Детство мое прошло в Сибири. Но это не та Сибирь, с непроходимыми лесами, сказочно наполненными мощными деревьями и буреломами, а северо-западная часть - лесостепь, с бескрайними степями и бесконечными пашнями. Это место ссылок до революции и в годы советской власти. Вокруг районного центра Булаево разрослись деревни Полтавка, Ландман, Арбайтер и другие, своим названием указывающие на национальность проживающих в них сельчан. Хлебопашество - основное их занятие.

Русские, татары, немцы, украинцы - та среда, в которой мы воспитывались и дружили с детства, не делая никаких различий.

Основными нашими достопримечательностями были элеватор, высокий, красивый, и водокачка, тоже очень высокая, поэтому служившая и пожарной вышкой. От водокачки вдоль запасного пути тянулся деревянный желоб, куда сливали воду, привезенную в цистернах на поезде, видимо, из Петропавловска. Вода по трубам наполняла емкость водокачки и два огромных котлована - хранилища воды, расположенных в западной части села.

По летним вечерам и по праздникам молодежь любила собираться около котлованов, где все веселились в меру своей фантазии. Купаться не разрешалось, об этом предупреждали таблички.

Мы, мелюзга, увлекались игрой в мяч или в бабки, а порою «шли улица на улицу». Лет до двенадцати я принимала участие во всех драках и в игре в «бабки»: ходила только в трусиках, как все мальчишки (к сожалению, до родов мне не требовались лифчики). Все лето группами ходили около лесочков или в поле, искали съедобные корни или стволы растений, которые мы называли «тростник». Питались разными травами, которые нам удавалось найти. Один раз Мишка, живший напротив нас, в огороде наелся белены, а вечером пытался залезть на стенку дома. Это для нас было хорошим предупреждением.

 

В детстве никто меня не целовал и не ласкал. Моя мама, Прасковья Петровна Янчевска, родила десять человек, семь дочерей и троих сыновей, похоронила двух мужей. Неграмотная, вывезенная в Сибирь из Польши вместе со своими родственниками и мужем, имея на руках пятерых детей. Жили они в Варшаве, по рассказам мамы, около парка Лазёнки. На лето всей семьей поехали в отпуск к родителям мамы в город Волковыск, Гродненской губернии (Гродно был губернским городом России). Шел 1914 год. В Первой мировой войне в этих местах Первая Русская армия готовится к полному разгрому частей 8-ой Германской армии и укрепляет линию обороны, проходящую через Волковыск - Гродно, т.е. через те места, где жили родственники мамы. Неожиданно все население вдоль линии обороны срочно эвакуируют в Сибирь. Погрузили в железнодорожные вагоны, объясняя это заботой о безопасности жителей региона, так как там проходила линия фронта.

Обещали скоро обратно привезти. Взяли необходимое из скарба, а остальное закопали в землю, в своих огородах, в надежде, что так будет сохраннее. Это «скоро» растянулось на года. Их привезли и выгрузили на ст. Булаево, около 80-ти километров от Петропавловска. Глава семьи, Федор Апуник, быстро нашел себе работу, так как он был опытным железнодорожником, работал на железной дороге в Варшаве. В Булаево им выделили хороший дом с двором, недалеко от вокзала, в котором позже родилась и я. Булаево было узловым железнодорожным центром на линии Петропавловск - Омск.

Зимой, в пургу, во время исполнения своей работы Федор Апуник погибает под колесами поезда. Мама остается одна с большим семейством в ожидании следующего ребенка. Через пару месяцев родился Янош, позже зарегистрированный Иваном.

Мой отец, Петр Петрович Носов, близкий друг Федора, взял все заботы о семье на себя, а позже стал отцом этого семейства. Он потомственный сибирский казак, как и его отец. Во время Гражданской войны был машинистом на бронепоезде. Зимой, в поисках топлива, провалился под лед, отморозил ноги, в результате

 

чего у него на левой ноге, если не ошибаюсь, ампутировали несколько пальцев. Был признан инвалидом Гражданской войны, но так как нужно было работать, то он остался на железной дороге в качестве рабочего, где и познакомился с Федором Апуником. Работа отца была связана с частыми поездками в Петропавловск.

Однажды, а это случилось зимой, во время отсутствия отца, вечером, вспыхнул пожар от керосиновой лампы, висевшей над столбм. Из рассказов старшей сестры я поняла, что не удалось спасти бабушку: она скончалась от ожогов в санитарном вагоне поезда, присланного из Петропавловска, а две дочери и сын -несколькими месяцами позже, как следствие пожара.

Что такое пожар в небольшом поселке, где никаких пожарных служб вообще не существовало, можно представить по шуточной пошехонской песенке:

Дом горит, горит, горит,

А народ вокруг стоит,

Рассуждает меж собой:

Догорит - пойдем домой

Все, что удавалось спасти, выносили сами, снегом успокаивая боль в обожженных руках, а кое-что из вынесенных вещей безвозвратно исчезало среди зевак. У мамы обгорели волосы, не успела ничего набросить на голову.

С 1920 года Гродно и Гродненская губерния были отделены от России и перешли под протекторат Польши. Польское правительство направило уполномоченных в Сибирь для возвращения своих граждан в Польшу.

Из Булаево в Польшу выехали почти все мамины родственники. Отца моего не пустили, так как он не поляк и в Польше не проживал. К этому времени у них родилась дочь, да и все старшие дети были записаны на его имя, взяв его фамилию, в том числе и Иван, родившийся вскоре после гибели отца, Федора Апуника. Маме разрешили выехать с детьми без отца, от чего, естественно, она отказалась.

 

По разным причинам остались еще три семьи, в том числе бывший военнопленный австриец Бонк, мой крестный. Он женился на русской женщине, появились дети. Работал дома сапожником:

чинил, латал, подшивал нехитрую обувь. Когда бы я ни приходила к ним, он любил угощать меня леденцами.

Любимым его ругательством было: «О, кулера!» Как-то выпивши, взял гармонь и запел: «О! Du liber Augustin, Augustin, Augustin...».

Я не понимала смысла слов песни, но само звучание ее, печаль, с горечью произнесенные слова, глубоко запали мне в душу, что-то грустное, безысходное, щемящее душу, осталось во мне навсегда. Значительно позже, уже в лагере, в исполнении тоже австрийца, по имени Август, я опять встретилась с этой песней, с осознанной болью и безвыходностью.

Но я отвлеклась. Мама родила еще двух дочерей. Видимо, отцу очень хотелось иметь сына, и когда после меня родился Николай, то вся любовь его была перенесена на Николая. В детстве я отличалась упрямством, да и большой любви со стороны отца не испытывала, даже побаивалась его. Помню, на ужин приготовили пельмени по-сибирски, с маслом, уксусом и т. п. Все ели с аппетитом, а я, попробовав один, отпихнула от себя миску. Отец рассердился, велел выйти в сени и оставаться там до конца ужина.

В сенях было темно, холодно и страшно. Слезы лились от обиды. Я очень хотела умереть, пусть отец потом поплачет обо мне и раскается. Но старшая сестра, Надя, вышла из-за стола, заявив, что она не будет ужинать, пока ребёнок находится в темных сенях, и забрала меня. Таким образом, не дала мне умереть от обиды.

Когда я, Николай и годовалая Ниночка заболели коклюшем, то по непонятной причине я пряталась за круглой голландской печкой, подолом платья заглушая приступы кашля. Очень боялась, что отец рассердится на меня за то, что я разбужу маленькую Ниночку, которая тоже задыхалась в кашле. В одну из ночей Ниночка умерла. Мама в это время, была в больнице в

 

Петропавловске. Как рыдал отец! Это было страшно! Никто не мог его успокоить: он считал, что его вина, что не смог ее спасти во время приступа удушья. В то время никаких врачей не было, а о лекарстве говорить не приходилось. Только народное средство, но не всегда ощутимое.

Единственный человек, который меня любил и не скрывал этого, - мой дедушка, папин отец. Он любил усаживать меня на ногу и, как на качелях, высоко подбрасывать. Сколько визга, удовольствия! Однажды я очень долго и тщательно мылась под рукомойником. Дедушка сказал:

- Ольгушка, не мойся так долго: вороны увидят тебя, блестящей, и украдут!

Я поверила. Когда увижу летящих ворон, то стремглав мчусь к дедушке и прячусь у него на груди. Он обычно называл меня «Ольгушка», а дети быстро переиначили в «Лягушку».

Он умер после Ниночки и папы, как-то незаметно. Его положили на широкую скамью в комнате. Я вошла туда за чем-то, в комнате никого не было, взяла, что мне нужно было, и направилась к двери. Мне показалось, что дедушка встал и идет за мной. Оглянулась, вроде ничего такого не было, но мне стало страшно, и я быстро выскочила из комнаты. Мне тогда было около шести лет, но и позже я неоднократно ощущала его незримое присутствие.

Память сохранила его добрым, ласковым, заботливым. Осенью на огороде он варил нам из верхнего слоя бересты жвачку на сливочном масле. Мы сидим на хворосте у костра, а дедушка в жестяной банке варит нам жвачку и что-то рассказывает. Мы нетерпеливо повизгиваем:

- Дедушка! Уже готово! Пахнет вкусно! Давайте остужать!

Но он, подшучивая над нашим нетерпением, просил еще подождать. До чего же вкусная была жвачка! А как вкусно пахла! Такой жвачки я больше никогда не пробовала.

Отдельные ранние эпизоды сохранились в моей памяти. Первые воспоминания относятся к дому, который принадлежал

 

железной дороге и был выделен нашей семье, когда ее привезли из Польши. Двухкомнатный, сени, сарай, амбар и крытые навесом подсобные помещения.

Через двор протянута проволока, вдоль которой ночью передвигалась собака Туманок, большая, рыжая. Днем она лежала в тени под навесом, а веревка была переброшена через бревно, чтобы ограничить радиус ее передвижения. Получалась петля, которую я использовала как качели.

Однажды беззаботно качаюсь, отталкиваясь ногами, как вдруг калитка открылась, и во двор вошли две цыганки. С громким лаем Туманок рванулся к ним. Веревка натянулась, подтащила меня до крыши сарая, и оттуда я шлепнулась вниз. Сколько рёва было! А Туманок очень «извинялся», махая хвостом и стараясь лизнуть меня, но больше я не каталась на его «качелях».

В те годы я очень боялась оставаться одна в большой комнате: на стене висели огромные часы и своим боем наводили ужас. Сначала что-то крутилось и шипело, так мне казалось, а потом раздавалось: бом, бом, бом..., в это время я старалась выскочить из комнаты. И всегда, входя туда, косилась на часы.

Папа часто бывал в командировках и обычно возвращался под вечер. Мы с Николаем выбегали за дом, усаживались около палисадника и караулили, когда он появится. Завидев папу, наперегонки мчались к нему, и он всегда привозил нам гостинцы, которые давал ему зайчик.

Однажды нас опередили соседские дети: они думали, что это идет их отец (форма у железнодорожников была одинаковая), и папа вынужден был отдать им «заинькины» гостинцы. Когда мы подбежали к нему, он был ужасно смущен и не знал, что делать. Кольку погладил по голове, взял на руки, а я, зареванная, убежала за дом. С тех пор я его больше не встречала: как рано чувство ревности вселяется в души детей.

И еще весьма символичный случай. Не знаю, как унас в доме оказался котенок, которому было несколько дней от

 

роду. Я носилась с ним, не расставаясь, прижав к груди. Старшие меня уговаривали, что он болен, и его надо куда-то унести и оставить там. Я не поддавалась на их уговоры. Однажды они повели меня за огороды, где росла очень высокая трава, с меня ростом, и велели отпустить котенка. Я сопротивлялась.

- Приложи ухо к котеночку и послушай, как внутри его урчит болезнь. Его нужно выпустить, - уговаривали взрослые.

Я последовала их совету - действительно, что-то сильно урчало в его животике. Воспользовавшись моим замешательством, взрослые сунули его в заросли травы, схватили меня и быстро покинули то место. Я очень плакала, вырываясь из их крепких рук. Вспоминая этот случай, до сих пор слышу «мяу-мяу» беззащитного создания.

Пришли к нам какие-то люди, и папа велел мне идти в дом. Я хотела знать, что делается во дворе, и влезла на окно, которое выходило во двор около калитки. Мимо окна провели нашу лошадь, а за ней понуро шел маленький жеребенок. У меня вдруг сильно защемило сердце, и я поняла, что они уходят навсегда и я их больше не увижу, и разрыдалась. Эта сцена до сих пор стоит перед глазами. Позже узнала, что папа с дедушкой строили свой собственный дом и нужны были деньги.

После того, как мы переселились в новый дом, в Сибири, по всей вероятности, наступили черные дни. Запомнившийся случай: папа разрезает хлеб на части, каждому по кусочку (лакомая горбушка достается детворе), потом приступает к главной процедуре, с нашей точки зрения, берет «головку» сахара (в форме конуса, обтянутого синей бумагой), раскалывает на части и раскладывает по горкам, каждому члену семьи по горке. Мы, детвора, стоим у стола и от нетерпения подпрыгиваем. Наконец, получаем по своей вожделенной горке и мигом отправляем ее в рот. Папа смеется:

- Постойте, а как же вы будете пить чай?

- А ну его! Он пахнет банным веником! - отвечаем мы хором.

Мы имели в виду, что в бане, в парной, заваривали кипятком березовый веник и парились этим веником, от которого шел специфический аромат, и нам казалось, что и чай заваривают этим веником. Мы удивлялись, зачем люди наливают горячий чай в блюдце, слегка дуют на него, кладут в рот кусочек сахара и, блаженствуя, попивают, не дав сахару молниеносно раствориться. Этот эффект можно получить только от колотого сахара, который сейчас невозможно найти.

Старшей сестре Дусе купили новое пальто. Она примеряла его, а вокруг все восхищенно расхваливали: как оно прекрасно сидит на ней! И мне нужно такое же пальто! - стала требовать я. На мой рев никто не обращал внимания, тогда я гордо заявила им, что накоплю копейку и сама куплю себе пальто. Спустя некоторое время я вдруг стала обладательницей полкопейки. Долго носилась с мыслью, куда бы ее спрятать. Осенила блестящая идея: положу в золу поддувала печки - там никто не найдет ее. Так и сделала. Позже решила проверить, в сохранности ли мой капитал. Поддувало было чисто: ни золы, ни моих денег! Пропали!

С папой было хорошо: мы всегда были сыты. А когда папа умер, к нам без конца шли люди, подходили к детям, гладили по голове и говорили какие-то жалостные слова, вроде «бедненькие вы, бедненькие», «несчастные сироты» и что-то подобное.

После смерти отца нас, малолетних, осталось четверо. Эпидемия тифа, никаких врачей в округе. Помню, в доме все лежали на полу, кто где, в тифозном бреду. Я была одна ходячая. Беспрерывно раздавались голоса: «пить... пить...». Перелезая через их тела с кружкой воды, давала им напиться. Все выздоровели, свалилась и я. Все просила положить меня то на пол, то на кровать, то на скамейку, стоявшую около окна, чтобы видеть Ваню, когда он будет возвращаться домой (он уехал куда-то на заработки). Мне казалось, что, когда он вернется, мне сразу станет лучше.

Голод косил народ Сибири. Толпы попрошаек, на улице валялись трупы. А воровство и бандитизм! Как маме удалось уберечь нашего Ваню - трудно объяснить. Питались мы только

 

картошкой, летом травами, начиная с крапивы и одуванчиков. Иногда мама где-то доставала отруби, а к весне, когда кончился и картофель, маме удавалось достать очистки от картофеля и отруби. Очистки отваривала, смешивала с отрубями и выпекала в печи. Это был наш хлеб.

Умер сосед. Безусловно, похороны не обошлись без участия детей, стоявших, как всегда, в первых рядах. Я наступила на что-то холодное, когда все подались назад при опускании гроба. Посмотрела под ноги: это был голый мертвец, очень сильно раздутый и страшный, слегка прикрытый соломой. Я его разгребла ногами, двигаясь назад. Их было много на кладбище, еще не захороненных.

От страха лишилась речи: только мычала, пытаясь что-то выразить. Около года ничего не говорила. Мои старшие сестры терпеливо учили меня произносить каждое слово, но лучше всех это получалось у Вани. Удивительное дело: прекрасные учителя для малолетних детей - мужчины. Благодаря брату и его терпению я стала постепенно овладевать речью, хотя долго еще страдала от заикания: никак не могла произнести слова, начинающиеся с букв «К» и «Н» с последующими согласными.

Долгими осенними и зимними вечерами мы любили усаживаться около голландской печки. В комнате света нет, в полуоткрытую дверцу к нам льется свет и тепло. По очереди кто-нибудь рассказывал сказки, особенно любили коротенькие истории, но с ужасами: у кого-то отрубили руку, и умерший человек ночью ходил по домам в поисках своего обидчика и своей руки. В окно просовывал руку и говорил:

Где моя рука?

И так рассказчик повторял несколько раз, нагнетая тишину. Вдруг он резко вскрикивает:

- Вот она! - и хватает кого-либо за руку. Крик, писк, мы в страхе жмемся друг к другу, хотя эту историю слышим неоднократно. Стала бояться «темноты: как бы не встретить какое-нибудь привидение.

Помню, однажды ночью я проснулась от жуткого завывания

 

в трубе русской печки, а спали мы на печке: Дуся, я и Николай. От страха обхватила Дусю за шею и всем своим существом прилипла к ее спине. Сестра не просыпалась, но я была уверена, что никакая сила не сможет меня оторвать от нее. Господи! Как я дрожала, мне казалось, что-то злое наступает на меня и хочет утащить за собой. Все эти страшилки не покидали мое детство.

То, что я так остро пережила свое падение на мертвеца, -это следствие тех страшилок. Наверное, месяца через два после того случая на кладбище, мне часто казалось, что под ногами лежит тот мертвец, и я его перешагиваю. Боялась ходить одна, без старших.

Никто меня в школу не отводил, а побежала туда потому, что все мои сверстники стали посещать ее, да еще и потому, что в школе на перемене давали суп в алюминиевых тарелках. Учителя менялись почти ежемесячно. Мне запомнился один учитель, молодой парень, который ложился на длинную скамейку за учительским столом и спал. Его ноги торчали из-за стола, из-под штанин выглядывали серо-грязные кальсоны со свисающими завязками. Позже, когда его выгнали из школы, он ходил и нищенствовал в поисках куска хлеба.

Нам приносили суп на большую перемену и разливали по плоским тарелкам. Поставив тарелку с супом на сиденье, я стала выяснять отношения с девочками, сидящими впереди. Меня отпихнули, и я села прямо в тарелку. В моем реве была не обида, а непонятный протест. Больше в этот класс не пошла, да и в другой тоже. Спустя некоторое время, ближе к весне, появилась во втором классе (со мной дома старшая сестра немного позанималась, и я научилась читать по слогам). Вообще-то заходила в разные классы, садилась где-нибудь впереди, и если не нравилось - поднималась и уходила. Учителя замечаний нам не делали, предоставив свободу выбора.

Весной мне мама дает новенькие черные блестящие ботиночки со шнурками, как раз на мою ногу.

- Это папа мне купил? - спросила я в надежде, что папа при жизни все же любил меня: мне всегда так не хватало его любви!

 

- Да, да, - сказала мама. - Ты подросла, и они тебе впору.

Надев ботинки, сияющая, пошла я в школу. Весь мир любовался моими ботинками! Это были первые ботинки в моей жизни!

Учительница объявила, что последние два урока мы проведем в лесочке, недалеко от школы: запланирована прогулка на природе. Не пойду же я туда в ботиночках, да и там, наверное, лужи! Сняла их, протерла подолом платья и положила в парту. После прогулки ботинок не оказалось в парте! Исчезли! Что было - не описать: мир померк для меня! Осенью хожу в школу босиком. Уже морозец стал прихватывать лужицы и грязь. Прыг - скок, прыг - скок по замерзшим кочкам до школы, зато обратный путь по лужицам и грязи, теплой, нагретой солнышком.

Однажды к нам домой пришел парень - старшеклассник и сказал, что нашли какие-то ботиночки. Может быть, это мои ботиночки, нужно померить. Пошли в школу: он впереди, а я за ним, прыг - скок по хорошо замерзшим кочкам, о чем-то думая вслух.

- Что ты говоришь? - спросил он, оглядываясь. В школе показали мне ботиночки: да, это были мои! Как раз на мою ногу! Сколько радости! Обратный путь несла их, крепко прижимая к груди. В школе, когда я уже училась в старших классах, на Новый год мне дарили ситцевый отрез на платье как отличнице.

Когда иссякли все возможности накормить четырех детей, мама обменяла наш огромный дом на землянку, в придачу какое-то количество муки и пшеницы. Так мы продержались года три. Старшему брату, Ивану, удалось устроиться в деревне учителем, и сестре, Дусе, закончившей семилетку, тоже пришлось последовать за братом в другую деревню.

Судьба все же была ко мне благосклонна: после того, как мы оказались в землянке (а папы уже не было), я вдруг стала обладательницей целой копейки! Наученная горьким опытом по поводу хранения денег, зажав копейку в кулачек, решительно направилась к торговым столам железнодорожной станции, к очень красивой полной женщине, которая торговала конфетами. Гордо

 

протянула ей свою копейку и указала на большую стеклянную банку, в которой соблазнительно сверкали леденцы. На полную копейку леденцов из той банки! Она покачала головой и сказала, что на мои деньги ничего не может дать мне! Да, видимо, эти конфеты были очень дорогие! Но не уходить же обратно ни с чем! Пошла по рядам дальше. Привлек запах жареной курицы. Протягиваю свою копейку и прошу продать хотя бы половину курицы. Но и эта продавщица, покачав головой, сказала, что на мою копейку ничего не купить! Обескураженная, ушла домой, унося с собой свой капитал, к которому вскоре потеряла интерес.

Хлеб и деньги кончились. Наступила холодная ветреная сибирская осень. Многие стали выходить на поля собирать колоски с убранных полей. Пошли и мы: мама, я с Николаем, моим младшим братом, и еще несколько соседских ребятишек. Был очень холодный день, дул сильный ветер. Наш урожай был невелик:

кто-то до нас уже побывал здесь. Но мы сделали неожиданное открытие: если мышиную норку раскопать, то там можно найти с горсть зерна. Увлеклись поисками нор. Вдруг неожиданно подъехал объездчик на коне, наорал на нас, отобрал у нас все зерно, велел возвращаться домой, а маму увел в тюрьму.

Идя в школу и обратно домой, я подходила к забору тюрьмы и кричала: «Мама! Мама!». Она откликалась. Велела идти домой и не мерзнуть.

Иногда железнодорожникам при вокзале в специальном магазине продавали по булке хлеба. Это случалось очень редко, и мы караулили такую возможность. После маминого ареста у нас остался маленький кусочек хлеба, и мы с Николаем разделили его поровну. Колька съел его сразу, а я взяла с собой в школу. В этот день учительница на уроке литературы читала повесть Неверова «Ташкент - город хлебный». Никто не остался равнодушным к судьбе мальчика в поисках хлеба. Когда она закончила чтение - в классе была мертвая тишина: все были потрясены.

Не могу объяснить, что творилось со мной. Хлеб, который я взяла с собой, буквально жег мне руки. Мысль, где найти мне мальчика, как передать ему мой хлеб, овладела мною. Он же хочет

 

есть! Может быть он где-то рядом! В таком состоянии я дошла до тюрьмы, подозвала к окошку маму и сказала, что сейчас передам ей хлеб, возможно, она кому-нибудь отдаст. На это мама строго ответила, что здесь кормят, а хлеб я должна съесть сама. Велела идти домой. Колька уплел этот кусочек мигом. Потом, когда мама не откликнулась на мой зов, мне ответили, что ее осудили на три года и отправили в Петропавловск в тюрьму.

Мы с Николаем остались вдвоем. Хлеба нет, дров нет, да и картошки тоже нет: эта землянка была на трех хозяев, и практически огорода не было. По дороге в школу, а мне нужно было переходить путевые рельсы на другую сторону поселка, я видела, что после загрузки вагонов картошкой несколько картофелин осталось, вмерзшими в лед. К вечеру брала ведерко и шла к тому месту. Некоторые картофелины выковыривала изо льда или находила в снегу. Набирала достаточно, чтобы сварить на ужин. Она была синяя, твердая и невкусная. Но выбора не было, мы были счастливы и этому. Брала другое ведро и шла к рельсам опять, уже в поисках кусков угля, упавших с вагонов - «хоперов». Но и это все нужно было делать крадучись, когда стемнеет, иначе все отнимут, если увидят обходчики путей. Несколько раз у меня отнимали уголь, видимо, уносили к себе домой. Хорошо, что хоть ведро отдавали. Однажды у меня отняли все: и картошку, и уголь, и ведро.

Утром я уходила в школу, а Николай оставался дома. Съев весь оставшийся картофель, садился на печку - буржуйку, еще теплую, укутавшись в одеяло, и ждал меня. Ругала его, плакала, но все бесполезно. Одно и то же каждый день. Картошки уже не было на том месте, есть совершенно было нечего.

На нашем базаре, который работал только по воскресеньям, вся продукция привозилась из деревень жителями колхозов. Простояв целый день на морозе, перед обратной дорогой в деревню продавцам хотелось согреться и выпить горячего чайку. Некоторые постоянно заезжали к нам. Безусловно, детям перепадали домашние пряники и крендельки.

В один из базарных дней к нам подъехал на подводе

 

мужчина. Видимо, он и раньше заезжал к нам. Расспросив меня и узнав все подробности о случившемся, встал и уехал. Вернулся часа через два с полными санями дров. Накормил нас, опять куда-то ушел, привел пожилую пару и сказал, что они будут жить с нами и заботиться о нас. Сказал мне, что в понедельник около базы МТС будут выдавать муку инвалидам - железнодорожникам. Велел мне взять мамину пенсионную книжку, мешок и идти туда утром. Так я и сделала.

Действительно, без лишних расспросов насыпали муку в мешок, взвесили и взвалили мне на плечи. Сначала шла бодренько по тропинке, но потом ноги стали заплетаться в снегу, мешок сползал, пришлось через каждые 10-20 шагов останавливаться. Наверное, муки был целый пуд! Дотащилась до тропинки, ведущей в школу. Из школы кто-то шел, спросили меня, не пойду ли я в школу: «там красивая елка, все веселятся, будут давать подарки». Ничего подобного я прежде не видела и не слышала: зачем елку нужно ставить в школе и украшать?

Опять с усилием взвалив мешок на спину, заплетаясь в снегу, направилась в школу. В нашем классе парт не было, вместо них в центре стояла огромная елка, до потолка украшенная игрушками. Дети, нарядные, суетились вокруг, танцевали, радовались, но никаких подарков не давали. Мешок с мукой я поставила в углу, у входа. Отойти от него более трех шагов -боялась, а вдруг украдут мою муку? Никто ничего не давал, да и меня не замечали. Взвалив мешок на плечи, заплетающимся шагом отправилась домой.

А дома сколько было радостей: тетя - квартирантка сварила вареники с солеными грибами. Ели с постным маслом! Вкусно! До сих пор не могу забыть этого вкуса.

На следующий день решила ехать в Петропавловск: искать маму. Никакие уговоры на меня не действовали. Пошла на вокзал, дождалась пассажирского поезда, идущего в сторону Петропавловска, вошла в открытую дверь. Вагон был общий, набит людьми. Я залезла под нижнюю лавку, устроилась в углу, прислушиваясь, когда приедем в Петропавловск. Очень долго

 

ехали, к вечеру поезд пришел к большой станции, слышу: Петропавловск! Ночь просидела на вокзале, периодически засыпая. Милиционер подходил и тряс меня за плечо, спрашивая, куда я еду. Отвечала: «В Петропавловск». Оставляли в покое.

Утром на привокзальной площади стала расспрашивать, где тюрьма. Оказалось, что в городе две тюрьмы. Выслушав меня, решили, что мне нужно ехать в ту тюрьму, которая находится за Ишимом. Помогли забраться в кузов грузовой машины, идущей в старую часть города, а там каждый укажет дорогу. И действительно, дорога вела к реке Ишим, нужно было перейти мост через реку и прямо, никуда не сворачивая, к тюрьме. Выполнила все в точности, иногда справляясь, правильно ли я иду. Наконец, предо мной распласталась тюрьма, огороженная высоким забором, с часовыми на вышках.

Подошла к воротам тюрьмы, но меня не пустили внутрь, велели обратиться в окошко справочной службы, около которого толпился народ. Справочная не дала мне никакой информации, я стала плакать. Кто-то сказал:

- Вон начальник подъехал, девочка. Подойди к нему. Человек в легковых санях выслушал меня, узнав, что я приехала в поисках мамы, велел подождать его: он узнает здесь ли моя мама. Через несколько минут вернулся и сказал, что моя мама здесь, она находится в больнице, когда я приеду в следующий раз, то смогу ее увидеть. Спросил, есть ли у меня деньги на обратный путь, усадил в сани, направлявшиеся в город, дал деньги извозчику и велел ему купить мне билет на поезд. Ночь опять просидела на скамейке в вокзале, съела ливерную колбасу, которую мне купил дяденька. На следующий день приехала домой. Без меня приезжала сестра на каникулы и Николая забрала с собой.

Кажется, это было перед Рождеством. Кто-то сказал мне, чтобы я сходила к крестной матери и поздравила ее с праздником: они люди зажиточные, детей у них нет, и угостят меня чем-нибудь. Вспомнила, когда папа был жив, на все праздники она всегда приходила со своим мужем к нам в гости. Много пили, ели и громко веселились. Больше всех хохотала и повизгивала моя крестная.

 

Долго не раздумывая, отправилась к ним. Жили они на другом конце села. День клонился к вечеру, и я решила до темноты управиться.

У калитки добротного дома меня остановила громким лаем цепная собака. На крыльцо вышел хозяин, раскрасневшийся, в широко распахнутом пиджаке. Похоже, я оторвала его от ужина. Чо тебе надо? - Недовольно спросил он. Я пришла поздравить с праздником, - переминаясь с ноги на ногу, испуганно пролепетала я. Подожди, - сказал и вошел в сени.

Спустя некоторое время вернулся, неся в руках кусочек соленого свиного сала.

- На, возьми! - Сунул мне в руки сало и ушел в дом.

Сало было холодное, пахло чесноком. Откусила немного - вкусно! По дороге домой съела почти половину кусочка сала (хлеба-то мне не дали). У порога дома мне стало плохо: началась рвота. Корчась от боли, я свалилась на сугроб снега и стала запихивать снег в рот, чтобы как-то унять боль в желудке и утолить жажду. Молодой организм - справился. Когда желудок очистился, стало легче. К утру заснула. С тех пор я видеть не могу сало, даже сейчас ощущаю его чесночный запах.

Через месяц опять поехала в Петропавловск, и опять под сиденьем лавки. За пазухой везла для мамы пирожки с грибами, испеченные нашей квартиранткой. Если не пустят к маме, то я смогу ей передать через справочную в окошечке. Путь до тюрьмы был хорошо знаком.

В справочной сказали мне, чтобы я обошла тюрьму вдоль ограды, сбоку есть ворота в хозяйственный двор, там работает моя мама, В итоге я оказалась перед мамой. Сколько было радости и слез! Мама рассказала, что очень сильно болела, но потом начальник тюрьмы взял ее к себе уборщицей. Она сейчас живет на хоздворе со шляпницей в одной комнате, а мама убирает у начальника. Спали вместе с мамой на одном топчане. Прижавшись к ее груди, я блаженствовала, не помню, когда так

 

хорошо мне было.

В клубе для обслуживающего персонала тюрьмы шел фильм о Пушкине, кажется, «Смерть поэта», в котором самым отвратительным образом была представлена жена поэта, Натали, флиртующая с Дантесом. Пришла зареванная. Мама удивилась, почему я плачу. «Пушкина жалко», - прерывая рыдания, ответила я. У мамы было смутное представление о нашей литературе, поэтому она стала успокаивать меня, говоря, что в жизни сейчас столько гибнет народа, а я плачу о том, что когда-то было.

Мне с мамой жилось хорошо, но нужно было возвращаться домой. Мама со своей соседкой собрала мне целый мешок сухарей и даже несколько кусочков селедки - деликатес в наших краях. Маме разрешили выйти со двора проводить меня. Прошли около километра, мама сказала:

- Дальше мне идти нельзя, сочтут, что я убежала. Ты дорогу знаешь, иди и не оглядывайся: если оглянешься на тюрьму, то опять сюда придешь, а мне начальник сказал, что скоро меня отпустят

- Мама, я не буду на тюрьму смотреть, а только на Вас! Вот так, сделаю согнутыми пальцами дырочку, и в нее буду смотреть, как в бинокль.

Так и сделала: прошла несколько метров и начала поиск маминого силуэта, начиная от себя вдоль дороги, пока в поле видимости не появилась мама. Помахала ей рукой и так несколько раз, пока не исчез ее силуэт. Мешок с сухарями был легким, и я бодро зашагала в город.

Приближалась Пасха. О Пасхе я знала только то, что в это время пекут вкусные куличи и красят яйца шелухой от лука. Рано утром, лежа на теплой печке, в которой живущая у нас тетя что-то пекла вечером, я услышала голос мамы. Мигом слетела вниз! Какое счастье: мама дома! С этого дня жизнь в доме значительно изменилась. Брат с сестрой заработали в деревне деньги, и нашу землянку обменяли на соседний дом с огородом. На следующий год купили и корову.

Мы учились уже в седьмом классе, среди наших мальчиков

 

особо выделялся Володя Папсуев: умел писать стихи, хорошо оформлял стенную газету, лучше всех писал чертежным шрифтом, за что учитель всегда ставил его нам в пример. Однажды Володя сообщил, что при редакции районной газеты «Путь Ильича» создается детская группа, куда приглашаются все желающие заниматься литературой. Естественно, мы побежали туда. Записались.

Занятия в кружке проводились по воскресеньям. Кружком руководила редактор газеты, жена первого секретаря райкома партии (имя и отчество забыла). Занятия всегда проходили очень интересно. Руководительница кружка рассказывала, как пишутся стихи, о рифме и т.д. Иногда играли: один пишет первую строчку стиха, загибает написанное и называет последнее слово, для рифмы, следующий внизу пишет свою строчку и т. д. А когда раскрывали и читали написанное стихотворение - смех стоял невообразимый. Коллективно писали пьесу о жизни древлян. Эту пьесу мы собирались поставить, когда закончим. Написали немного, но я запомнила только одну фразу, которую должна была выкрикивать: «Чур меня!» и значение слова «чур».

В обычное время в воскресенье мы все собрались своевременно, но на дверях редакции висел замок. Кто-то предложил пойти к руководительнице домой, возможно, она заболела, но другие решили дожидаться. Подошел сторож и сказал, что ночью первого секретаря и его жену арестовали. Нам лучше разойтись по домам. После войны я случайно увидела книгу «Малиновый околыш», автор О. Бушуева, но подержать эту книгу мне не удалось. Вспомнила, что на этих занятиях она нам говорила, что пишет книгу, которую хотела назвать, кажется, «Малиновый околыш».

Летом, на период летних каникул, работала на элеваторе: лопатили зерно, засыпали в мешки и грузили в машины. Никто не удивлялся, что подростки, взвалив на плечи мешки с зерном, на тоненьких ножках подносили их к кузову машины, а там у нас принимали его. Заработанные деньги шли на покупку книг и тетрадей для школы.

 

С хлебом по-прежнему были перебои, иногда неделями он не поступал в железнодорожный магазин. Но у нас была корова и картошка! Мама из картофельного пюре делала запеканку, которая заменяла нам хлеб. В большую перемену я бежала домой, отрезала кусок запеканки и на ходу, пока бежала до школы, поедала его (в школу ходили без завтрака). Иногда ко мне заходила моя подруга Вера Жилина. У них в семье было восемь или девять человек детей. Отец работал пастухом. Во время родов последнего ребенка мать умерла, и Вера осталась старшей в семье. Они нищенствовали. Когда у нас появлялся хлеб, мама по-прежнему делила его поровну на всех. А если Вера заходила ко мне, я от своей порции хлеба отламывала кусочек и давала его ей. Мама, безусловно, все это видела. Однажды сказала мне:

- Оля, ведь я тебе свою порцию хлеба отдаю, когда ты угощаешь им Веру, - но не упрекнула меня, что сама остается без хлеба. Мы жалели эту семью.

Уже тогда я поняла, чтобы вылезти из нищеты, нужно учиться. После окончания восьмого класса мама робко спросила меня, не пойду ли я куда - либо работать, по примеру старших брата и сестры, работавших в деревнях учителями. Я сказала маме, что мне обязательно нужно закончить десятилетку, потом поехать в институт, и я стану инженером. А пока летом можно подрабатывать на элеваторе, тем более, что в бухгалтерии элеватора я оказалась очень нужной, помогая им пересчитывать на арифмометре какие-то отчеты. Заработанные деньги пойдут на книжки и тетради, а Дусе напишу и попрошу прислать мне зимнее пальто (в это время она уже уехала на Дальний Восток по призыву «хетагуровок»).

Зимой мы с Николаем донашивали чьи-либо валенки с дыркой на пятке. Обычно внутрь валенка клали солому, которая имела тенденцию высовываться в ненужное время и в ненужном месте. Приходилось останавливаться, снимать валенок, засовывать обратно солому и дальше в путь. Чулок у нас и в помине не было: вместо них - рукава от изношенного трикотажного мужского белья, кальсон или маек. Благо лето: ничего не нужно!

 

Слышали, что существуют пионерские лагеря, где отдыхают городские дети, но что это такое - никто не знал. Прошел слух: несколько человек из нашей школы (в основном это дети работников районной администрации) выезжают в какой-то лагерь. Я робко заикнулась, что хотела бы тоже поехать туда, но мне ответили, что мест нет. В качестве пионерской нагрузки поручили встретить детей, приезжающих из какого-то совхоза на экскурсию в Булаево. Почетное задание.

Встретила детей и провела их в наш центр, в сад, в середине которого среди низкорослых акаций выступал Дом культуры, и по Ленинскому проспекту направились к железнодорожному вокзалу. Все им очень понравилось, а железнодорожные рельсы вызвали массу вопросов. Не успела до конца рассказать о поездах, которые движутся по этим рельсам, как вдруг, шипя, посвистывая, выпуская пары, подошел паровоз без вагонов. Подошел торжественно, оглушительно свистнул и затормозил. Что-то хотела сказать детям, оглянулась, а их след простыл: в ужасе побежали кто куда. Долго их собирала, но они не хотели приближаться к паровозу. От неожиданности их реакции я сама растерялась. Просили увести их подальше от этого страшилища.

Пошли на элеватор, нашу гордость: он был высокий и красивый. Попросила разрешения у начальства элеватора подняться с детьми наверх по лестнице. Сверху наш поселок был как на ладони. Восторг, вопросы - так высоко они еще не поднимались, да и я тоже. Что там Эйфелева башня по сравнению с тем, что они увидели: дома, леса, железнодорожные рельсы, по которым издали двигались поезда и паровозы, совсем не страшные на таком расстоянии.

Детей сфотографировали и даже написали в районной газете «Путь Ильича» об их увлекательной экскурсии. А был это, по всей вероятности, 1937-й год.

Мы очень любили свою школу, все время с утра и до вечера проводили в ней. Многие старшеклассники приходили утром до

 

уроков, чтобы помочь уборщицам натопить печки, а вечером, т. е. после уроков, опять отправлялись в школу принять участие в работе кружков самодеятельности: физкультурном, танцевальном, хоровом и художественной гимнастики. Для концертов мы устраивали художественно - спортивные пирамиды, включая всевозможные акробатические позы. Не было такого ученика, который не хотел бы принять участие в нашей самодеятельности, исключая мальчишек.

Нужно сказать, что наш кружок самодеятельности пользовался большой популярностью в районе. В зимние вечера, когда колхозники были свободны от основной работы, нас посылали к ним с концертами. Как правило, в воскресенье мы отправлялись на лыжах в какой-либо близлежащий колхоз, километров за десять. Вечером, едва согревшись, давали концерт: пели, танцевали, декламировали стихи и т.п. Однажды от ветра и мороза у меня настолько сел голос, что я не спела, а прохрипела песню о парне, жившем за далекою Нарвской Заставой. На аплодисменты зрители не скупились. Обратно, когда порядком стемнело, нас отправили домой на санях. Все мы были легко одеты и сильно замерзли. Многие простудились, но никто на это и внимания не обратил.

В те годы отмечался юбилей поэмы Ш. Руставели «Витязь в тигровой шкуре». Безусловно, танцевали лезгинку. Девочки мастерили мужской наряд - и лезгинка готова. Главное - танцевать нужно было на носках! Успех был обеспечен. Даже разыгрывали диалоги из «Витязя в тигровой шкуре».

Помню, был такой случай. Мы играли сцену диалога царя (не помню его имени) с его дочерью Насти - Дариджан. Я исполняла роль царя. Но вот беда: где найти настоящие черные штаны. Только у Петра Сурова были черные штаны, а на всех остальных ребятах какие-то трикотажные балахоны. Пошли к матери Петра перед концертом и упросили ее дать штаны Петра на несколько часов.

Концерт состоялся в районном клубе. Народу - тьма. Исполнив какую-то песню на сцене о Сталине (я была и солисткой), срочно переодеваюсь в костюм царя. Белая мамина кофточка

 

заправляется в штаны, сверху набрасывается небольшая желтая скатерть, изображающая царскую мантию, в штанах пуговица никак не хочет просовываться в петлю, а действие уже началось: открыли занавес. В это время Петька подбегает ко мне и злобно орет:

- Снимай штаны! Сейчас же снимай мои штаны!

Увертываюсь от него и оказываюсь на сцене. Начинаю громко свой диалог - в зале смех, я громче, смех не стихает, переходит в рев. Кто-то закрывает занавес. В чем дело? Задыхаясь от смеха, мне указывают на мои штаны: из ширинки которых сантиметров на десять конусообразно торчал низ белой рубашки. Пришлось приводить в порядок мой царский наряд и начинать все заново. Публика была веселая, и успех был оглушительный.

И еще был забавный случай, связанный тоже с концертом. Была объявлена районная олимпиада на лучшее исполнение песен и танцев. За нашей улицей, а она была предпоследняя, остановился цыганский табор. Случайно, если приставание цыганок можно назвать случайным, я познакомилась со своей ровесницей цыганкой Машей. Очень красивая девочка!

Мы с ней подружились, она приходила к нам, а я к ним в табор. Маша меня познакомила со своим братом, моложе ее. Она и рассказала, чтобы я не верила цыганкам, когда те обещают приворожить кого-либо, совершая обряд ночью: ночью все они мирно спят. Научила меня танцевать цыганочку с красивым выходом по кругу и тряской плечами. У меня все получалось великолепно, а чечетку отбивать я даже учила ее.

Узнав про олимпиаду, уговорила ее станцевать цыганочку вместе со мной и ее братом. Отрепетировали в шатре, все шло великолепно. Соответственно и костюмы подобрали. Пришли на концерт. До нас выступала одна девочка, дочь какого-то районного начальника, в белой балетной пачке до колен, сшитой из марли, Костюм как у настоящей балерины, такого у нас еще никто не видел (да где же можно было достать столько марли!) Она попрыгала, попрыгала по сцене и удалилась. Мы выступали почти последними. Аплодисменты не отпускали нас со сцены. Сначала

 

мы все вместе танцевали, потом Маша одна. Зрители требовали еще и еще.

В конце объявили итоги конкурса: «балерина» - первое место, наше трио - второе, мое вокальное исполнение третье. Что началось в зале: крик, рёв, топот ног!

- Несправедливо! Несправедливо! Первое место цыганочке! Цыганка! Пусть Маша наденет костюм лебедя и станцует! Переодеть костюм! Костюм!

Все понимали, что первое место девочке дали только за костюм, умалчивая, что она еще и дочь районного начальника. И о ужас! Заставили Машу переодеться и в белой пачке станцевать цыганочку! Хорошо, что пачка доходила до колен! Невероятно, но факт! Маше было отдано первое место и приз! Вручили подарки, и публика, довольная своей победой, покинула зал.

Обычно в ноябрьские праздники, т. е. 7-го ноября в нашем клубе устраивалось торжественное заседание, на котором присутствовали передовики соцсоревнования и, безусловно, все партийные руководители города. С приветственным словом к собравшимся посылали лучших учеников от школы. Дошла очередь и до меня, когда училась я в девятом классе. Классная руководительница помогла мне составить приветственное поздравление от всей нашей школы.

Долго я репетировала свою речь, естественно, стоя как будто на трибуне. Ваня послушал меня и посоветовал заменить начало: речь нужно начинать словами Ленина, произнесенными им на броневике.

- А что он сказал?

- Ленин сказал: Революция, о которой так долго говорили большевики, свершилась!

Ваня произнес эту фразу стоя, а в конце цитаты выбросил руку вперед, копируя Ленина. Это так здорово получилось у него!

И мы решили начать мое выступление так: «Товарищи! Сегодня мы празднуем тот день, когда великий гений человечества впервые сказал: Революция, о которой так долго говорили большевики, свершилась!», а далее следует то, что мы подгото-

 

вили с учительницей. Речь моя была готова, и я с нетерпением ждала торжественного вечера.

В районном клубе зал был полон - все начальство района! Выступает первый секретарь райкома партии, за ним председатель райисполкома, от военкомата и другие. Наконец, слышу, что с приветственным словом от школы выступаю я. В волнении взбираюсь на сцену, подхожу к трибуне, из-за которой едва была видна моя голова, и говорю, не глядя в зал:

- Товарищи! Сегодня мы празднуем тот день, когда великий гений человечества Владимир Ильич Ленин впервые сказал: Революция, о которой так долго говорили большевики, свершилась! В конце заученной фразы выбрасываю руку вперед по-ленински, вернее, как Ваня показывал. В зале все поднялись с мест! Аплодисменты, улыбки! Оратор из меня получился отличный: очень долго аплодировали и хвалили!

Осенью 1939 года нас всех старшеклассников собирают вместе в самом большом классе, и перед нами выступает представитель из райкома партии. Такого еще никогда не было.

Он сообщил, что СССР и Германия заключили мир о дружбе. Германия по площади маленькая страна, и у нее нет возможности развивать сельское хозяйство, а наша страна огромная, богатая, поэтому по долгу дружбы мы должны помогать своему другу зерном, пшеницей и другими продуктами. Мир на земле восторжествует, и наша жизнь улучшится. Северный Казахстан - житница России, мы пошлем Германии нашу пшеницу. Всем понятно? Еще бы, конечно, понятно!

Вот только на один вопрос, не заданный на собрании, никто толком не мог ответить: если мы такая богатая страна, то почему в Сибири народ так долго голодает, и почему мы до сих пор не можем насытиться хлебом. Но нам рассказали о счастливом будущем в содружестве с Германией, и этот вопрос сам по себе заглох.

Весной 1940 года к нам на станцию пришел поезд, поставили его в тупик, открыли вагоны и велели всем прибывшим

 

выгружаться. Это были враги народа Польши, как нам объяснили, в основном женщины и дети. Сидели они на своих вещах долго:

ждали подводы из деревень, чтобы их развезти по колхозам. Несколько человек осталось в нашем селе, без денег и без пищи.

Первое время они шли на рынок или просто на улицы и продавали все, за что можно было получить деньги, вплоть до тонких лайковых перчаток, которые вызывали у наших жителей недоумение: где и когда такие тонкие перчатки можно было носить. Проблем у них и у нас с ними было много.

Однажды на рынке произошло какое-то недоразумение, грозившее вылиться в скандал. Случайно в этом месте оказалась мама. Выяснив ситуацию в качестве переводчицы, уладила спор. Я открыла глаза от изумления, когда мама заговорила по-польски! Но и не в этом дело. Она вдруг преобразилась, стала совсем другой - молодой. Я ее никогда такой не видела, даже голову гордо подняла. С тех пор к маме стали обращаться женщины по разным вопросам: подыскать комнату, найти возможную работу и т. д.

Впереди был учебный год, матери начали искать репетиторов, чтобы по школьной программе подготовить их детей по русскому языку и по математике. Я в школе слыла отличницей, особенно по алгебре. Иногда, когда учитель по математике заболевал, меня вызывал к себе завуч, объяснял задачу по алгебре и просил провести урок в каком-либо классе, даже в моем собственном. Я успешно справлялась с этим заданием.

Одна польская семья попросила позаниматься с их сыном, поступающим в восьмой класс. Звали его Павел Буре. Мы позанимались, и осенью он поступил в школу. От любой оплаты я отказалась: у нас в школе всегда лучшие ученики помогали отстающим.

У нас завязались дружеские отношения со многими ссыльными из Польши. Некоторое из них были жены офицеров, семьи директоров школ и даже до смешного: рабочий Николай и его младший брат Борис, так и приехавший со своим аккордеоном. Николая вывезли только потому, что он, красивый, статный, высокого роста, прекрасно танцевал. Его обычно приглашали на

 

балы в Ровно и в Здолбуново как партнера по танцам для дам.

Летом мы все любили бегать на танцы в наш районный клуб. Борис играл на аккордеоне, видимо, ему за это платили, а мы без устали танцевали. Часто на танцы приходил старший брат Бориса, Николай, со своей приятельницей Яниной, очень красивой блондинкой. Но она никогда не танцевала. Ее муж, офицер Польской армии, с начала войны был на фронте, но больше она ничего не знала о его судьбе.

Николай, как я уже упоминала, был профессиональный танцор. Он всегда приглашал к танцу только меня, особенно на вальс-бостон. Я была ему до плеч. И он. словно носил меня в воздухе, выделывая головокружительные па. Все останавливались, образуя круг, и наблюдали за нами. Это было что-то неповторимое. Невозможно описать тот восторг полета в музыке, то блаженство, которое испытывала я в танце. Туфель у меня не было, и я шила себе тапочки из тряпок. Кружилась в вальсе так, что домой возвращалась с дырками на подошве. Пришивала заплатки и готовила свою «выходную» обувь к следующему разу.

Горькое сознание «безотцовщины» еще долго сопутствовало моему детству. Мама выбивалась из сил, чтобы накормить нас, а одеждой были чьи-то обноски. Мои сверстницы, девочки четырнадцати-пятнадцати лет, дочери работников районной администрации, одевались по тем меркам шикарно: беличьи полушубки, белые фетровые ботики, меховые шапочки, а весной и осенью прекрасные кожаные туфельки и тонкие чулки. Глядя им вслед, я вздыхала: «Если бы мой папа был жив, и я бы так красиво одевалась».

У нас было своеобразное ухаживание мальчиков за девочками. Никаких откровенных разговоров, тем более встреч наедине. Мальчишками, лет до шестнадцати, верховодил Рифат Валиулин, а другой группкой, пацанами семи - восьмилетнего возраста, Фидрат, брат Рифата. Когда мы прогуливались по Ленинской улице, то по обочине дороги в лопухах и в репейнике прятались мальчишки во главе с Фидратом. Они швыряли в нас репьями, и все норовили попасть в волосы. Попала однажды и я под их

 

обстрел. Вдруг слышу голос мальчугана:

- Не бросай в Ольгу! Если Рифат узнает об этом, он голову тебе свернет!

Так я узнала, что об ухаживании за мной Рифата знают все, хотя мы с ним никогда не разговаривали наедине, тем более не встречались. Все его ухаживание заключалось в следующем: когда мы с подругами шли в кино, то на следующем ряду позади нас садился Рифат со своими друзьями (билеты продавали без указания ряда и места). После фильма я с подружкой Алей, жившей по соседству со мной, отправлялись домой, а позади нас на некотором расстоянии шел Рифат с кем-либо из своих друзей. У вокзала они останавливались. Мы перебегали через железнодорожные пути и разбегались по домам.

Рифат мне нравился, и его ухаживание за мной мне льстило. Коренастый, хорошо сложен, добрая мягкая улыбка. Он был моим ровесником, но беда была в том, что он не хотел учиться: в пятом и в шестом классах сидел по два-три года. Все его побаивались: хулиган, драчун. Хотя я не помню случая его драки с кем-либо. На третий год его не оставили в шестом классе лишь по просьбе отца, директора нефтяной базы. Да и он не скрывал своего нежелания учиться в школе: натура независимая, гордая, вольная.

Единственный раз у нас с ним состоялся разговор перед моим отъездом в Алма-Ату. Встретились на вокзале. Тогда я поняла, как много я для него значила: передо мной раскрылся нежный добрый человек, робеющий перед своим чувством. Дальше война, фронт. Вернулся Рифат весь в орденах, в звании майора. После фронта его направили учиться в военную академию, но шесть классов средней школы послужили тормозом в его военной карьере. Направили для прохождения дальнейшей службы в город Петропавловск военкомом, но канцелярская служба не его стихия, да еще в военкомате. Так где-то он и затерялся. В мой приезд в Булаево перед демобилизацией кто-то сообщил Рифату обо мне. Его первый порыв был найти меня, но взглянув на себя, словно опомнившись, махнул рукой и молча куда-то удалился. В последующие годы я пыталась его найти, но

 

безрезультатно.

Наконец вернулся домой и Ваня, наш старший брат, устроился кассиром в банке. Он был нашим кормильцем и главой семьи. Появилось мясо (шел 1940 год). Мама варила суп с мясом, мясо вынимала, в печке подрумянивала, собирала нехитрый обед, и я несла его брату. В обеденный перерыв он закрывал окошечко и обедал. Я в это время отсчитывала рублевые бумажки и по сто штук заклеивала в пачку. Это были счастливые времена в нашей жизни. Все наладилось, и мы были сыты.

Перед выпускным вечером мы с мамой пошли на рынок и купили мне очень красивое платье и туфельки (первые в моей жизни). Я училась успешно и решила поступать в МАИ (Московский авиационный институт). Списалась, получила проспект: решение было принято окончательно. Через год я буду студенткой института! И не только студентка, но и буду летать на самолете и обязательно прыгать с парашютом! Мои подружки даже стали мне завидовать! Их родители не отпускали далеко от дома.

В это время наша старшая сестра, родившаяся в Варшаве, стала разыскивать мамину сестру и остальных родственников. Нашли, списались и начали оформлять документы для выезда в Белосток. Все было оформлено, назначено время для выезда. Но грянула война... Не суждено было нашей маме еще раз взглянуть на своих родственников и побывать в родных местах.

Дружба с польскими семьями не прошла для меня даром. В самом начале учебного года около районного клуба появилось объявление, гласящее, что состоится комсомольское собрание, на котором будет рассматриваться персональный вопрос о недостойном поведении комсомолки Носовой. Собрание состоялось, вел собрание и выступал мой одноклассник и однофамилец Петр. Рьяно, с пеной у рта, он стал доказывать, что комсомольцы должны быть бдительны, а не заводить тесную дружбу со ссыльными врагами. И что-то еще оскорбительное в этом роде. Все были угнетены и молчали.

Только один Леонид Носов, тоже однофамилец, позже прошедший фронт и ставший одним из секретарей Омского обкома

 

партии, встал на мою защиту. Но один он ничего не мог решить. За исключение меня из комсомола подняли руки даже мои ближайшие подруги, которые были влюблены во многих ребят-поляков. Исключили, как говорится, единогласно, при одном голосе против.

После собрания я пошла домой, зашла за стог сена на огороде, легла и долго лежала в каком-то отупении. Там меня и нашел мой старший брат Иван. Посоветовал написать письмо в обком комсомола. Через месяц меня вызвали в обком, пригласили на совещание, задав ничего не значащих пару вопросов, сообщили, что школьное и районное решение в отношении меня отменяется, и выдали мне мой комсомольский билет. Вот так состоялось мое первое знакомство с "политикой", но которым воспользовались грязные люди из числа высокопоставленных карьеристов.