди — зэки, а их было не менее пятидесяти человек, сплошной массой лежали где только можно: на кроватях, ножки которых были замурованы в бетонный пол, под кроватями, на полу. В камере стояла невыносимая духота, вонь! Еле видимая под потолком лампочка тускло освещала камеру. От испарений человеческих тел стоял мрак. Рядом с дверью стояла параша, куда «жильцы» ходили по нужде...

Я встал у двери, притулился к косяку и продолжал испуганно смотреть на сплошную массу людей. Скученность была неописуемая!..

Многие при виде меня вскочили со своих мест и вмиг окружили меня — новичка! Я испуганно озирался по сторонам, а свой мешочек, где хранились «подачки» колхозников, крепко прижимал к груди! Те, которые меня окружили, требовали что-либо дать из жратвы (так они выразились). А один даже полез отнимать мой мешочек, зная, что у новичка всегда можно чем-либо поживиться. Я растерялся, и слезы невольно полились ручьем.

В это время из переднего правого угла камеры вприпрыжку, через лежачих зэков на полу, как барс, подскочил ко мне молодой парень лет двадцати трех или пяти, да такого крепкого и сильного телосложения, что он больше походил на спортсмена-силача, чем на арестанта! Громким и властным голосом он отогнал прочь тех, кто хотел отнять мой мешочек, а меня схватил за рукав пальто и повел через лежащих на полу зэков к себе, в угол. Велел мне снять пальто и постелить под его кровать, прилечь. Там уже один зэк лежал. Под каждой кроватью лежал по два человека, а под его кроватью — почему-то только один...

Я через слезы выдавил «Спасибо», снял пальто, постелил его на цементный пол, потом снял пиджак и, продолжая всхлипывать, полез под кровать. Расстояние от моей головы до металлической сетки кровати было не более 40 — 45 сантиметров. Но это было

 

уже место! И оно было намного лучше, чем в продоле, где без конца через людей сновали мужики, которые шли по нужде к параше и обратно...

Фамилия молодого человека, который защитил меня и предложил «элитное» место под своей кроватью, была Пешкин. Вот он-то сидел точно за дело! А вина его была следующая: Как только началась Великая Отечественная война и наши войска начали отступать, этот Пешкин со своим другом Нефедовым напечатали листовки с призывом против советского строя. И эти листовки везде начали распространять. За этим необычным «занятием» их задержали и посадили...

Итак, я прилег и от нервного напряжения продолжал всхлипывать. На душе скребли кошки... Пешкин, не выдержав моих всхлипываний, опустил голову под кровать и по-товарищески стал меня успокаивать... Как можно успокоиться, когда я в возрасте 19-ти лет без вины попал в такие экстремальные условия и не знал, что меня ждет впереди вообще...

Жизнь в той забитой под завязку в конуре я не буду описывать. Она была очень и очень тяжелая. Здесь в сутки выдавали по 400 граммов черного непропеченного хлеба и два раза — баланды из сечки, а прогулка за сутки разрешалась в течение 30 минут. И на эти прогулки не все ходили, так как люди были обессиленные, и им спускаться с третьего этажа и после прогулки обратно подниматься было очень тяжело. К счастью, в этой камере мне долго мучиться не пришлось через месяц-полтора меня этапировали в тюрьму Соль-Ильецкая защита, что на юге Оренбургской области.

...Прошло с той поры более шестидесяти лет, но камера за номером 64, что во внутренней городской тюрьме Оренбурга и по сей день стоит у меня перед глазами...