Во второй половине января, под вечер, поезд прибыл в Москву. Сквозь кордон милиционеров, стоящих вдоль всего перрона от выхода из вагона до «воронка», я прошествовала как важная персона, неся в руках чемодан с пеленками сына, которые они забыли изъять. Скучающие пассажиры столпились за спинами милиционеров, недоумевая, что это за «птица», из-за которой перекрыты все входы и выходы.

Воронок шел долго. Мороз, запах непереносимых мною выхлопных газов и тупая неизвестность. Куда, зачем, почему? До сих пор никто мне толком не сказал, за что меня арестовали.

Машина остановилась в каком-то дворе. Меня завели в большую мрачную комнату, посреди которой стоял длинный и широкий стол. Велели раздеться догола и лечь на стол. Стол был холодный, ничем не накрытый. Одна женщина обыскивала в голове, в ушах, а другая - под ногтями рук и ног, между пальцами. Гинеколог, видимо, произвел свой обыск, не спрятано ли там что-нибудь, сняли бинты с груди, тоже проверили, велели стать на четвереньки, разглядывая меня сбоку и снизу. Всего не перечесть. Все команды бесстыдного и унизительного обыска я выполняла безропотно, так как состояние прострации еще не покинуло меня. Все происходило как в дурном сне.

Затем сказали: "Одевайтесь!", и повели меня куда-то через двор, заполненный штабелями колотых дров, сложенных в огромные пирамиды. Было темно и тихо. Один конвоир - спереди, другой - сзади. Иногда они останавливались и пощелкивали пальцами, подавая какой-то условный знак. Я вспомнила тех женщин, которые были в «больнице» владивостокской тюрьмы, их рассказы по поводу всевозможных методов ведения допроса, мне стало жутко.

Может быть, меня ведут на расстрел? Где? Не за той ли кучей дров? Куда меня привезли? Возможно, это не Москва? Зачем же тогда они подавали условный знак щелчками пальцев? Подошли к какому-то низенькому домику, там тускло светился свет. Зашли в него. Опять команда: «Раздевайся!» Завели в следующее отделение, во всю комнату яма, выложенная кафелем и слегка

 

наполненная водой. Велели мыться. Вода была по щиколотку, села в нее и пригоршнями стала поливать на себя.

Я не мылась более месяца, и поэтому нет ничего удивительного, что теплая вода оказала на меня успокаивающее действие. Надзирательница, вернее работница, сжалилась, добавила воды и дала кусочек мыла, чтобы я помыла голову.

Оттуда тем же двором и пощелкиванием пальцами меня повели до здания, в котором горел очень яркий свет. Сфотографировали, стали снимать отпечатки пальцев. Эту процедуру я проходила впервые, и мне было очень щекотно. От служителя, снимавшего отпечатки, пахло хорошими духами, и он мурлыкал себе под нос какую-то мелодию.

Опять меня куда-то повели. Завели в бокс, снова велели раздеться до гола. Надзиратели - мужчины забрали мою одежду и ушли. Бокс был узкий, т. е. можно было стоять только в одном положении: прямо перед «глазком». Над головой висела лампа ватт на 500, ее свет резал глаза до боли. Я видела и слышала, как «глазок» периодически открывался, кто-то смотрел и хихикал: охранники развлекались.

Волнение вновь охватило меня: куда взяли мои вещи? почему я стою здесь голая на обозрение охранников? что дальше будет? Спустя час дверь открылась, и на пол бросили мои вещи, горячие, чем-то пахнущие: видимо были в прожарке (в дезинфекции). Опять длинный путь по коридорам. Вошли в лифт, спустились вниз, а все происходило на первом этаже. Выйдя из лифта, мы оказались перед решетчатой дверью, за которой находилась надзирательница. Вновь:

- Стать лицом к стенке, поднять руки! и т. п.

Повели вдоль камер, открыли одну из них, там находились три женщины, спящие. Подняли всех на ноги. Принесли еще одну кровать и сказали, что это мое место.

Утром женщины приняли меня настороженно. Я еще ничего не знала о «подсадных утках», и мне была непонятна их холодность. Одна из них, Екатерина Михайловна, как я узнала позже, дочь священника, держалась замкнуто и отчужденно: большую часть

 

времени проводила в молитвах, стоя около окна, упирающегося в бетонную стену. Неба не было видно. При открытой форточке доносился крик ворон, не приносящий радости. Откуда там столько ворон?

Балерина Большого Театра Нина держалась приветливо и любезно. И немка, фрау Мюллер, ни слова не говорящая по-русски. Я не вникала в их жизнь: всецело была поглощена раздумьем о случившимся со мной. Никак не могла ответить себе на вопросы: «Что я могла такое совершить, чтобы оказаться в тюрьме? Почему? Зачем? Где мой сын? Почему отняли его у меня?» Сын... и слезы, слезы.

Первые дни меня никуда и никто не вызывал. Потом дверь открылась, голос надзирателя:

- На букву «Н» кто? Выходи!

Я назвала свою фамилию и отправилась за ним. Наконец-то вспомнили. Обыск при выходе из тюрьмы: лицом к стене, женщина обыскивает с головы до пят, решетка открывается, заходим в лифт, поднимаемся. Ведут по длинным коридорам, обставленными пеналами. Перед поворотом коридора опять, как и ночью, щелкают пальцами. Если в ответ слышится такое же пощелкивание, то загоняют в пенал, чтобы встречные не могли увидеть друг друга.

Привели к следователю. Впереди, у окна, два огромных стола с телефоном, за одним из них сидел внушительного вида подполковник Озорнов, как позже он назвал себя. Справа от входа - маленький столик и табурет, на который он велел мне сесть.

Подполковник сказал, что он будет вести мое дело. Я обрадовалась, набрала полную грудь воздуха, чтобы пожаловаться на несправедливость ареста, что-то стала говорить, как вдруг он заорет на меня:

- Хватит! Расскажи о своей шпионской деятельности!

Попыталась сказать, что это ошибка, я не шпионка, но он не слушал меня. Посыпался такой отборный мат, которого я еще в жизни не слышала. Я и такая, и сякая, охмурила владивостокского следователя: вместо дельного протокола он прислал какую-то

 

муть! Но здесь такие номера не пройдут! Орал как бешеный.

По мере нарастания его мата росло мое удивление. Он это заметил и еще больше разошелся. Когда он выпалил: «Ты всемирная проститутка! Всемирная б...!», я вдруг разразилась хохотом, хохотала так, что он обомлел. Приступ хохота у меня не останавливался, все громче и громче. Он испугался и засуетился, стал подсовывать мне стакан с водой. Я не могла остановить свой смех. Он вызвал конвоира и отправил меня обратно в камеру. Истерика моя перешла в слезы. Не вызывал несколько дней. Больше терапию матом он не применял, подбирал дружеские ключи.

По поводу «всемирной б... и проститутки»... У меня в детстве была забавная история. Напротив нас жила подруга моей старшей сестры. Рая, очень красивая, всегда ходила в туфлях на высоком каблуке, в узенькой юбочке. Когда она проходила мимо нашего дома, мой старший брат Иван и его товарищи подсматривали за ней в окно и говорили:

Посмотрите, вон проститутка пошла!

Я поняла, что это слово обозначает «красивая девушка». Однажды брат с друзьями чем-то занимались на кухне, а они очень любили экспериментировать. Мы с моей подругой, нам было года четыре-пять, решили их повеселить, устроив концерт. Привязали к пяткам катушки из-под ниток (в качестве высоких каблуков туфель), обтянулись узко-узко платком, как юбка у Раи, попросили зрителей усесться по местам и провозгласили:

- Концерт начинается!

Напевая тра-ля-ля, тра-ля-ля, мы из-за двери вышли на «сцену», раскланялись, с приплясом, насколько нам позволяли наши «каблуки», запели:

А мы проститутки! А мы проститутки!

Брат встал, вышел на «сцену» и дал хорошего шлепка нам обеим, повелев забыть это слово. Мы так и не поняли, за что и почему нас наказали.

И когда следователь орал, что я «всемирная б... и проститутка», то я живо представила себе, что я выхожу на перрон

 

или на тротуар и объявляю, что «я проститутка..., проститутка», пританцовывая, как в детстве.

Во время последующих дневных допросов он интересовался, зачем я приехала во Владивосток, кто меня познакомил с офицерами - подводниками, почему я вышла замуж за подводника. А потом стал требовать от меня, чтобы я призналась, по чьему заданию приехала, какие шпионские задания выполняла, как познакомилась с Матусис и т. д.

Обвинял меня в том, что я выдала тайну Матусис, сказав ей, что во Владивостоке есть подводный флот.

Пыталась объяснить следователю, что наличие кораблей и подводных лодок во Владивостоке не является военной тайной. Город расположен вокруг бухты Золотой Рог и вдоль восточного побережья Амурского залива. Центральная набережная города тянется вдоль северного берега бухты Золотой Рог. На этой набережной расположены прекрасные здания дореволюционных построек, гостиницы, рестораны, магазины и различные иностранные консульства. Напротив них в бухте всегда стояли корабли, подводные лодки всех типов, красуясь своими названиями и номерами. Например, Л-32 (Ленинец 32) или Щ-32 (Щука 32). Любой заинтересованный человек мог без труда не только записать их номера, но и сфотографировать.

Обвинял меня и в том, что я якобы сказала, что мой муж командир подводной лодки. И опять нужно было объяснять, что все командиры подводных лодок носят слева на кителе силуэт подводной лодки: это их привилегия, а не тайна. Я якобы выдала численный состав экипажа лодки, на что опять приходилось доказывать, что и сейчас ничего не знаю о численности личного состава лодки. Сама была военной и знаю, что вне службы ни с кем, даже с родными, не полагается обсуждать служебные дела.

Ночью, когда мне не давали спать круглые сутки, он что-то очень долго писал, изредка бросая фразу:

- Ну, давай признавайся в своей шпионской деятельности! - И, не получив ответа, углублялся в свою писанину.

Не орал, даже стал улыбаться, видимо, у него там

 

складно получалось.

- Ну, как ты думаешь, сколько человек может быть на подводной лодке?

- Не знаю.

- Сто или меньше?

- Я была в чине лейтенанта, командовала взводом и отдельной ротой, т.е. у меня в подчинении было от двадцати человек до ста и выше. Мой муж имеет звание капитан-лейтенанта, значит, по аналогии у него должно быть не менее

ста человек.

- А где они на лодке размещались?

- Затрудняюсь сказать...

- Возможно, у него было человек двадцать?

- Все может быть.

Времени у него было предостаточно, и мы всю ночь до шести часов утра провели в гадании, сколько человек размещается на лодке... В конце протокола дописал, что я назвала цифру 12-13 человек. Видимо, днем накануне с кем-то проконсультировался.

На заявление следователя, что выдала, куда и когда выходят в море подлодки, я тоже отпарировала: муж только вечером накануне выхода в море просил меня приготовить ему чистое белье, так как утром идет в море. На какое время и куда идут - у меня даже такого вопроса не возникало.

Неумные, глупые вопросы, подобные этим, сыпались из него. Тактика менялась, он стал утверждать, что мой муж был настроен против советской власти, критиковал ведущих политических лидеров руководства партии, ругал начальство бригады, так как был озлоблен, что его обошли наградами. Якобы он и к товарищам по службе относился высокомерно. Отец его был кадетом, кадетские замашки видны и в сыне.

Я вспомнила, как Александр, выпив, иногда возмущался, что руководство бригады подводных лодок не наградило никого из личного состава его лодки после успешного выхода в море через минные поля. Лодка Александра шла первой, прокладывая путь

 

среди плавающих мин, закрывавших вход в бухту. Личный состав лодки работал на пределе своих возможностей: любая ошибка им жизни. Остальные лодки следовали за лодкой Александра строго в кильватере. Операция прошла успешно, но командование бригады свело это к рядовому выходу кораблей из бухты.

Неужели кто-нибудь, кто знал о его высказываниях, донес на него, исказив суть дела? Этого быть не должно! Офицеры по службе уважали Александра. Все знали, что он храбрый и порядочный человек. Часто приходилось слышать:

- Кто у нас сегодня в море? Акула? Можно спать спокойно. («Акула» - неофициальное прозвище лодки мужа).

Первые испытания новых спасательных аппаратов, в которых личному составу аварийной лодки, находящейся в подводном положении, были поручены Александру. Задание весьма ответственное и серьезное. Все прошло идеально.

Об этом следователь, естественно, не знал, иначе список моих «шпионских донесений» он бы увеличил еще на один пункт. Приходилось очень внимательно следить за своей речью, сдерживая давящий туман в голове и непреодолимое желание сомкнуть глаза.

Составлял протокол, требовал, чтобы я его подписала, я не подписывала, он убеждал, что моя подпись нужна только для того, что я прочитала протокол, «Здесь же не указано, что ты соглашаешься с написанным!» Чепуху, которую он нес, просто невозможно было запомнить. Но это была только прелюдия к последующим допросам, вернее, черновик.

Во время ночных допросов он все время писал, заглядывал в какие-то бумаги и продолжал писать. Временами отрывался от бумаг, бросал мне фразу:

- Ну что? Будешь признаваться?

- В чем?

- В своей шпионской работе! - и продолжал писать - Кого ты знаешь в бригаде подводных лодок?

- Никого, кроме врача, с которым дружил мой муж и который следил за моей беременностью, и его жены. Мы

 

никуда не ходили и ни с кем не встречались из-за моей болезни.

На следующем допросе разговор переводил на мое знакомство с Ириной Матусис:

- Какие шпионские задания она давала тебе? Как никаких? С чего начинался разговор, когда ты к ней приходила?

-Как дела? Что нового в городе, в театре...? Обычный разговор...

А записывал он, как выяснилось позже, Матусис якобы спрашивала, куда и на какое время подводные лодки уходят в море на боевые учения, и я ей все докладывала. Более того, я рассказала ей, что в бригаде помимо лодок имеются два эсминца, небольшие мастерские для мелкого ремонта лодок, а на капитальный ремонт их отправляли на завод, даже назвала номер этого завода.

На несколько дней следователь приутих. Нервы у меня были на пределе: я в Москве, но ничего не изменилось, никто меня не слышит, до Сталина как до неба, хотя я ему написала одно письмо. Нам официально разрешали писать любые заявления и письма Генеральному прокурору и даже Сталину. Для этого отводили в специальную кабину, давали лист бумаги и ручку. Ясно, наши письма после прочтения шли в мусорную корзину следователя.

Все женщины, сидевшие со мной в камере, никогда не рожали, и им были непонятны мои страдания и переживания. Первое время мне приходилось обращаться за помощью к гинекологу: родовые разрывы вдруг обострились, стали кровоточить, и требовалась вата. У меня создалось впечатление, что Нина и Екатерина Михайловна стали меня остерегаться: не больна ли я чем-нибудь. Со временем все уладилось, даже стали спрашивать о сыне, но видя, что их вопросы только бередят мои раны, переходили на другую тему.

Все рассказала им о своей жизни, о своей службе в армии, о замужестве, но ничто не приносило мне успокоение. Последний взгляд сына куда-то вдаль в ожидании чего-то,

 

последний крик в ответ на мой, когда его отрывали от меня, - не расскажешь и не опишешь. Это не заживаемая рана на всю жизнь. Вряд ли можно описать состояние матери, когда у нее вырывают ребенка. Физическая боль в сердце неотступно была со мной и тогда, и последующие годы, не притупляясь.

Голова опухала, и я отказывалась мыслить. Следователь сказал, что мужа тоже арестовали, а сына отдали в детдом. Я ему не верила, а вдруг правда? Как выжить в этом аду? Опять ничего не могла есть, только пить. Мозг воспалился.

В одну из таких ночей мне приснился удивительный сон: передо мной вдруг появился человек, сидящий напротив меня, в странной белой одежде. Его фигура, хитон, слегка вьющиеся золотистые волосы, спадающие до плеч, все напоминало спроектированный кадр на колышущемся экране. Он очень печально смотрел на меня, сочувствуя мне. Я сразу поняла, что передо мной Иисус Христос, хотя до этого никогда и нигде не видела такой иконы, да и видеть не могла: церквей вокруг не было, а та, где меня крестили, была разрушена. Позже, спустя много лет, я зашла в Церковь Иисуса Христа, расположенную напротив Донского Монастыря в Москве. Там я вдруг увидела репродукцию Иконы Иисуса Христа. Это было именно то, что я видела тогда во сне. Была счастлива ее приобретению.

Утром я рассказала Екатерине Михайловне о своем сне. Не успела до конца поведать свой сон, как она воскликнула: «Это был Иисус Христос!» Спросила, умею ли я молиться и знаю ли хоть одну молитву. Естественно, нет. Она научила меня читать «Отче наш» и молиться утром и вечером перед сном. Мой сон она истолковала следующим образом: меня ожидают очень тяжелые испытания, но Иисус Христос не оставит в беде и поможет. Как в воду глядела, но об этом позже.

Хочется немного рассказать о немке фрау Мюллер. Никто в камере ничего толком о ней не знал, поскольку она по-русски не говорила ни слова. Роль переводчика была предоставлена мне, так как в школе я изучала немецкий язык. Учителями были местные немцы, некоторые плохо знающие русский язык. Сначала

 

был Густав Антонович, обучавший не только труду, но и языку, а в старших классах - Вильгельм Корнеевич. У него был стеклянный глаз, и мы по своей детской жестокости прозвали «Гляс Ауге», хотя очень любили его. Около нашего поселка находились два немецких колхоза, «Арбайтер» и «Ландман». Они жили как-то изолированно и не очень-то приветствовали заблудших ягодников и грибников, во всяком случае, так рассказывали дети.

В параллельном классе со мной учился Яша Браун, милый, общительный юноша. Он со мной заключил союз: домашнее сочинение по литературе я ему пишу, а он пишет для меня сочинение по-немецки, когда нам его задавали. Учителя не могли нарадоваться, мы тоже. Осенью, когда приступили к занятиям в девятом классе, учитель немецкого языка велел нам дома написать сочинение на тему, связанную с летними каникулами. Яша почему-то в школе не появлялся, пришлось писать самой.

Написала по-русски, а потом с помощью словаря перевела на немецкий. Сочинение было написано в подражание стихотворению «Мое путешествие по Гарцу» Генриха Гейне. Хотя горы я видела только на картинках и никуда не ездила далее 80-ти километров от села. Равнину знала отлично, но никто ее так красиво не описывал, как Гейне - горы, подражать было некому. Просто я все стихотворение переложила в прозу, используя себя в качестве героя. На следующем уроке с блаженной улыбкой ожидала похвалу учителя. Но случилось неожиданное: он сказал, что мое сочинение написано по-немецки, вернее, немецкими словами, но он абсолютно ничего не понял, о чем я писала. Полный провал!...

В детстве у меня был неплохой голосок, я выступала на всех концертах с исполнением популярных песен, а на районном смотре даже исполнила романс Гурилева «Однозвучно гремит колокольчик». В школе появилась физгармонь, говорили, что ее привез Вильгельм Корнеевич из дома. Он со мной позанимался, и я на концерте исполнила на немецком языке «Русалку» Гейне, а он мне аккомпанировал. Читала на выпускном вечере «Перчатку» Шиллера и «Лесной царь» Гете.

 

К тому времени, как я оказалась на Лубянке, немецкий язык призабыла основательно, однако моих знаний хватило, чтобы общаться с фрау Мюллер. Ее лицо становилось удивительно радостным, когда мы могли поговорить по-немецки. Она поведала следующее: к концу войны ее муж, офицер, примерно, в чине полковника, решил перейти на сторону русских, так как разочаровался в Гитлере. Взяв с собой жену, детей у них не было, сдался русским. Их привезли в Москву и посадили в тюрьму на Лубянке.

И уже три года, или больше, они сидят здесь. Изредка ее вызывают, дают почитать письмо, написанное мужем и адресованное ей. Она пишет ответное письмо мужу и передает через них. Никаких обид или недовольства, на судьбу не роптала. Она была так рада, что могла поговорить по-немецки. Научила меня словам и мелодии рождественской песни «Тихая, святая ночь»... Мы с ней вполголоса напевали, я в слезах, а она отрешенно. Остальные нас слушали и плакали.

К этому времени Нина рассказала о себе, о своем аресте, как директор Большого Театра по телефону попросил ее срочно к нему подъехать. После ванной, накинув шубу на плечи, взяв такси, поехала. В кабинете у директора ее уже дожидались, сказав: «Вы арестованы», увезли на Лубянку. Все дело выеденного яйца не стоило. Муж ее - Борис Чирков, известный в стране и мой любимый актер. Как племянник Молотова, он часто бывал на официальных приемах с женой. Пересказывать всего не стану, но ей пришлось отвечать за то, что во время танца в зале с послом Японии, она могла передать ему военные тайны и т. п. Забегая вперед, скажу, что в камере слева от нас в это же время сидела жена Молотова. Об этом стало известно позже, на свободе.

Перед праздником 8-е Марта Нина получила передачу от мужа: сыр, масло, икру черную и т. п. Всех нас угостила, а фрау Мюллер даже боялась притронуться к этому божественному угощению. Так мы жили дружно, подбадривая друг друга.

В начале марта у меня все круто изменилось: начались круглосуточные допросы: день и ночь - весь календарный месяц.

 

Утром после завтрака уводили к следователю, днем часа в четыре - пять приводили в камеру, вечером в одиннадцать часов мигала лампочка, извещая об отбое, т. е. вы можете ложиться спать, открывалась дверь: «На букву Н?», и меня уводили на допрос. В шесть утра приводили в камеру, завтрак, туалет, и снова все по кругу.

Лампочка в потолке горела круглые сутки. Днем не разрешалось лежать на кровати, только сидеть, так как стульев и табуреток не было. Ночью должны были спать на спине, положив руки поверх одеяла. Приносили книги для чтения, но не те, которые просили, а те, что выбирал следователь.

Шесть дней и шесть ночей допросы, на седьмую ночь, с воскресенья на понедельник давали шесть часов сна, и так весь календарный месяц. Первую неделю я еще бодрилась, но потом -все как в тумане. Именно в эти дни и ночи следователь подсовывал мне для подписания протоколы о моей «шпионской деятельности», о муже. Даже находясь в таком состоянии, я отказывалась их подписывать. Как он только ни орал на меня! Как только ни обзывал! Угрожал оружием, а одни раз подошел ко мне и стал тереться ширинкой брюк о мой нос! В ушах стоял шум, голова раскалывалась. Ночью, видимо, в соседних кабинетах никого не было, и он давал волю своим чувствам, что только он ни кричал!

Ко всем моим бедам добавилось еще одно: у меня открылось кровотечение. Ваты давали крохотную щепотку, достаточно, чтобы протереть руки. Однажды ночью, сидя у следователя на допросе, я почувствовала, что кровотечение усилилось, в валенках полно крови. Силы покидали меня. В это время опять появляется Христос: он опустился передо мной, сочувственно смотря мне в глаза, и весь Его лик выражал страдание. Мне так захотелось дотронуться до его колышущейся пряди волос, убедиться, действительно ли это наяву, и я протянула руку.

- Встань! Ты что руками размахалась! - заорал следователь и раньше времени отправил меня в камеру.

Днем, когда он, вероятно, отсыпался, готовя себя к ночной

 

«работе», я находилась в камере. Ноги опухали, нестерпимо болели, а положить их на кровать нельзя. Все время в глазок заглядывал охранник, примерно, через каждые 10-15 минут, чтобы проверить, не сплю ля я. Мы пошли на хитрость, я садилась на кровать спиной к глазку, ноги вытягивала на кровати, закрыв шубкой, половина которой свешивалась вниз, прикрывая сверху валенки. Брала в руки книгу, делая вид, что читаю, и проваливалась в сон на несколько минут. Нина тоже читала, сидя лицом к глазку. Когда она видела, что глазок открывается, громко шептала: «Оля...», и я, сонная, переворачивала страницу книги. Глазок закрывался, и я вновь засыпала. Слава Богу, наша уловка удавалась, хотя к ней мы прибегали не ежедневно.

Иногда ночью вместо моего следователя сидел другой офицер, занимаясь своими делами и не обращая на меня никакого внимания. Мог задать какой либо вопрос, не ожидая ответа, но обычно молчал. Я должна была сидеть на табурете, сохраняя равновесие. Однако когда я дошла уже до стадии полного отупения, измотанная бессонными ночами и днями, вот тут-то следователь и приступил к главному: добиться моего признания в «шпионской деятельности».

Он стал меня убеждать, что Матусис - шпионка. Она приехала из Америки, закончила у нас институт и пошла работать в американское консульство, сначала в Архангельске, а потом во Владивостоке. За всю свою деятельность Матусис якобы завербовала 300 советских граждан, в том числе и офицеров. Сейчас Советское правительство готовит документ, обвиняющий США в развертывании широкой шпионской деятельности в Советском Союзе, и мое признание о вербовке меня ею будет одним из ярких свидетельств разрушительных действий США. И что-то еще в этом роде.

Я искренне посочувствовала, что сделать этого не могу, так как никто меня не вербовал.

- Как не можешь? А вот показание, написанное собственной рукой Матусис!

И протянул мне странный клочок бумаги, но в руки не

 

дал, а лишь повертел им издали. В нем якобы Матусис заявляет, что завербовала меня, и я приходила к ней и докладывала, куда и насколько уходят в море наши подводные лодки. Моему возмущению не было предела.

Как-то утром я попросила дежурного принести мне какие-нибудь рассказы Горького. Но мне принесли рассказы Лескова, в очень старом издании. Один из первых небольших рассказов был «Жидовская кувыркколлегия». Меня он привлек своим небольшим объемом и странным названием. Прочла и развеселилась - так смешно написано! Это было днем, когда следователь отсыпался, а мне не давали глаз сомкнуть. Ночью на допросе он повел атаку против «жидов» которые, убежав в Америку после революции, возвращаются в Россию, чтобы здесь вести подрывную работу в пользу США. И мой долг как патриотки помочь разоблачению шпионов. Я должна подписать обвинение против Матусис. Всего не перескажешь, какую чушь он нес. А главное, я не понимала, при чем тут евреи.

Я выросла в сибирском поселке в местах ссылки. Нигде и никогда никаких разговоров о евреях не было. Был один часовой мастер Яков, очень веселый человек, шутник. Увидев его, некоторые спрашивали: «Сколько сейчас часов?» Он вынимал из кармана будильник и говорил, который час, затем из заднего кармана вынимал другие часы и уточнял до минуты час, затем из внутреннего кардана доставал другие часы и так бесконечно. Все хохотали, довольные его шуткой.

Однажды я стояла на перроне и ждала, когда пройдет скорый поезд. Мы жили на Привокзальной улице, и наш дом находился напротив вокзала. Переход через железнодорожные пути был очень далеко, и мы, часто рискуя, перелезали рельсы под стоящими товарными вагонами, даже хоперами, чтобы попасть поскорее домой. А если шел скорый поезд без остановки, то пропускали его.

Около меня оказался Яша.

- Что ты здесь делаешь? - спросил он.

- Поджидаю поезд, - объяснила ему.

 

- Не говори так больше никогда: слово жид запрещено произносить. Не поджидаю, а подъевреиваю.

Мы долго смеялись, хотя я так и не поняла, почему так нужно говорить: я не знала, кто такие жиды и кто евреи. У нас много было ссыльных разных национальностей, жили все мирно, дружили, породнились.

Следующий раз я опять попросила принести рассказы Горького, но и на этот раз Горького у них не оказалось, а дали небольшую брошюру, повествующую о похождениях Маты Хари. О ней я ничего не слышала и не читала, поэтому решила, что описываются похождения какой-то придуманной шпионки. Голова гудела от бессонных ночей, и я не вникала в суть ее истории. Уж очень неправдоподобным все это казалось мне. Не поняла, француженка она или немка. Безумно хотелось спать.

Ночью на допросе следователь поинтересовался, что я читаю, и перевел разговор о разведке и шпионаже. Спросил:

- Наверное, ты с детства мечтала быть шпионкой?

- Чтобы быть шпионкой, надо этому учиться, но если бы меня послали в разведку, как Зою Космодемьянскую, я пошла бы, - ответила ему.

Все оставшееся время проговорили о разведчиках и шпионах, а к концу следствия он дал мне протокол для подписи. Записывал он обычно на одной стороне листа, и когда велел расписаться в конце протокола, то всегда становился рядом около меня и торопил:

- Что ты читаешь! Я записывал все то, о чем мы говорили! Вот видишь мой вопрос, а дальше записан твой ответ... Нечего тянуть время! Подписывай!

- Но я же не говорила, что хотела быть такой, как немецкая шпионка Мата Хари, как вы здесь пишите! Для меня идеалом была и остается Зоя Космодемьянская...

- Это не имеет никакого значения. Подписывай!

Силы покидали меня: есть не могла, да и не хотела, еле ходила. Юбка на мне не держалась. Мои соседки по камере

 

посоветовали из хлеба со слюной слепить крутые лепешечки, величиной с пуговицу, и рыбными ребрами сделать в них дырочки. Когда они подсохли, получились пуговицы. Дежурный отвел меня в бокс, и там я получила иголку с ниткой. С одного бока юбки пришила пуговицу, а с другого - сделала петлю, получилась юбка с большим запахом: я похудела ровно вполовину, а у меня был 46 размер одежды, т. е., я фактически превратилась в двенадцатилетнего подростка.

Пользуясь моим состоянием, следователь все время пытался заставить меня подписать «показания» против мужа, что он якобы был не доволен существующими порядками на флоте и т. п. Еле живая, я твердила одно: он самый достойный офицер, храбрый, преданный партии и флоту. Как выяснилось позже, в это время мужа и моего зятя исключили из партии «за потерю бдительности».

Ни одна из попыток следователя очернить моего мужа, не увенчалась успехом: ничто не могло меня заставить подписать такую мерзость. Он рвал написанные страницы, орал на меня, обещая сгноить в тюрьме. А мне уже было все равно, как я умру, где умру, но не опозорю честного имени дорогого мне человека.

Я старалась быть предельно осторожной в разговоре со следователем. Любое, даже малозначительное воспоминание он превращал против меня, фабрикуя доказательства моей «шпионской деятельности».

В день Военно-Морского Флота, в 1947 г., в нашу бригаду с поздравлениями приехали сразу десять генералов. Им было предложено на лодке Александра испытать ощущение погружения подводного корабля на дно залива. Мы все на берегу наблюдали это зрелище. После погружения лодка стала у причала, и все желающие могли войти внутрь лодки и посмотреть, как живется подводникам во время похода. Не обошлось и без меня. Подхватив руками живот (до родов оставалось около двух месяцев), я тоже пошла туда, спустилась в сопровождении доктора лодки, Сергея, который не отходил от меня ни на шаг. В каюте командира увидела свое фото, и мы вернулись наверх. Если бы я рассказала

 

следователю об этом, он сразу же вписал бы этот случай в доказательство моей «шпионской» деятельности.

Господи, до чего же мы были наивны и верили в чистоту вышестоящих коммунистов! Следователь несколько раз, прося начальство о продлении следствия, писал, что я ДВАЖДЫ при помощи мужа ПРОНИКЛА на подводную лодку, «облазила все закоулки лодки и все данные об устройстве лодки передала шпионке Матусис». Видимо, он что-то узнал о моем посещении эсминца «Сталин», но тогда еще я не знала ни Матусис, ни своего мужа. Похоже, что для него подлодка и эсминец - одно и то же. А лодку я посетила 24-го июня 1947 г., за два месяца до родов, и Матусис в это время уже была арестована.

Бесноватость следователя трудно описать, а еще труднее описать свое состояние. Сибирская закалка в холоде, голоде и в нищете помогли мне все это выдержать с достоинством.

Прошел месяц моим ночным и дневным допросам со сном семь часов в неделю, прекратились и вызовы к следователю. Кажется, уже был апрель. После недельного перерыва в первой половине дня меня опять ввели в кабинет подполковника Озорнова. Он весь сиял и благодушествовал. Сказал:

- Можешь меня поздравить: я получил звание полковника.

На его погонах красовалась третья звездочка полковника, приобретенная ценою страданий несчастного ребеночка, моего, материнского, нечеловеческого страдания, унижения и оскорбления мужа и отца, храброго офицера: как я узнала позже, мужа и зятя исключили из партии, лишили подводной лодки, вышвырнули на берег.

Так же весело, расхаживая по кабинету, сообщил, что следствие подошло к концу, ничего сложного в моем деле нет. Первое Мая я буду встречать на Красной площади.

Через несколько дней меня опять привели к нему, но в другой кабинет. По-прежнему был очень любезен со мной, сказал, что сегодня мне предстоит встреча с прокурором, а как выяснилось, не все протоколы подписаны мною, особенно

 

те, которые присланы из Владивостока. Объяснил, что во время допроса протоколы записываются рукою следователя, но потом их нужно обязательно перепечатать на машинке и приложить к оригиналам. Мои подписи на протоколах, записанные следователем, имеются, а теперь нужно расписаться на перепечатанных листах. Папку мне в руки не давал, лишь только указывал на мою подпись на оригинале, заставляя расписываться на перепечатанных листах.

Торопил меня, так как с минуты на минуту придет прокурор и он не станет ждать, пока я все это буду читать. В комнате присутствовала машинистка, она как-то странно смотрела то на меня, то на полковника Озорнова. Последнюю бумажку он подсунул мне, в которой было написано, что я признаю себя виновной и факты, изложенные в протоколах и подписанные мною, подтверждаю.

- Но я же ни в чем не виновата, - пыталась возразить я, - Я не все протоколы прочитала...

- А знакомство с Матусис, - начал он, но вошел полковник и следователь засуетился, довольный собой. Он доложил прокурору, что все документы готовы. Прокурор не стал просматривать мое дело, так как это была очень внушительная папка. Задал пару каких-то вопросов, и меня отправили в камеру.

Опять все затихло. Никто не сомневался, что меня отпустят: все были в курсе моего дела. Нина просила, запомнить ее адрес, зайти к мужу Борису Чиркову, сказать ему, что она ни в чем не виновна. Господи, до чего же мы били наивны! Как мы верили в наших вождей и в партию! Сколько писем-заявлений из тюрем посылалось им! Все надеялись, а в ответ - насмешка, изуродованные судьбы.

Лишь только сейчас, когда стало возможным, я решила просмотреть свое дело, чтобы восстановить некоторые даты. И очень сожалею об этом: мне вновь пришлось пережить всю ту подлость, которую сотворил со мною следователь Озорнов ради очередной звезды на погонах.

 

Все протоколы допросов состряпаны Озорновым по образцу дешевой криминальной беллетристики. Оказывается, американский офицер Джон во время танцев на площадке в парке успел завербовать меня. Даже было приложено вещественное «доказательство»: на обрывке серой оберточной бумаги было написано по-русски: «Оля и Надя приходите вечером к дому офицеров... Джон». У бедного американского офицера даже не нашлось листка приличной бумаги! А по-русски он не только писать, но и говорить не мог.

Во Владивостоке следователь допрашивал меня всего четыре раза, и четвертый протокол, который замочил сын, он решил переписать у себя в кабинете и потом принести для подписи, но после Нового года не появлялся, оставив нас замерзать в холодной камере. Следователь Озорнов подсунул мне для подписи большую пачку протоколов, написанных на розовато-серой бумаге (замечу, во Владивостоке протоколы записывались на обычных стандартных белых листах). В этой пачке оказалось 14 протоколов, а в двух из них указывалось, что допросы велись даже ночью: 21.ХI.47г. с 19.30 до 24.00 и 22.ХI.47 г. с 22.35 до 03.15! Это у меня в камере при спящем сыне! (Кстати, о сыне нигде и ничего не упоминается). Вот в это время якобы я и призналась, что проникла на подводную лодку и ходила «по всем закоулкам на подводной лодке», изучая ее устройство, а потом эти сведения передавала американской шпионке.

А на Лубянке было всего лишь восемь допросов, которые велись якобы только в дневное время, за исключением трех. Бесконечные просьбы к вышестоящему начальству о продлении срока следствия с многословными объяснениями, что ему удалось вытянуть из меня, писались почти каждую неделю.

В итоге следователь Озорнов представил документ моего «признания». Пишет что я начиталась о шпионке Марте Рише и решила быть точно такой же. С этой целью познакомилась с американскими офицерами службы погоды ВВС США, но они не захотели вербовать меня, хотя я и подставляла себя. При этом

 

Озорнов добавляет, что перед отъездом офицеров США Кодиса и Старка мы «обменялись адресами для регулярной поддержки связи». Как могла я дать свой адрес перед демобилизацией, если сама еще не знала, где мне придется жить, да и пятиминутный разговор происходил через переводчика! В качестве доказательства следователь приводит американские домашние адреса Кодиса и Старка, не объясняя, где он их добыл.

Позже, по заверению следователя Озорнова, мною была установлена связь с Ириной Матусис, переводчицей американского консульства во Владивостоке. По ее заданию я собирала сведения «шпионского характера» о подводном флоте, которые передавала ей, а именно:

1. Количество подлодок и кораблей, находившихся в бухте Улис, их серии и номера, типы надводных кораблей и их названия.

2. Данные о выходах подлодок в море на боевые задания, куда и на какие сроки.

3. Подробное описание устройства лодки.

4. Фамилии некоторых офицеров и характеристики на них, отмечая низкий культурный уровень их развития.

5. Наличие ремонтных баз подлодок в бухте Улис и в городе.

Во время следствия подполковник Озорнов неоднократно спрашивал меня, кого я знала из офицеров штаба бригады, даже называл некоторые фамилии, но так как я не знала их, то и разговор не состоялся, хотя он несколько раз настойчиво возвращался к этому.

Просматривая свое дело сейчас, я обратила внимание на тот факт, что по делу моей «шпионской деятельности» проходила не одна: у меня были сообщники из числа офицеров - подводников. 9 апреля 1948 года Озорнов просит прокурора продлить срок моего содержания под стражей, мотивируя тем, что «по делу арестованы сообщники Носовой по шпионской работе, следствие в отношении Носовой не закончено».

После освобождения мой муж сказал мне, что были арестованы в том году два офицера штаба нашей бригады по какому-то делу. Видимо, следователь, ведший расследование их

 

«деятельности», оказался сведущим в морском деле и составил такое убедительное обвинение в отношении их. Следователь Озорнов слепо, слово в слово, списал эти обвинения и вставил их в мое дело. Откуда мне было знать о ремонтных базах, об устройстве лодок и о фамилиях офицеров, включая характеристики на них? Озорнову так хотелось засадить моего мужа! Смотришь, так и возникло бы громкое дело «о подводниках» вслед за делом «врачей»

Всего фантастического бреда, родившегося в больном сознании Озорнова, не перечислить. «Система» требовала новых жертв, и их создавали.

24-го апреля 1947 г. меня вызвали с вещами. Простилась со всеми, расцеловались. Я шла, излучая радость: домой! Завели в бокс. На столике лежал листок бумаги с печатью и стакан воды. Читаю: «Решением Особого Совещания по статье 58-1 а... за измену Родине... лагеря... сроком на 15 лет». Все поплыло перед глазами.

Не помню, как я оказалась в Бутырской тюрьме, в небольшой камере, где было человек пятьдесят женщин, сидевших и лежавших на полу. Как долго я находилась в этой камере, тоже не помню. Кто-то ходил, перешагивал через меня, но никто ни о чем не спрашивал, и я была предоставлена самой себе. Слышала, что некоторые были арестованы по второму разу...

Бесконечные вопросы лезут в голову, на которые не могу найти ответ. Какая-то бессмыслица затягивает в свой водоворот, я даже не пытаюсь из нее выбраться. За что? Почему я 15 лет не смогу увидеть сына? 15 лет! Ну за что? Нет ответа. Я всегда хотела быть полезной людям, в семье, даже в мыслях не пожалела никому плохого!... Измена Родине! Господи! Я Родину любила больше своей жизни, всегда была готова на любой подвиг, если потребуется... Нас так воспитали... Все как в тумане, и сердце болит... Какая-то роковая ошибка...