И опять поезд и тревожные мысли о будущем. Я еду к маме, еду туда, откуда «победоносно» начала свой самостоятельный путь, начала бурно и успешно. К чему возвращаюсь? На иждивение старой, замученной житейскими невзгодами матери? Что я ей скажу? Ей, которая отдала свои последние силы, чтобы я стала «инженером»? И горько, и стыдно, и безвыходно.

Я долго не писала писем ни ей, ни другим родным, проживающим в Булаево. Была и причина моего молчания, которая, как я думала, защитит маму от лишних страданий: ведь не скоро до нее дойдет весть о моем аресте. Была уверена, что и Дуся не станет спешить с этим плохим известием. Да и основная надежда не покидала: разберутся и выпустят меня! Прошло семь лет, как они соизволили разобраться! Слава Богу, что мама жива, увидеть бы ее поскорее!

Причина моего молчания предельно простая. Сначала нам объявили, что можем написать только одно письмо в год, а через несколько месяцев новое сообщение: разрешается послать домой только одну открытку следующего содержания: «У меня все нормально. Скучаю по вас». И обратный адрес.

Все были подавлены, потом, словно проснувшись, возмутились: «Это же безграмотно! Разве можно сказать скучаю «по вас»? - говорили одни, а другие: «Как правильно?» «Скучаю по

вам», нет, нет, «лучше - думаю о вас, или люблю вас»... Со стороны можно было подумать, что идет какая-то научная конференция по словесности. Спор был очень горячим, словно, в этом была вся их проблема пребывания в лагере. Кончилось тем, что каждый написал так, как ему казалось правильным. В этом письме-шаблоне была приписка в скобках: пришлите посылку.

В этих спорах я не принимала никакого участия: решила никому не писать вообще. Дусе написать - это вызовет лишние «доказательства» причастности ее семьи к моему делу, да я и не помнила номер почтового отделения воинской части, а маме - боялась навлечь на нее массу неприятностей. В моей памяти сохранился яркий пример ретивости органов в Казахстане.

С начала войны все мальчики наших 10 «А» и 10 «Б» классов были призваны в армию одновременно и отправлены сразу на фронт без какой-либо подготовки. В нашем классе учился Саша Новосельцев, спокойный, рассудительный, но острый на язык. Все побаивались его ехидных замечаний, но дорожили дружбой с ним.

На фронте, на передовой, необстрелянный Саша растерялся, вернее, струсил и устроил себе самострел в руку. Тут же его судили, поставили перед строем солдат его роты и расстреляли, чтоб другим было неповадно. Николай Кабанов, тоже наш одноклассник, прошагавший пешком весь фронт до Берлина, солдат - пехотинец, рассказывал нам позже об этой ужасной казни.

Но на этом работники НКВД не успокоились: послали письмо по местожительству Саши, откуда он был призван в армию, требуя наказать его родителей за плохое воспитание сына. Он был у них единственный и поздний сын. Бедные старики: два года их таскали по разным инстанциям, начиная с комсомола, партии, военкомата и т. д.

Зная повадки наших чекистов, я не писала никому, особенно маме в Казахстан, боялась за нее: она же гордилась мною, когда я в отпуск перед демобилизацией приехала к ней в военной форме, с погонами офицера на плечах.

Мама по себе знала, что в тюрьму можно попасть, не совершив никакого серьезного преступления. Тем письмом, что я

бросила из вагона нашего «арестантского» поезда, хотела сказать маме, что я жива и чувствую себя нормально.

Но и здесь я ошиблась: оказывается, следователь Озорнов запросил характеристику о моих школьных годах, и они ответили, что я была исключена из комсомола за связь со ссыльными поляками, а моя мама сидела в тюрьме за «спекуляцию». Сбор колосков приравняли к спекуляции!

Однажды в мордовском лагере, когда я, стараясь отключиться от действительности, стала вспоминать некоторые детали нашей совместной жизни с Александром, вдруг поймала себя на том, что никак не могу вспомнить отчество мужа и имя его матери. Это состояние длилось около месяца, извелась, перебирая все мужские имена, даже написала письмо маме, чтобы она узнала у Дуси отчество Саши и прислала мне. Думала, что схожу с ума. Потом случайно, словно открылась страница моей памяти, всплыло все, что я забыла.

Находясь на Колыме (прошло лет пять после моего ареста), все же решила послать письмо маме, кратко сообщая о себе, и попросить ее узнать через Дусю что-либо о сыне. Спустя несколько месяцев дневальная, уборщица, того опера из прокуратуры, который занимался делами политзаключенных, подошла ко мне перед отбоем, я уже лежала в постели, и сунула мне конверт Он твердый, явно в нем была фотография. Лежала долго, прижимая к груди письмо, боясь открыть его.

Лишь ночью вскрыла, когда все спали. Там была фотография сына! Как я и предполагала! Взгляд его был устремлен вдаль, словно он что-то выискивал, как перед тем, когда его отняли у меня. В полном оцепенении пролежала остаток ночи, размышляя, размышляя... Спасибо этому оперу! Значит, письма наши проверяются, и он пошел на риск, передавая мне это письмо. Видимо, он давно понял, что у меня «дутое» дело. Именно он и заставил меня написать письмо о пересмотре моего дела. Были и среди них порядочные люди, понимали всю ситуацию в стране, но не смели поднять голоса. Эта запущенная большевистская машина уничтожит кого угодно на своем пути.

Я волновалась всю дорогу, что я скажу маме, сестре Наде, племянникам. Как они встретят меня, что пережили за эти годы... Готовилась к худшему, но, как всегда бывает в этих случаях, неожиданно поезд подошел к моей родной станции около десяти часов утра, я вышла на перрон и растерялась, не зная, куда идти. Либо туда, где мы жили всей семьей, либо на Ленинскую улицу, где снимала комнату Надя. Спросила старожилов, ответили, где-то там, и указали в сторону центра. Пошла туда, около дома уточнила, что Надя с матерью снимает квартиру около элеватора, на последней улице, в угловом доме.

Нахожу дом, вокруг все залито водой, и дом стоит сиротливо, как на острове. Раньше в этих местах было огромное озеро, в нем было полно рыбы, я еще помнила это, но оно потом высохло и иногда напоминало о себе весной. Задними огородами пробираюсь к дому, увязая по колено в грязи, перелезаю через забор и вижу на крыльце маму! Дальше не берусь описывать, как я оказалась около нее.

Она кинулась к моим ногам, стараясь стащить с меня мою обувь, всю облепленную грязью, повторяя: «Сейчас, сейчас… мы снимем грязные ботинки... сейчас...», делала какие-то движения, суетилась, раздевала, заставляя меня поесть, все смотрела и смотрела на меня.

Я все пыталась сказать ей, что не виновата ни в чем, но она не давала мне закончить, говоря, «Я знаю, знаю...». И вдруг ее слова, поразившие меня: Наконец-то! Я дождалась тебя! Теперь я умру.

И, действительно, через год она ушла от нас, сказав Наде: Эту подушку, на которой я спала, отдайте Оле.

Это все, что она нажила за свою долгую тяжкую жизнь, наполненную страданиями. В это время я жила в Ленинграде, о смерти мамы узнала во сне, видела, что она тихо покидает нас. Утром, измучившись, послала телеграмму сестре: «Сообщите здоровье мамы». Два месяца от меня скрывали, что ее уже нет в живых, а потом сестра написала обо всем.

Вернусь к своему появлению в селе. По той справке,

которую мне дали на Лубянке, получила паспорт. Начались поиски работы. Нигде и ничего. Нужно было знать обстановку в Северном Казахстане, месте ссылок, лагерей и тюрем. Позже мне рассказали, что более жестокого обращения с людьми в тюрьмах и поселениях, они не знают. С одной стороны, натравливание казахов на русских, а с другой - более иль менее престижные места предоставлялись казахам. Помню пример, когда я училась еще в школе, заведующим районного отдела образования был казах, с образованием начальной школы! Слава Богу, большинство учителей в средней школе были из ссыльных.

Встретилась со своими бывшими подругами, с которыми дружила много лет, начиная с пятого класса. Я пошла воевать, а некоторые из них поспешили в Омск и Петропавловск в медицинские и педагогические институты. После демобилизации у меня не было никакой профессии для гражданской жизни, а мои бывшие подруги занимали ведущие места: в райздраве, в районе, в райпотребсоюзах, в военкоматах и даже в райкомах партии, работа в которых давала большие преимущества: можно было, например, заочно закончить факультет журналистики при ЦК КПСС. Некоторые позже смогли оформить себе звание «Почетного гражданина города».

Их родители, вероятно, были дальновиднее. Родину пусть защищают другие, а их дети останутся при них! Наша мама не учила нас к приспособленчеству, возможно, в силу своей неграмотности, а уважала нашу волю и стремление быть добрыми и полезными.

Так, перед важными особами, моими подругами, появилась я, бывшая арестантка, а ныне безработная. Искренне сочувствовали мне, но помочь не могли: у меня ведь не было никакой гражданской профессии. Вспомнили мои артистические способности и посоветовали собрать выездную бригаду самодеятельности, составить программу и ездить по совхозам и колхозам. Я попыталась, артисты нашлись, но никто платить не будет! Нет денег! Нужен руководитель художественной самодеятельности районного масштаба, но клуба нет!

Наш районный клуб, в котором мы проводили все наше свободное время и где ссыльными артистами из Москвы и Ленинграда ставились пьесы Островского и чудесные концерты, - сгорел. Перед входом в клуб стояла огромная статуя Сталина, с фуражкой в руке, - уцелела, видимо, пожарные в первую очередь спасали ее. Местные остряки быстро охарактеризовали ситуацию: «Сталин собирает в фуражку деньги на строительство клуба».

На домашнем совете мы решили, что я поеду в Ленинград за сыном. Сестра научит меня ремеслу портнихи, и как-нибудь перебьемся. Написала Александру письмо и отправила его по адресу, который дал мне Николай Денисович в аэропорту в Новосибирске. Получила ответ, в котором Александр просит сообщить о дате приезда и номере поезда. Купили мне кое-что из одежды, босоножки, а Надя сшила два платья, одним словом, - приодели, и я отправилась к сыну.