Лесной поселок

Итак, наше путешествие закончилось. Нас высадили из баржи на Первом участке, рядом с -хорошо оборудованной нефтебазой. Нашему взору открылась аккуратное поселение. В стороне - зона с бараками, входными воротами, по обеим сторонам которых возвышались две будки охраны. Солидные будки - в одной во время войны был магазин, в другой позднее, уже в пятидесятые годы, размещалась целая семья Филяков, ссыльных из Западной Украины. В одной стороне - гараж, локомобильная электростанция (локомобиль служил целых 20 лет!), в другой - солидные дома лагерной администрации. Почему-то в память врезалось здание пожарки, с широкими дверями, перед которыми был выстроен огромный, полого снижающийся пандус для удобного въезда и выезда. Внутри стояли две повозки с укрепленными на них ручными пожарными насосами и прочей огнетушительной техникой. Это оборудование долго растаскивалось, а повозки помню еще стоящими и через 10 лет. Весь поселок электрифицирован, даже имелось уличное освещение, везде чисто. В бараках еще находились последние зэки.

Несколько выше Первого участка Вычегда поворачивает почти под прямым углом в сторону Корткероса, подмывая правый берег. На левом, у излучины, образовался огромный песчаный плес, заросший ивняком. Летом, при спаде воды, много сплавляемого леса оставалось на плесе, застревало в кустах ивняка. Требовалось много усилий, чтобы сбросить бревна в воды Вычегды. И вот на этом плесе, в песчаной пустыне, я увидел огромную колонну. С работы возвращались заключенные, работавшие на скатке леса. Освещенная лучами заходящего солнца, на фоне розового песка, эта темная колонна выглядела словно какой-то допотопный ящур. Медленно извиваясь, она приближалась к поселку. Я побежал посмотреть на нее поближе, к воротам зоны. Хотя был семилетним мальчишкой, ее вид отчетливо помню до сих пор: зэки, построенные рядами, в одинаковой серой одежде, с опущенными головами, безликие и молчаливые, тренированным медленным шагом нескончаемым потоком шли через ворота вахты. Идущие раскачивались в такт шагов: налево - направо, налево - направо, раздавался глухой топот - топ-топ, топ-топ. Войско, да и только.

Наконец к нашему табору подъехал невиданный грузовик - с обеих сторон кабины висели большие металлические цилиндры газогенератора с фильтром. Водитель вылез из кабины, набрал мешок деревянных кубиков, как потом выяснилось, их называли чурками, открыл крышку большого цилиндра, помешал в нем полутораметровой кочергой, высыпал в него мешок с чурками, хлопнул крышкой - и машина была готова к нашей перевозке. Так я впервые увидел газогенераторный автомобиль. Водитель, черный как жук, оказался российским немцем Валентином Томми, ветрами раскулачивания занесенный на берега Вычегды.

Во время погрузки нашей поклажи к машине подошла жена Томми, местная коми женщина, и давай причитать, что, дескать, нас везут в тайгу, где кроме болот и комаров ничего нет, что нас там ожидает погибель, чтобы мы должны отказаться туда ехать, и т.д. Но нашего мнения никто не спрашивал. И вот мы едем на невиданной машине по невиданной дороге. Сколько ни едешь - все лес, лес и лес. Нигде ни полянки, ни вырубки, ни жилого дома. Машина бежала сравнительно бодро, под колесами, как клавиши, стучали лежни, а сама дорога терялась впереди, в сужающейся просеке. Такая дорога называется лежневкой.

По сей день не могу забыть это прекрасное строение, «творение» Локчимлага. Это была настоящая автострада, только деревянная. К шпалам деревянными костылями крепились доски-брусья толщиной 15-20 сантиметров. Лежневку составляли две дощатые полосы шириной около 70 сантиметров, под каждое колесо. С внутренней стороны между полосами крепились круглые отбойные брусья - направляющие для передних колес автомобиля. Лежневка была ровнехонькой. Через болота ее укладывали на деревянном каркасе, а в сухих местах - на шпалы, как железнодорожные рельсы, с той только разницей, что между этими шпалами росла голубика или брусника. Через ручьи и речки были построены солидные мосты, а чтобы встречные машины могли разъехаться, у поворотов устроили большие, тоже деревянные, разъезды. Лежневка не извивались, подобно проселку, а от поворота до поворота была прямой как струна, поэтому издалека было видно встречного.

Уже много позднее, после окончания мною Сыктывкарского лесотехникума, мы рубили лес, вооружившись новейшей по тем временам техникой, но такой дороги не в силах были построить. Ничего подобного не было и в других леспромхозах, вывозивших лес автотранспортом. Проблема летних лесовозных дорог до сих пор решается по-разному, но, похоже, окончательно не решена. Локчимлаговский шедевр улетучился вместе с дымом. Уже в 1942 году добрый конец лежневки у Второго участка был пущен на дрова, она перестала действовать и без присмотра быстро сгинула, чтобы никогда не возродиться.

В низине показался поселок, окруженный лесом. Спустились к речке Кия-ю, переехали мост (сваи от него были видны еще в 1991 году), въехали в ворота - и вот мы в поселке, на Втором участке, он же Кия-ю. Это был типичный лагерь - в глубине лесов, подальше от людских взоров. Поселок немалый, площадью 6-8 гектаров, построенный по типовому проекту. В нем, кроме десятка больших жилых бараков, были магазин, медпункт, пекарня, столовая, здания конторы и лагерной администрации, пожарное депо, баня, за зоной - просторные конюшни и отдельно стоящее здание карцера (в нем позже приходилось жить). Зону бараков опоясывал забор, метров 5-6 высотой, состоящий из отличных сосновых бревен, установленных вертикально впритык. Можно себе представить, сколько леса недополучила страна и сколько даровых дров досталось нам!

По углам забора - вышки для охраны. Помню, в послевоенное время идешь, бывало, по тайге: внизу чащоба молодняка, а над

ним возвышается сторожевая вышка, - значит, тут заключенные рубили лес. Или натыкаешься на остатки кругл олежневки, даже с вагонетками...

Довольно большой поселок был пуст, словно после чумы. Нашли мы только две семьи, завхоза и конюха. Это были бывшие кубанские земледельцы, сосланные в Коми край в тридцатые годы, во времена коллективизации. Завхоз разглагольствовал: «Слышь, нечего вам тут носы морщить, приехали на все готовое, имеете крышу, железные кровати (в бараках не было нар, а были железные складные кровати!), имеете кое-какую снедь - чего еще надо?» Он рассказал, что их, кубанских казаков, в 1933 году привезли и оставили здесь-далеко от деревень, в лесу, в снегу, во время трескучих морозов, с семьями, детьми и стариками. Велели через три дня построить землянки и идти на работу. Голод, холод и болезни в первую же зиму унесли многих в могилу, особенно мерли дети и старики.

В Корткеросском районе было много поселений, построенных российскими переселенцами, сосланными во времена коллективизации. Об одном расскажу.

На той стороне Вычегды, в 18-ти километрах от села Маджа, в глухой тайге был поселок Расью. В это глухое место в 1930 г. сослали жертв коллективизации. Они были с юга России - из Сталинградской тогда, Ставропольской областей, Кубани. Очевидно, их оказалось очень много, так как построили большой поселок. Привезли их суровой зимой и бросили в сугробах-живите, как хотите. В поселке впоследствии самыми большими было два здания - школы и детдома. Детдом нужен был большому отряду сирот. Тяжелые первые годы многих родителей уложили в могилу. Этот детский дом долгие годы был единственным в районе. В нем жили и литовские дети, которые лишились матерей. Со временем Расью захирело. Старики вымерли, мужчин взяли на фронт, большинство из которых не вернулось, молодежь потихоньку разъехалась. В послевоенное время жители окончательно оставили поселок. Летом здесь останавливались маджские колхозники, косившие сено, зимой -лесорубы, затем он был окончательно заброшен.

Завхоз определил нас в лучшие помещения, вернее, каждый поселился где хотел, ибо места хватало. Наша семья (мать, братишка и я), например, устроились в бывшей лагерной конторе. Здесь были отдельные комнаты. Все получили железные кровати.

Взрослых сразу направили на работу. В первую очередь разобрали лагерный частокол. Объявились и начальник с

заместителем. Начал функционировать второй мехлесопункт Корткеросского леспромхоза. Этот лесопункт существовал ровно 20 лет, - очевидно, это средний срок жизни большинства леспромхозовских лесопунктов. Первый начальник, родом из Корткероса, Василий Казаков, взялся за дело - назначил людей для работы в столовой, магазине, в другие вспомогательные службы, остальные пошли рубить лес.

Была макушка лета, солнечные и теплые дни. Где-то гремела война, а здесь тихо, солнечно, пахло смолой. Но спокойной была только равнодушная природа. Такая резкая, трудно осознаваемая перемена жизненного уклада, незнакомая обстановка, непривычные взаимоотношения людей, разразившаяся война рождали в душах людей смутное беспокойство, чувство неуверенности, ожидание каких-то перемен. Никто серьезно не обустраивался, все чего-то ждали, съедая последние литовские припасы (кто имел), и жадно внимали слухам. А их поток не кончался: нас скоро отпустят, куда-то опять повезут, может даже домой (!) - все пойдет в лучшую сторону. Как это произойдет, никто толком объяснить не мог.

Теперь, после стольких лет, как говорится, задним умом, думается, что забытый Богом Второй участок был едва ли не самым спокойным местом. Ужасы войны мы узнали только по книгам и кинофильмам. Но тогда неясная тоска не давала людям спокойствия, и они довольно неосмотрительно не готовились к зиме, не беспокоились о будущей жизни - все куда-то продолжали «ехать»... Однако районное начальство, а оно явилось нам в облике офицера НКВД, знало, что нас ждет, и на ситуацию смотрело реалистически. Не раз говорилось о необходимости бросить чемоданное настроение и устраиваться основательней.

На участок завезли картошку. Часть ее продали нам - посадите, зимой пригодится. Остальную посадили на «сельхозе» - так называлось бывшее лагерное подразделение.

История с картошкой наилучшим образом характеризует наше тогдашнее настроение: посадили только казенную картошку. Хватало насмешливых разговоров о том, что из этого ничего не выйдет. Казалось невозможным ожидать урожая, когда картошку садят в третьей декаде июля. Свою картофельную долю мы съели, а на «сельхозе», к величайшему изумлению литовских земледельцев, картошка выросла и дала неплохой урожай. На севере ночи светлые, и этого вкупе с теплом (лето 1941 года оказалось теплым) было достаточно, чтобы картошка родилась и созрела. Сельхозная

картошка зимою попала в котел столовой, и ее с благоговением выуживали из жидкого варева военных лет, проклиная свое летнее легкомыслие.

Пока взрослые рубили лес, сажали картошку и судачили о том, что с нами будет дальше, мы, дети, жили своею жизнью. Вокруг благоухало таежное лето, гудели комары, пахло смолой и древесиной, и мы с утра до вечера бегали и играли. Наши еще чего-то ожидавшие родители не занимали нас трудом, не заставляли идти по ягоды, и мы развлекались как могли.

Среди нас, 4-7-летних, выделялся подросток Чесловас Гудавичюс. Это был редких способностей, золотых рук мальчик. Помню, в карьерном прудике около печи для обжига кирпича мы запускали изготовленные им кораблики, винт которых приводился в движение резиновой скруткой. Он делал даже реактивные суденышки! Под стеклянным пузырьком, наполненным водой, разжигался костерчик, и кораблик двигался под воздействием струи пара, вырывавшейся через трубочку из «парового котла». Но что кораблики! В короткое время Чесловас изготовил автомобильчик, приводимый в движение педалями, которые нажимал водитель. Автомобильчик имел рулевое управление и лихо катил по лежневке, особенно под уклон. Очень жаль, но Чесловас не реализовал свои несомненные дарования. Позднее его включили в простую рабсилу, он рубил лес наравне со взрослыми в Собинском лесопункте, а потом попался «на колосках», был судим и бесследно исчез в Човском лагере.

Поскольку наша мама хорошо знала русский язык (во времена Первой мировой войны она была в эвакуации в России), то ей вечно поручали составлять нескончаемые списки, сопутствующие, так сказать, организационному периоду. Убедившись в ее грамотности, предложили заведовать магазином. Под склад для привезенного товара использовали бывший карцер. Мама вспоминала, что стены карцера пестрели выцарапанными надписями. Кроме традиционных «здесь был такой-то», были и длиннее: «Прощайте, в последний раз вижу солнце», «Скоро умру, прощайте родные» и др. По иронии судьбы спустя пять лет наша семья поселилась именно в этом здании.

Вначале еще не было карточек и каких-то норм выдачи, так сказать, «в одни руки». Покупали, что было и что кому требовалось, благо покупателей было немного - далеко не у всех имелись деньги. Но вскоре ввели ограничения, а к осени и карточную систему.

Торговать стало тяжело. К карточкам еще никто не привык, все покупатели - свои, знакомые, все просят продать сверх нормы. Продать нельзя, а отказать тяжело. Органы прекрасно сознавали, что положение продавца во времена дефицита и голодухи является привилегированным (и в пустом амбаре мышь найдет, чем поживиться), поэтому предложили маме стать информатором, не сомневаясь в ее согласии. Мать наотрез отказалась и тут же распрощалась с магазином. Плоды ее принципиальности мы пожинали долго: целых шесть лет было голодно и холодно, а маме это чуть не стоило жизни.

Не успел установиться ритм жизни на участке, как сюда привезли польские семьи. В отличии от нас, среди поляков было немало крепких молодых мужчин. Поскольку лучшие помещения занимали мы, поляков поселили в бараках. Большинство из них оказалось крестьянами из восточных районов Польши. Было и несколько семей горожан, в том числе из Варшавы, убежавших от немцев на восток. Были и польские евреи, из них выделялся старик Лифшиц, по мнению мамы, очень интеллигентный человек. Вначале поляков, как и нас, считали спецпереселенцами. За что их выслали, они, как и мы, литовцы, не знали. Работы поляки избегали, болели, не выполняли норм, вечно предъявляли претензии. Лесопунктовское начальство их недолюбливало. Однако через пару месяцев положение поляков изменилось: им начали отдавать предпочтение перед литовцами. С большими извинениями велели литовцам перебраться в бараки, поселив их в лучших помещениях.