Глава 17

ВСТРЕЧИ НА ЭТАПЕ

 

...Дождь лил, не прекращаясь, целый день. И только к вечеру поутих. Около трехсот заключенных со всех зон пересыльного лагеря города Комсомольска-на-Амуре построили в колонну и под усиленной охраной повели на железнодорожную станцию. Триста плохо одетых и обутых, голодных людей, съежившись от дождя, шагали в новую неизвестность. Конвоиры без конца покрикивали злобно:

— Не растягиваться! Подтянуться!

Наконец, дошли до станции. Нас выстроили вдоль товарного состава, многие вагоны уже были заняты нашим братом. Вечере-

 

ло. Дождь почти прекратился. Перед «походом» нас почему-то не накормили, и теперь мы, промокшие, озябшие и голодные, понуро стояли в ожидании посадки. Ну вот, началась. Производили посадку строго по алфавиту. Дошла очередь и до меня. Когда начальник принимающего конвоя назвал мою фамилию, я, по возможности торопясь, подошел к нему, чтобы громко назвать свои данные, и внутренне ахнул! Передо мной стоял бывший командир взвода штрафной колонны № 304 Амурлага, где я два года валил лес, Кузьмич. Мы его там все так называли за его человеческое отношение к зекам. Он уже был в чине капитана, а не «старлея», как там, в лесу...

Я вытянулся и громко назвал год и место рождения, статью, начало и конец срока. А он, повернув голову в сторону вагона с открытыми дверями, крикнул:

— Старостой вагона назначаю Соболева! Слышите?! — и, обратившись ко мне, добавил: — Заходи!

Я поднялся в вагон, окинул взглядом находившихся там зеков и решительно подошел к правым нарам, где у окошка сидел изможденный мужик лет сорока-пятидесяти. За пять лет скитания по лагерям от меня, застенчивого сельского паренька, не осталось и следа. Я посуровел, набрался нахальства, стал резким и безжалостным. Не раздумывая, я потребовал освободить мне место, и мой собрат по несчастью беспрекословно его покинул. Раскинув свои пожитки, я лег и стал наблюдать за посадкой.

Люди заходили, мокрые и усталые, со своими жалкими пожитками и, как затравленные звери, растерянно озираясь, искали, где притулиться. Света в вагоне не было, только слабый отсвет станционных фонарей позволял кое-как ориентироваться. В вагоне стояла приглушенная перебранка — каждому хотелось устроиться «получше». Особенно плохо пришлось тем, кто заходил последним, им «места» достались только на полу.

Глядя на входящих, я старался определить, что за люд у нас подбирается, и с облегчением отметил, что «урки» к нам не попали — их легко было отличить от «политических». Вскоре вагон утих, многие даже заснули. А я все лежал, возбужденный встречей с Кузьмичом и своим «назначением». Что это для меня означало? Я — простой советский заключенный, осужденный по 58-й статье. Меня запросто можно было расстрелять, например, «за попытку к бегству», или сгноить в «буре» (барак усиленного режима), или в — «шизо» (штрафной изолятор), и никто не понес

 

бы ответственности. Я знаю, сколько нашего брата гибло таким образом... Всякие мысли роились в моей голове, а основная: куда же нас повезут и что нас там ждет?

Я уже писал, но повторюсь, что любой этап для заключенного — это огромная психологическая нагрузка, потому что, как ни тяжело в лагере, постепенно к нему приноравливаешься, вырабатывается какой-то стереотип поведения и жизненного уклада. А тут опять — неизвестность, новые начальники и конвоиры... Но так или иначе, усталость взяла свое, и я уснул. Проснувшись, услышал стук колес. Значит, поехали. Я оглядел вагон, вижу, многие еще не спят, молча сидят на нарах. Чтобы как-то их подбодрить, я громко сказал:

— Доброе утро! И доброго пути, мужики!

Кто-то чуть заметно улыбнулся, а некоторые даже сказали спасибо. И снова каждый погрузился в свои нелегкие думы. А у меня уже другая забота: скоро, должно быть, нас остановят, чтобы раздать хлебные пайки, а это в этапах задача не из легких, часто случаются драки, и жестокие!

Тем временем мы уже поняли, что нас везут на запад. Поезд шел и шел, а мы все были голодны, как волки. Наконец, ближе к полудню, состав остановился. Конвоиры открыли дверь, сунули поднос с хлебными пайками. Я предупредил, чтобы с мест не вставали, пока сам не раздам хлеб. Только закончил, как дверь снова открылась, на этот раз нам дали два ведра кипятка, точнее — теплой воды. Это был «завтрак». А обед нам «подали» вечером, во время второй остановки.

На второй день утром, еще до раздачи хлеба, конвоир, отворив дверь, крикнул: «Соболев, с вещами на выход!» В полном смятении я собрал свои «манатки» и спрыгнул на землю: «Куда идти?» Конвоир махнул рукой в направлении головы поезда, где размещались штабные вагоны. Подойдя к одному из них, конвоир постучал в дверь. В дверях тут же появился улыбающийся Кузьмич:

— Входи, Соболев, не стесняйся!

В этом вагоне, примитивно оборудованном под походное жилье, размещался командир ВОХРа эшелона — Кузьмич. Смущенный, я молча стоял посреди вагона. Наконец Кузьмич сказал: «Будешь у меня дневальным!» Потом он объяснил мне мои нехитрые обязанности и указал на топчан, где мне предстояло спать. В другой половине вагона была его «спальня». От волнения я не

 

сразу оценил, как мне несказанно повезло, а потом сердечно поблагодарил своего начальника.

И потекла моя служба дневального. В вагон на стоянке всегда заходило много разного начальства, спрашивали Кузьмича. Я сильно смущался, но старался отчетливо доложить, где в этот момент находится мой «хозяин». А когда Кузьмич возвращался, докладывал ему о всех посещениях. Кроме того, на мне лежала приборка в вагоне, доставка обеда, кипятка, продуктов. Каждый раз, отлучаясь из вагона с поручением, я страшно боялся опоздать к отправке — тогда бы не поздоровилось не только мне, но и начальнику ВОХРа.

А поезд тем временем вез нас все дальше на запад. В иные дни я чувствовал себя не очень спокойно, особенно когда Кузьмич приходил навеселе. Тогда он становился раздражительным и мнительным. Я старался не вступать с ним в полемику, находя какое-нибудь дело. В такие дни, ложась спать, он старался спрятать подальше личное оружие. И хотя, как мне казалось, он был уверен во мне, но, будучи под хмельком, начинал сомневаться — ведь я «зек», мало ли что. Но в конце концов, натягивая на себя одеяло и закрывая глаза, удовлетворенно говорил: «Ты, Соболев, молодец! Ей-богу, молодец!»

Большие душевные переживания доставляли мне его встречи с дамами (при длительных стоянках случалось и такое!). Ведь мне было 23 года, к тому же на «кузьмичовых» харчах я довольно-таки отъелся, и мне было тяжко находиться в вагоне во время его «свиданий», а отлучиться я не мог.

Любая остановка поезда создавала дополнительную работу конвою. Надо было более строго следить и за «подопечными», и за тем, чтобы к вагонам не подходили посторонние, и делать уборку в вагонах, и ходить за продуктами. Помнится, долго стояли в Хабаровске, в Биробиджане. Здесь нас даже сводили в баню. Потом стояли на станции Бурея, где менялась поездная бригада и ремонтировали паровоз.

Места, по которым мы проезжали, были очень живописны. Множество больших и малых рек, вдоль дороги — нескончаемые леса. Мы с Кузьмичом часто открывали дверь вагона, садились рядышком и часами любовались неповторимым «зеленым морем» тайги. Небольшие островки лиственных пород были уже подернуты легкой желтизной, а хвойные деревья стояли гордым могучим зеленым поясом...

 

Сейчас, по прошествии стольких лет, мне и самому не верится, что так было. Что я, простой заключенный, да еще «антисоветчик», сидел рядом на подножке вагона с капитаном войск МВД СССР, начальником конвоя огромного эшелона заключенных. Но так было! Возможно, это единственный случай в истории ГУЛАГа.

За короткое время я так привязался к Кузьмичу, что порой он мне казался не начальником, а родным человеком, как бы старшим братом. Ему было лет тридцать. Чуть выше среднего роста, спортивного телосложения, он обладал очень спокойным и уравновешенным характером. Очень располагали к нему его чисто русское лицо с конопушками и добрые серые глаза. Он редко сердился, речь его была простая, изобиловала чисто народными словами и выражениями, из чего я сделал вывод, что «университетов он не кончал». Но самое главное — он очень сочувственно относился к заключенным.

Как-то в разговоре Кузьмич обмолвился, что нас везут в Монголию на строительство железной дороги от Сухэ-Батора до Улан-Батора. Поэтому с возрастающей тревогой я ждал, когда мы прибудем в Улан-Удэ. После этой станции нас повезут на юг, к пункту назначения — городу Кяхта. Свою нервозность я старался скрыть, но Кузьмич все равно заметил и стал успокаивать, дескать, все будет хорошо. Но что хорошо — недоговаривал. На станцию Улан-Удэ мы прибыли на рассвете. Не успел эшелон остановиться, как Кузьмич куда-то поспешил. Провожая его взглядом, я увидел, что к нему присоединился его заместитель. Мое волнение усилилось. Завтрак давно простыл, а Кузьмич не возвращался. Вернулся к обеду, наскоро перекусил и снова исчез. Появился поздно вечером с дамой, которая осталась до утра...

Улан-Удэ покинули к обеду на следующий день и до станции Гусиное Озеро ехали без остановок. Здесь нас встретило самое настоящее «бабье лето». Стоял октябрь 1946 года. Было тепло, безветренно, в воздухе летала паутина. Я узнал, что стоянка будет долгой, и отправился на озеро, что блестело метрах в трехстах от дороги. Огромная зеркальная гладь, оправленная в зелень не успевших еще пожелтеть деревьев, завораживала. Правда, гусей я здесь не приметил. Позже мне рассказали, что гуси здесь бывают только во время весенних и осенних перелетов, здесь у них как бы «база отдыха».

 

А наша «база отдыха» была не за горами. Вот и пункт назначения — станция Наушки, город Кяхта. Как только эшелон остановился, Кузьмич ушел и вернулся через четыре часа. Тем временем заключенных высадили из вагонов, тут же, под открытым небом, их и кормили. Потом отводили на берег Селенги и сажали на землю. Я, наблюдая эту сцену, в душе благодарил судьбу, что она избавила меня на сей раз от этой унизительной процедуры.

Уходя, Кузьмич наказал мне никуда не отлучаться, ждать его. Как я потом узнал, он «утрясал» все формальные дела, связанные с передачей заключенных на строительство дороги с кодовым номером 505. Эту дорогу от Сухэ-Батора до Улан-Батора должны были строить советские заключенные. А кроме того, у Кузьмича была еще одна забота — трудоустроить меня. Долгое отсутствие моего «патрона» действовало на меня удручающе, я все больше погружался в пучину отчаяния. Наконец он прибежал, наскоро пообедал и велел мне идти с ним.

Мы пришли к деревянному двухэтажному дому, где размещался штаб стройки № 505, вошли в кабинет начальника планово-экономического управления некоего Храковского. Кузьмич сказал ему, что я не только толковый нормировщик, но и неплохой человек, а еще (он подчеркивал это) я красиво пишу. Храковский написал записку начальнику КПЧ (контрольно-плановая часть) 1-го отделения стройки Бочарову (с ним я проработаю до дня своего освобождения!). Бочаров встретил нас вежливо и с улыбкой сказал Кузьмичу: «Не волнуйтесь, найдем вашему Соболеву работу».

Утром мы отправились в штаб ВОХРа стройки, я — с вещами. На сей раз заботой Кузьмича было оформить мне пропуск на право бесконвойного передвижения в радиусе действия 1-го отделения стройки. В тот же день он и вручил мне его при начальнике отдела по надзору ВОХРа, сказав: «Соболев, будь таким, каким я тебя знаю, и береги пропуск!»

Я не знал, как его благодарить. Здесь же, в штабе ВОХРа, мы распрощались. Он пожал мне руку, потом, похлопав по плечу, напутствовал: «Будь здоров! Желаю тебе благополучно завершить срок. Береги себя. До свидания!» Едва не прослезившись, я присел на стул — ноги подкосились. Я был настолько взволнован, что не взял у него адреса и, к стыду своему, так и не узнал его фамилии...

 

Справившись с волнением, я пошел к Бочарову. Он меня поздравил с получением пропуска и вызвал солдата, чтобы тот проводил меня до землянки, где проживали штабники 102-й колонны 1-го отделения. Не успел солдат перешагнуть порог, как в дверях появился пожилой мужчина в гражданской одежде, подошел к столу Бочарова, они пожали друг другу руки. Я сразу узнал его. Это был эстонец Александр Карлович Юргенсон, с которым рядом лежали на нарах в Ванинском пересыльном лагере. У Юргенсона заканчивался срок, ему уже оформляли документ освобождение.

— Ты с ним закончил? — показал рукой на меня Александр Карлович.

— Да вот Храковский написал, чтобы я устроил его статистом в 102-ю колонну. Сейчас черкну начальнику колонны, и охранник отведет его в землянку штабников. — Бочаров, наклонившись к столу, стал писать.

А я, набравшись смелости, сказал: «А я вас знаю. Мы вместе лежали на нарах в начале сорок пятого в Ванинской пересылке. Моя фамилия Соболев». Юргенсон подошел ко мне и крепко пожал руку. А потом посадил на стул, сел рядом, и потекла наша беседа. Бочаров не перебивая, с интересом слушал нас. Когда я закончил рассказ о своих скитаниях, Александр Карлович повернулся к Бочарову:

— Давай сделаем так. Устрой его пока статистом, пусть он немного постажируется у Орлова. А когда штаб стройки переедет в Сухэ-Батор, ты его возьмешь в учетную группу.

При упоминании фамилии Орлова я аж вздрогнул: не Сергей ли Александрович, с которым в 1942 году мы добывали камень в Орском лагере? Но я тут же прогнал эту мысль...

Бочаров с Юргенсоном согласился и подал мне записку к начальнику 102-й штабно-пересыльной колонны Соколову и попросил конвоира проводить меня до землянки, где жили штабники-заключенные. Попрощавшись, мы с солдатиком вышли. В голове постоянно «прокручивались» события последних дней, эти неожиданные встречи с Кузьмичом, с Юргенсоном. Настроение было радостное, и, наверное, впервые за всю лагерную жизнь я шагал бодрым шагом, расправив плечи.

Охранник проводил меня до места и, не задерживаясь, ушел. Я спустился в землянку, осмотрелся и, хотите — верьте, хотите — нет, едва удержался на ногах, таково было потрясение. Передо

 

мной стоял Сергей Александрович Орлов! Мы бросились друг к другу, обнялись. Нервы мои не выдержали, я расплакался. Четыре года назад мы с ним расстались, казалось, навсегда. И вот судьба снова свела нас в далекой Кяхте. Поистине неисповедимы пути Господни...