Нас погрузили в товарные вагоны с заколоченными окнами, в которых перевозят скот. Внутри вагона справа и слева сплошные нары в два этажа. Кто-то меня окликнул: «Полезай наверх» и подал мне руку. Я оказалась среди трех молодых женщин из нашей зоны, но с которыми не была близко знакома. У них оказалась губная помада, черный карандаш и что-то еще из косметики. Весь день проходил в наведении порядка «на лице», как они это называли, в болтовне и заигрывании с конвоирами.

Они-то и рассказали кое-что о нашем опере по режиму. Каждое воскресенье он вызывал кого-либо из них, распивали водочку, принесенную им, закусывали и развлекались на его широком диване. Обо всем этом они говорили весело, с массой подробностей. Видимо, боясь, что они все же могут проболтаться, он решил отослать их подальше и подобрать им новую замену.

Слушая болтовню этих женщин о веселом времяпрепровождении с опером в его кабинете, мне стало ясно, зачем он приглашал меня к себе именно в воскресенье, когда в лагере не было никого из начальства.

Меня же несколько раз вызывали уполномоченные из прокуратуры дать дополнительные показания против мужа, но опер по режиму мог предполагать содержание нашего разговора, опасаясь жалоб на него, и устроил мне проверку: либо я соглашусь быть его послушным информатором, либо разделю с ним его диван. Безусловно, моего отказа он не ожидал и постарался побыстрее избавиться от меня. Других причин не было.

 

Считалось, что большинство заключенных, которые работают в лагерях не на общих работах, а на более легких, например: на кухне, в санчасти, дневальные и старосты бараков, в КВЧ, то есть с лагерной точки зрения, на «блатных работах», «стучат» оперу. Он их периодически вызывает, требует от них какую-либо информацию. Таких обычно называли стукачами, что не совсем обосновано. Я знаю массу примеров, когда глубоко порядочные люди были на таких работах, но ни один лагерный опер даже не пытался использовать их в этих целях. Эти оперы неплохо разбирались в людях и быстро определяли любителей понаушничать.

Эти же самые оперы по режиму побаивались уполномоченных из органов прокуратуры, имевших в каждом большом лагере свой отдельный кабинет вне конторы лагерной администрации, со своей уборщицей из числа заключенных этого лагеря, обычно очень пожилой женщиной.

Лагерные режимные оперы зорко следили за теми, кого вызывали представители из прокуратуры: они не знали, о чем там идет речь, и боялись, что заключенные могут пожаловаться на них и раскрыть их «крепостнические» замашки. Поэтому при первой возможности они старались отправить этих заключенных куда-нибудь по этапу, и подальше.

У них были основания для беспокойства: как правило, «их рыльце было в пушку». Многие молодые красивые женщины, посаженные за проституцию, были не прочь в выходной день распить с начальничком в кабинете бутылочку водки с хорошей закуской, принесенную по этому поводу самим же хозяином. Это делалось часто, почти каждое воскресенье, о чем сами девицы пробалтывались.

Куда нас везли, мы не знали, ночью поезд шел без остановок, а днем завозили на дальние тупики больших станций и кормили. Всегда .не хватало воды, и заключенные требовали воду, поднимая шум. Название станций нам не удавалось прочесть, так как станции больших городов мы проезжали мимо вокзалов по последнему пути.

 

По всем признакам нас везли на восток. Подсчитала, что на восток поезда идут через Петропавловск - Омск - Новосибирск, значит, мы будем проезжать Булаево. Нужно написать письмо маме и бросить его в щель окна.

Бумага и карандаш нашлись у тех же девиц. Ночью разглядываем в щель огромное освещенное здание и надпись на нем: «Петропавловск»! Сердце мое учащенно забилось: через два часа мы будем в Булаево! Подъезжаем к станции, промелькнула водокачка. Станция! Я так волновалась, но женщины помогли мне бросить письмо именно на станции. Это письмо было сложено треугольником, любой, найдя его, опустил бы его в почтовый ящик. Но письмо до мамы не дошло.

Ехали мимо Байкала, Иркутска, сквозь бесконечные тоннели, которые я проезжала много раз до этого. Все места мне были хорошо известны. Сомнения исчезли: нас везли на Дальний Восток. Но куда? - Никто не знал. Ни о Тайшете, ни о Берлаге мы ничего не знали. К вечеру прибыли в Ванино

- Это же бухта! Дальше поезд не идет! - высказала я свое знание Дальнего Востока. Неужели Колыма или Камчатка? Никакого ответа на мои вопросы мы не получили, а приказ был:

- Выгружаться! С вещами!

К вечеру привели в какую-то зону и разместили в палатках. Никакой еды: получим завтра утром! От любопытных обитателей этой зоны не было отбоя, хотя нас тут же предупредили, что ночью на наши палатки будут набеги: воровок прельстили наши вещи.

Самые сильные и бывалые из нас принимают решение: будем обороняться. У входа в палатку дежурят несколько человек, вооруженные где-то раздобытыми палками. Некоторые становятся на противоположной стороне на тот случай, если нападающие разрежут брезент, а мелочь, вроде меня, Жени и еще двух женщин, лежит под нарами на боевом посту и следит, чтобы сбоку палатки, внизу, не было прорыва. В случае

 

чего - даем тревогу.

Первая атака была отбита, дальше нападающие стали ждать подмогу, как нам сообщили, из мужской зоны, которая находилась внутри этой зоны, но отгороженная дощатым забором. И так до утра глаз не сомкнули, а мы с Женей замерзли, лежа на холодной земле под нарами.

Утром нам дают по пайке хлеба, но мы устраиваем грандиозный скандал, требуем прокурора. Начальство что-то нам обещает. Дождь продолжает накрапывать, он шел всю ночь. Когда совсем стемнело, нас с вещами ведут за зону. Строят в излюбленные пятерки, и длиннющей колонной по грязи и под усиливающимся дождем ведут куда-то.

Сначала идем вдоль заборов лагерей, откуда падает слабый свет, а потом в кромешной темноте, увязая в слякоти и грязи, под непрерывный мат конвоиров нас ведут на открытую местность. На кочках ноги разъезжаются, вещи сползают с плеча, руки немеют, голодные, после бессонной ночи, кто-то падает, его подхватывают под руки рядом идущие... Наступает полное отупение, безразличие, лишь бы скорее все это кончилось... А конвоиры все орут: «Твою мать... вашу мать!..» Не знаю, что со мной случилось: негромко, но внятно я произнесла в ответ слова, услышанные предыдущей ночью:

- Направь свою - дешевле будет!

Вроде бы сказала негромко, но ругавшийся конвоир услышал:

- Кто сказал? Выйти из строя!

Я была в середине пятерки, делаю шаг, чтобы выйти из строя, но женщины с двух сторон хватают меня за руки и шепчут: «Молчи и стой!» Команда:

- Ложись!

И над нашими головами полетели пули. Лежим в грязи, они все палят. Дорого всем обошлось мое остроумие! Только к утру добрались до одинокого лагеря, стоявшего за поселком Ванино.

Все бараки были пустые, и нам предстояло их обживать. Через всю территорию лагеря протекал ручей с чистейшей мягкой

 

водой. Утром мы моментально превратили его в баню и прачечную. Так как ручей был узкий и неглубокий, поливали друг друга из найденных банок, а голову мыли прямо в ручье. Почти целый день возились около него, не в силах оторваться от этой живительной влаги. Привезли нам в какой-то походной кухне обед, все ожили, заулыбались, и кто-то песенки запел. Как мало надо человеку! Но безделье не лучший удел. Затосковали, опять стали возникать вопросы: как долго мы пробудем здесь, куда нас повезут, что будет с нами, можем ли мы отправить письмо домой и т. д.

Нас расселили в первых двух бараках, которые предстояло нам обживать. Второй барак был заполнен наполовину, в нем иногда молодые женщины стихийно собирались и хором исполняли какую-нибудь песню, а порою разыгрывали смешную сценку, подражая клоуну.

Случайно узнаем, что среди нас есть студентка театрального института, москвичка, занимавшаяся в классе Царева, звали ее Надя. Она была в браке с одним из работников арабского посольства, у них был сын. Однажды в одном из московских театров во время антракта к ней подошел мужчина и сказал:

- Лаврентий Павлович Берия приглашает Вас к себе на ужин.

- Извините, я не могу: мой муж дипломат, иностранец, - объяснила Надя.

Тот извинился и отошел, а после театра ее посадили в машину и увезли в тюрьму. Вот таким образом она оказалась с нами.

Надя предложила, если у лагерного начальства найдется томик Пушкина, то можно поставить сцену у фонтана из «Бориса Годунова». Роль самозванца она брала на себя, и тут же решили, что я могу попробовать сыграть Марину Мнишек.

Книга нашлась, начались репетиции, ставила Надя со всей строгостью режиссера. Из простыней и пеленок, которые я возила еще с собой, и кусочков марли сшили для меня великолепное белое платье, и для большей убедительности слепили из хлеба крест, покрасив его марганцовкой. Что-то соорудили на голове.

У Нади было все проще: черные брюки нашли сразу, а к

 

кофточке приделали изумительное жабо. Надя была высокого роста, красивое лицо обрамляли вьющиеся волосы, коротко подстриженные. Глядя на такого мужчину, нельзя было не влюбиться. Концерт прошел с блеском, Надю почти носили на руках. Как женщины соскучились по такому мужчине. А о моей игре лучше не говорить. «А что особенного в ее игре!» «Она, наверное, и в жизни такая же стерва, вот и играла саму себя!» Обидно было такое слышать о себе, и в то же время успокаивало:

мне удалось донести до моих зрителей сущность образа гордой полячки.

Наш первый успех окрылил нас, и мы решили, по настоянию Нади, поставить сцену отравления Нины Арбениной из «Маскарада» Лермонтова. Надя играет Арбенина, а я, разумеется, Нину. Роль выучила наизусть быстро, но падать не умею. Долго Надя билась, объясняя, как нужно падать в обморок, наконец, получилось.

Сцена проходит при напряженном внимании всех зрителей, а когда я упала в обморок, кто-то в зале вскрикнул, настолько все было правдиво. Все симпатии зрителей были отданы мне. Ох, и ругали всех мужчин за их тупость и жестокость! Некоторые всплакнули. Лучшего зрителя, чем эти несчастные женщины, трудно было найти.

И позже я убедилась, как люди в этих жестоких условиях, оторванные от нормального человеческого общения, от родных и близких, хранили тепло в своих сердцах, хотели быть понятыми и услышанными. Только искусство могло принести им частицу воли и пищу для души. Всюду ищут добро, не сознавая, что это добро таится в их собственных сердцах, только бы достучаться до него. Они рыдали над судьбой Нины Арбениной, забывая, что с ними поступили еще хуже, подлее, заставили их и их детей быть без вины виноватыми.

Заучивая.наизусть монолог Нины, я постоянно отвлекалась и принималась за чтение других произведений Лермонтова. «Демон» меня поразил своим глубоким чувством, силой любви и страсти, переполнявшими его. О такой любви мечтают, ее ищут.

 

Жажда этой любви наполняет многих, и почему за нее наказывают! Неужели во имя этой любви нужно погибать! Не понимала, почему так жестоко поступили с Демоном и Тамарой. Неужели от истинной любви можно сгореть? Неужели она не доступна простому человеку? Вопросы один за другим роились в моей воспаленной голове. Нет, что-то я не так поняла.

Перечитываю снова: монастырь, звуки небесного песнопения, Тамара во власти нежного голоса Демона, ее душевный трепет: она любит его и верит ему... и вдруг умирает, не выдержав испепеляющего огня любимого ею человека. Трудно в это поверить..., но и на земле за любовь также наказывают..., и почему наказывают женщину? Неужели она не способна на ответное чувство? Почему никто не соизмеряет женское чувство, способное гораздо на большее? Умирает всегда женщина, защищая эту любовь и этот страстный огонь, родившийся не только в мужчине, но и в большей степени в ней. Никакого ответа: всегда было и будет так! Безусловно, все эти рассуждения шли от моей попранной любви. Образ Демона, страстного, любящего, остался во мне как несбыточная мечта.

Я потеряла всякий интерес к самодеятельности, углубившись в чтение других произведений Лермонтова. Вроде все прочитала, осталось что-то непонятное - «Мцыри». Читаю и не верю: это же о нас, вырванных из родных гнезд, заброшенных в чужие края, под надзор чужих очей, холодных, бесстрастных учителей: как нужно жить, что любить и кому служить! Любой 1 ценой, но честной борьбой, вырваться отсюда, залететь хотя бы на миг к своим любимым! Огонь свободы и тоски по родным местам, по своим родным и близким был в наших сердцах! Хотя бы во сне побывать с ними!

Глубоко мне запал в душу Мцыри, думала о нем, сопереживала. Мы повторяем судьбу Мцыри, и горькие слезы застилали мне глаза. Плакать могла только ночью, закрывшись с головой одеялом. Иногда днем я сидела, погрузившись в свои мысли. Даже Женя, озадаченная, спрашивала меня, не заболела ли я. Откуда у меня вдруг такая сентиментальность!

 

Таким образом мы «прокантовались» в этом лагере около двух месяцев. Опять раздалась команда:

- С вещами! На выход!

И на этап. На этот раз нас погрузили на грузовые машины и повезли в порт. По пути проезжали мимо зон лагерей, которые мы, видимо, проходили тогда в дождливую ночь и над нашими головами свистели пули. В одной из зон высоко в небо поднимался клубящийся черный дым: горел лагерь. Кто-то сказал, что это горит женский лагерь. Видимо, произошла стычка между ворами и «посученными», а страшнее женской расправы в лагерях ничего не может быть: победительницы заставляют побежденную сторону терпеть самые унизительные и изощренные пытки, о которых и рука не поднимется написать.