МИЛОЕ ПЕЧАЛЬНОЕ ДЕТСТВО

Я всегда с горечью думаю, что у нас не было радостного детства. Оно прошло как бы мимо, словно человек, который куда-то торопился и совсем забыл приласкать, хотя бы на бегу, родное и близкое ему существо. Мы не слышали в детстве нежных колыбельных песен, увы! — ассирийские женщины не сохранили их, да к тому же наши матери, имея от 7 до 12 детей и одновременно работая в колхозе, зачастую от усталости засыпали быстрее нас. Мы, ассирийские дети 40-х годов, не имели никаких игрушек — их нам заменяли ржавые железные обручи от бочек, осколки разноцветного битого стекла, рогатки, из которых мы метко стреляли по птичкам, и тот разнообразный хлам, который бедные дети во всех странах с увлечением подбирают во дворе и на пустырях. Пределом моей мечты в детстве, помню, был волчок — сверкающий, ярко раскрашенный, с огромной скоростью крутящийся великолепный волчок! Но детство прошло, а эта игрушка так и застряла в памяти как несбывшаяся мечта.

В это время мы жили в Азербайджане, в большом селе Гринфельд, недалеко от крупной железнодорожной станции Акстафа. Название селу дали немцы (на их языке это означает, кажется, «зеленое поле» или «зеленый луг»), которые его основали. Это были зажиточные хозяева, потомки тех, кто приехал из Германии в Россию еще при Екатерине Великой. В Гринфельде жило, говорит мой отец, не меньше 2000 ассирийцев племени ботанае. Рядом было еще одно село с ассирийским населением — Алексеевка. Много ассирийцев жили в таких городах и их предместьях, как Кировабад, Казах, Ханлар, Шамхор, Евлах, Тауз и других. В Баку ассирийцев было гораздо меньше.

Наши отцы и матери были столь же бедны, сколь и невежественны. Но каждый день они обращались к Богу с молитвами, ибо стали католиками давно, еще в Турции, и даже знали, что главный их духовный центр находится в Ватикане, в Риме, по-ассирийски «Рума». Для моего отца священник католической церкви был высшим авторитетом. Когда возникали сложные житейские вопросы, отец ездил к священнику советоваться, и слово священника в этих случаях играло решающую роль. Например, у ассирийцев запрещены браки между двоюродными братьями и сестрами, вообще между близкими родственниками. Но нередко бывало так, что собирались жениться парень и девушка, родственники не очень близкие, но и не очень далекие. Чтобы решить такой запутанный вопрос, родители молодых часто обращались к моему отцу, который имел в их глазах авторитет, потому что читал книги Священного Писания, Евангелие на ассирийском языке. Но отец сам, в свою очередь, для окончательного решения вопроса обращался к священнику, и благословение священника или отказ его решали судьбу двух молодых людей. Венчание в церкви было обязательным, как и крещение новорожденных.

Меня крестили с большим опозданием, когда мне шел уже четвертый год, и я понимаю почему. Самая близкая к нам католическая церковь находилась в Грузии, в Тифлисе, примерно в 130 километрах по железной дороге от Акстафы. Ехать в такую даль колхознику-крестьянину, который постоянно занят работой и семейными делами, — не такое уж простое дело. А я был последний, 11-й ребенок в семье; четверо умерли, когда были еще младенцами. И в один прекрасный день 48-го года меня все-таки повезли крестить. Я уже хорошо бегал и разговаривал. Улицу в Тифлисе, где была церковь, мои родители называли «Киречная». Я думаю, на самом деле улицы с таким названием никогда не было в Тифлисе. Сейчас это улица Калинина. Кажется, название «Киречная» — от немецкого слова «Кирхе» («Кирше»), означающего «церковь». Немцы из нашего села тоже ездили в эту церковь. Рядом с католической церковью стоит большая православная церковь. Немцы, наверное, часто говорили «Кирше», «Кирше», а ассирийцы исказили это слово, да еще поняли его как название улицы, вот гак и появилась улица «Киречная».

Мне, наверное, с малолетства суждено было иметь беспокойную судьбу. Вот и в тот день, когда меня крестили, со мной произошел необычный случай. После того как обряд крещения закончился, мои родители и вместе с ними крестные мать и отец пошли пешком по улице «Киречной», разговаривали, с любопытством оглядывались по сторонам — ведь не часто попадаешь в такой город! — и не обращали на меня никакого внимания. А я, пользуясь своей свободой, то забегал вперед, то отставал от взрослых и вдруг исчез с поверхности земли — провалился в канализационную яму, которая не была прикрыта крышкой. Оглянувшись, мои родители обнаружили, что меня нигде нет — лишь откуда-то снизу слышались мои вопли. Они страшно перепугались, и когда подбежали к открытому люку, то увидели такую картину: на дне ямы глубиной примерно в 2,5 метра, в которой с разных сторон торчат куски железной арматуры и другие острые предметы, стою я, без единой царапины, и изо всех сил плачу, надрываясь от крика. Меня вытащили. Я был весь перепачкан, но, к счастью, цел и невредим, и меня тут же крепко отшлепали по заднице. Несправедливо, конечно, но такова была первая реакция взрослых. Потом, много лет спустя, родители говорили мне, что только по счастливой случайности я не распорол себе живот об острые железные прутья, когда падал в яму, что это милость Божья была, не иначе.

В обычае у ассирийцев, как у всех народов Востока, иметь много детей, и чем больше среди них сыновей, тем лучше. Нас рожали прямо дома, без всякого понятия о санитарии и гигиене, и мы росли, как трава, в естественных условиях, не подвергаясь ничему такому, что называется «воспитанием». Нас, детей, кормили чем-то и одевали во что-то, это считалось вполне достаточным, чего еще надо? Моя мама за семерых детей была награждена медалью «Материнская слава» первой степени. Если женщина имела 9 детей или больше, то ее награждали медалью «Мать-героиня». Такие медали имели многие ассирийские женщины. Я не знаю, какую реальную пользу приносили эти награды и улучшалось ли благодаря им материальное положение семьи, но иметь медаль, хоть какую-нибудь, красивую, блестящую, считалось тогда делом почетным, а званием «мать-героиня» можно было особенно гор-

диться. «Героиня», родив очередного ребенка, через несколько дней уже выходила на колхозное поле — надо было работать, чтобы прокормить семью, заработка одного только отца не хватало. Кенгуру носит своего детеныша в сумке на животе. Ассирийская мать носила ребенка типичным способом — на спине, привязывая его к себе большой шалью. Она не могла себе позволить оторваться от множества повседневных дел, и ребенок спал, мочился, голодал, заливался плачем, замолкал и снова засыпал — и все на спине у матери, выполняющей колхозные или домашние работы.

По закону бедности с ассирийскими детьми могли случиться и случались всякие несчастья. Ведь матерям некогда было углядеть за всеми малышами, которые ползали — перепачканные грязью, летом совсем голые — во дворе возле дома. На одного ребенка опрокинулся котел с кипящей водой, другого — покусали свиньи, которые паслись здесь же во дворе, и т.д., всех бед не перечислить. И меня не обошла эта участь. Когда я был совсем маленький, одна из моих сестер, школьница (у меня было 5 сестер), взяла меня на спину и таскала с собой, а дети постарше устроили возню, баловались, толкали друг друга, и в этой возне сестра упала спиной на землю, придавила меня и сломала мне ногу — нога повисла на одной только кожице, болтаясь, как тряпка. Я мог бы остаться калекой на всю жизнь. Ногу мне спас старый ассириец-костоправ Сепо Данилов, он ее прочно закрепил в деревянном каркасе, и кости срослись через какой-нибудь месяц. В то время дети часто умирали от болезней, которые сейчас легко поддаются лечению. Я рад, что в этих условиях — выжил.

Пытаюсь вспомнить, каким был отец в годы моего детства, — и не могу. Я редко видел его дома — дни и ночи он проводил в ноле; отец работал поливщиком, т.е. поливал колхозные земли, виноградники и т.д. В Азербайджане везде применялось искусственное орошение. Мой отец 20 лет работал на земле, постоянно находился по колено в воде и, что совсем неудивительно, приобрел профессиональную болезнь — ревматизм суставов, который его мучил многие годы. Он был настоящим тружеником, всегда выполнял тяжелую физическую работу, но постоянно нуждался, к концу жизни не скопил ни гроша.

Жизнь нас, ассирийцев, не баловала. Детство было бедным, а редкие развлечения, выпадавшие на нашу долю, весьма примитивными. Но человек способен находить светлые моменты и в самом безрадостном существовании. Так, в моей памяти до сих пор живы два воспоминания из детства. Первое: мы — в нашем фруктовом садике, яркий солнечный день, лето; старшая сестра Мария, у которой я был любимцем, поднимает меня, пятилетнего, высоко-высоко над головой, так что я дотягиваюсь руками до ярко-красных созревающих вишен. У меня захватывает дух от такой высоты, я кричу от страха и смеюсь одновременно и цепкими пальцами хватаю красные вишенки, обрываю их вместе с листьями.

Второе воспоминание связано с поездкой отца в Тифлис. Тифлис в нашем представлении был сказочным городом, со всякими чудесами и волшебниками. Отец ездил туда обычно перед Рождеством, чтобы причаститься в католической церкви, а заодно купить необходимые для дома вещи. Мы, дети, бывали счастливы, когда отец запускал руку в мешок, с которым ездил в город, и вынимал оттуда конфеты и пряники. Вот и на этот раз отец, окруженный детьми, не спеша и торжественно развязывал мешок... Это была для нас самая сладостная минута, от предчувствия чуда все внутри замирало. Отец стал раздавать детям подарки. Мне впервые в жизни достались настоящие ботинки, новенькие, с резким запахом кожи. Особенно меня восхитили шнурки — черные, с блестящими металлическими наконечниками на концах. Я забрался в укромное место — как щенок, который боится, что у него отнимут его драгоценную кость, — и без конца то зашнуровывал, то расшнуровывал свои ботинки. Когда же наступило время спать, я захотел, чтобы мои ботинки спали вместе со мной. Нельзя, сказали мне взрослые. Ну почему? Мне так не хочется с ними расставаться. Я долго, упорно плакал, настаивал на своем, и наконец, когда у всех истощилось терпение, меня крепко отшлепали по одному месту, но ботинки поставили перед моим носом: получай! Я мгновенно успокоился и, счастливый, заснул.

Больше светлых воспоминаний о детстве в моей памяти не сохранилось.

Отец и сестры, которые были значительно старше меня, вспоминают: у нашей семьи был тогда фруктовый сад и дом — просторный, с большими окнами и красной черепичной крышей. Родители построили его после многих лет тяжелой работы в колхозе, когда они скопили немного денег. Дом потом у нас отняли, но как это произошло, я расскажу немного позже.

Через много-много лет, отслужив в Советской Армии три года, я вернулся в родные края и своими руками построил для постаревших родителей другой дом. Именно тогда я понял, что это такое — родной дом, дом, где каждый кирпич помнит прикосновение твоих рук. Все особенности такого дома ты знаешь, как свое лицо. Когда ты в отъезде и вдали от него долгое время — ты помнишь его в мельчайших деталях, а когда возвращаешься, едва только покажется издалека знакомая крыша — от волнения чаще бьется сердце и замедляется шаг. Свой дом... Он дорог сердцу, и я думаю, никакая городская благоустроенная квартира не вызывает у человека таких теплых чувств, как родной очаг, жилище, построенное его собственными руками.

После Отечественной войны каждая ассирийская семья в нашем селе имела такой же дом с фруктовым садом, как у нас. Наконец-то ассирийцы, изведав после бегства от резни и погромов в Турции нелегкую судьбу беженцев в России, смогли вздохнуть легко и свободно. Было свое жилище. Была работа в колхозе, хотя и тяжелая, но постоянная. Был замечательный климат Кавказа с щедрым солнцем, с обилием винограда и фруктов. Казалось, что судьба, всегда такая жестокая и несправедливая к ассирийцам, теперь — впервые — им чуть-чуть улыбнулась...