В Москве была пересадка, закомпостировала билет, и послала телеграмму. Днем следующего дня прибыли в Ленинград. У выхода из вагона ждал Александр. Встретились холодно, он был смущен и растерян. По дороге рассказал, что мы едем к его старшей сестре, у которой живет наш сын. Но сына сейчас в городе нет: на все лето бабушка увезла его вместе о другими детьми в г. Тотьму. Привезут его только к первому сентября: в этом году он идет в школу. А пока я поживу у его сестры до приезда сына.

Опять встреча с сыном откладывалась. Я так долго ждала, и все напрасно! Настаивала на своей поездке в Тотьму, но меня отговаривали и не дали адреса. Думала ехать одна, (как-нибудь найду сына), но и этому не было суждено осуществиться. Пришла телеграмма из Тотьмы, в которой сообщалось, что младший сын другой сестры Александра утонул в реке. Всем было не до меня, собрались и вылетели. Мы остались вдвоем с Наталией Михайловной, у которой жил сын и где я остановилась

Не скрывая своего раздражения, она прямо заявила мне:

- Самое большое горе для нас - ты осталась жива и вернулась сюда. Нас уверяли, что ты никогда не вернешься. Я даже приготовила для Саши конверт, в котором лежит твоя фотография, сделанная перед родами, и записка из роддома, в которой ты пишешь, что родился сын, крикун в отца. Все это мы хотели показать Сашеньке, когда он станет взрослым.

 

Все вокруг стали меня уговаривать не увозить сына, ссылаясь на то, что он растет в благополучной обстановке с бабушкой, которая его очень любит, они специально наняли няню в помощь бабушке, у него здесь много родни: двоюродные братья и сестры. Ребенок меня не знает, если я его вырву из этой обстановки и увезу куда-нибудь, то для него это будет травмой: он растет очень нервным. Было бы разумным остаться здесь и постепенно приучать ребенка к себе, завоёвывая его сердце.

Все так и все правильно, хотя сердцем ничего не могла понять. Чувствую: я оказалась в тупике, а вокруг - вакуум. Мне доказывают, что не имею морального права на ребенка (да и юридического тоже): я не смогу его воспитывать, так как я не работаю, у меня нет жилья, профессии, образования и т. п. Говорят, не та мать, которая родила, а та, которая воспитала. Суд, учитывая все это, не станет на мою сторону. При одном упоминании слова «суд» мне становилось страшно. Наталия Михайловна без конца умоляла пожалеть ее, она любит ребенка, да и ее муж тоже, если я заберу ребенка, то он бросит ее и уйдет (позже узнала, что ее муж оставил жену с двумя маленькими детьми и женился на Наталии Михайловне). Родные ее твердили, что у Наталии Михайловны врожденный порок сердца, нужно ее пощадить, иначе ее смерть будет на моей совести (Наталия Михайловна прожила до восьмидесяти двух лет, похоронив всех сестер и братьев).

Я была как затравленная: некого спросить, не с кем посоветоваться, как дальше жить. Понятия не имела, что отец должен был платить мне алименты на воспитание сына. С этими деньгами смогла бы временно жить с сыном и в Казахстане, подыскивая работу. Единственный, кто заступился за меня, - племянник Александра, школьник, Аркадий. Но его никто не слушал.

Ехать с ребенком в Казахстан и садиться на иждивение сестры, в поисках работы и жилья - рискованно. Да и как все это скажется на сыне: я же для него пока чужой человек! Выход только один: найти работу и жилье в Ленинграде, а потом уже

 

забрать ребенка.

Временное жилье нашли: угол в комнате - трамвай: два метра на пять, в котором жила дочь художника Кржижицкого. Эти 200 рублей, которые я платила ей, были необходимым подспорьем и для нее. На лето она уехала куда-то на дачу и дала мне возможность готовиться к поступлению в Госуниверситет.

С поступлением в университет я начинаю новую жизнь, а это значит: забыть все, что связано с войной и ее последствиями. Мне предстоит сдавать экзамен по одному из иностранных языков: английскому или немецкому. О немецком думать не хотела, - нужно приступать к изучению английского языка. Выучить английский язык за два месяца? Да, я должна его выучить! Как участник ВОВ я прохожу вне конкурса, достаточно тройки.

Купила самоучитель английского языка, адаптированную сказку Оскара Уайльда «Соловей и роза», взяла учебник для десятого класса и принялась за работу. Ежедневно несколько часов читала рассказ вслух от абзаца до абзаца, запоминая каждое слово. Печальная судьба бедного соловья настолько тронула меня, что я не могла оторваться от этой сказки. На экзамен шла уверенно - сдам! Билет, который я вытащила на экзамене, был несложный: перевод текста с английского на русский о выполнении плана работ какого-то завода. Экзаменатор попросила прочесть текст вслух и перевести. Я прочла бегло и перевела... Она спросила:

- Где вы изучали английский язык?

- Самостоятельно. В школе был немецкий язык, но дальше не хочу им заниматься.

Она улыбнулась:

- Я вам ставлю «отлично». Можете идти.

Остальные предметы не вызвали у меня никаких затруднений. После успешной сдачи экзаменов летом 1954 года, была зачислена на вечернее отделение филологического факультета Ленинградского государственного университета.

 

А с работой ничего не получалось. На первый вопрос, что я могу делать - затруднялась с ответом. Вспомнила, что на Колыме какое-то время меня использовали как чертежницу в конструкторском бюро. Почему бы не попробовать еще раз! Я могу работать чертежницей!

Профессор Андреев, проректор по вечернему и заочному отделению университета, узнав мою историю, принял деятельное участие в трудоустройстве меня. У него были друзья и коллеги во ВСЕГЕИ, созвонился, и нашли мне место чертежницы. Пошла туда. Оказалось, что для работы там мне нужно получить допуск к секретной работе. Место нашли, а разрешения к секретной работе нет. Да и странная у меня справка с печатью КГБ, в которой сообщается, что дело прекращено за отсутствием состава преступления! Велели подождать, еженедельно справляясь, разрешен ли мне допуск к работе. Дни летели за днями, а доступа все не было.

Поиск жилья оказался не менее сложным, чем поиск работы. Обратилась в Ленгорисполком: записалась на прием к заместителю председателя горисполкома. Выслушав меня, не задавая никаких вопросов, сказал, что они меня не могут обеспечить жилплощадью, мне нужно идти к мужу и жить у него.

- Но у мужа другая семья, жена и ребенок? - возмутилась я, доказывая нелепость данной ситуации.

- Тогда мы можем устроить Вас на завод рабочей, а ребенка определим в детское учреждение. Скажите спасибо, что Вас вообще выпустили, - добавил он.

Решила ехать в Москву искать правду. Мне повезло: в Приемной Президиума Верховного Совета СССР был день приема граждан по всем вопросам. Записалась, к концу дня дошла очередь до меня. Все рассказала, показала справку о реабилитации. Просят говорить покороче. Ответ:

- Вам нужно ехать туда, где вас арестовали.

- Но я жила на Территории воинской части, которой, возможно, там уже нет!

- Пусть устраивает ваш муж!

 

Мое заявление осталось у них, сказали, что пришлют мне письменный ответ. И, действительно, ответили! Месяца через два. Резолюция на моем заявлении, гласящая, что мне нужно поехать и жить по месту рождения, не указав конкретного адреса. «А если бы я родилась в поезде или самолете»? - подумала я.

В Москву и обратно ехала ночью в «сидячем» вагоне. В Ленинград поезд прибыл рано, часа в три-четыре утра. Прохладно. На привокзальной площади безлюдно. Я посмотрела на огромные светло-желтые здания, застывшие в какой-то отчужденности, как мертвые, и мне стало страшно. А вдруг они упадут и раздавят меня! Почти бегом помчалась на Староневский проспект, к своему временному жилищу. И сейчас, особенно вечером, когда я бываю на этом месте, именно то чувство страха, которое я испытывала в ту ночь, вновь возвращается ко мне. Как тут не вспомнить бедного Евгения! Да, этот город не для обездоленных.

Я снимала угол комнаты в Староневском районе. Оттуда до Васильевского острова трамвай №5 шел целый час только в один конец. Деньги кончились, последние копейки сберегла для хлеба (сначала я питалась только хлебом и картошкой), поэтому весь путь туда и обратно стала проделывать пешком. Последние 45 копеек у меня рассыпались в булочной перед кассой, раскатились, и я не смогла собрать их под презрительным взглядом кассирши. С глазами, полными слез, вышла из магазина. Точка. Не знала, что делать дальше. Написала письмо сестре в Казахстан, просила прислать мне несколько рублей. Но на это уйдет недели две, а я уже три дня ничего не ела.

До этого думала, что смогу забрать кое-какие свои вещи, приобретенные мною до замужества с Александром, и продать их в комиссионном магазине: золотые кольца, золотые часы, чернобурку и новое очень красивое немецкое белье со сказочными кружевами, новое, которое у меня тогда не было возможности носить. Но его сестры сказали, что ничего не сохранилось, куда-то исчезло, а часы носит жена Александра. Добавилось к этому и то, что в университет нужно заплатить

 

200 рублей за первое полугодие учебы. Плюс 200 руб. хозяйке за угол. Скорее голод, чем что-то другое, заставил меня искать встречу с Александром.

Встретились у его младшей сестры. Пришел он не один, разговор наш состоялся в другой комнате. Я вкратце изложила ему ситуацию и попросила вернуть золотые часы, так как эта вещь принадлежит только мне, и я смогу в комиссионном магазине получить хоть какую-то сумму для пропитания. Растерявшись, он сказал, что часы носит его жена, и ему неудобно у нее их забирать. Предложил мне сто рублей, которые пришлось взять, хотя они и обожгли мне руку. Через несколько дней получила от сестры с мамой 200 руб.

Узнать нового Александра мне было очень трудно, может быть, я вообще его не знала, а по наивности возвела в свои герои. Как бы то ни было, но еще раз столкнулась с действительностью. На второй день после моего приезда в Ленинград он попросил меня сходить с ним в Штаб Северного ВМФ и захватить с собой справку об освобождении. Начальнику Особого отдела показала все документы и очень коротко изложила суть своего дела. Он вынул из сейфа папку, в которой содержались выписки из моего заключительного обвинения. Когда он читал о моей «шпионской» деятельности, даже у меня, видавшей виды, все похолодело внутри. Впервые я слышала о себе циничные, собранные воедино слова, выражающие образ деградированного преступника. В этом документе было написано, что я выдала американской разведке секретные сведения о подводном флоте во Владивостоке: наличие в бухте города подводных лодок, их типы, номера, их устройство, о двух эсминцах, приписанных к бригаде, дни выхода подводных лодок на боевые учения, об их маршрутах и сроках пребывания на учениях, имена командиров лодок и т.п. Все это передавала шпионке из США. Следователь Лубянки подполковник Озорнов на следствии постеснялся такое выложить мне, а здесь он перестарался, видимо, рассчитывая, что и мужа моего упекут и его похвалят: звезду полковника не зря же получил!

Подобная выписка из дела была направлена в Наградной

 

Отдел Верховного Совета СССР, на основании чего я была лишена всех наград, полученных в армии (они были изъяты во время обыска при аресте). Через тридцать лет получила их обратно при предъявлении справки об освобождении.

Наше посещение Особого отдела Флота было результативным: вскоре Александра восстановили в партии, и в один из праздников Дня военно - морского флота его даже назначили командующим парадом на Неве. Он с успехом продолжал военную службу в чине капитана первого ранга.

Я понимала, что ему было морально труднее чем мне все эти годы: я была среди замученных, униженных, обездоленных, таких же, как я сама, а он был затравлен среди благополучных: товарищи по службе открыто избегали поддерживать с ним дружбу, выгнали из партии, лишили подлодки и моря. Его родные подвергались преследованию на работе и требовали от него, чтобы он официально отказался от меня и развелся, подыскивали ему невест и т. д. Все либо отворачивались от него, либо избегали или учили, что нужно делать. Тогда он запил, пил не переставая, как говорят, «по - черному».

Все это я понимала и жалела его, даже щадила при встрече, хотя где-то затаенно росло недоумение: почему он в первые дни после моего приезда не попросил у меня прощения за то, как он распорядился своей жизнью и жизнью сына. Тогда, может быть, я все простила бы ему и стала верным другом. Он не решился, видимо, не был уверен в себе, да и во мне тоже. Позже это случилось, он пришел ко мне покаяться спустя много лет, когда сын закончил школу, но было слишком поздно. В ответ я высказала всю обиду, которую носила все эти годы, высказала достаточно резко, не щадя его. Теперь я жалею об этом: не всегда правду нужно излагать в форме обвинения.

После столь унизительной встречи с Александром у меня пошла полоса некоторого везения. Лейпус, - начальник картографического отдела, поговорил со мной и пошел на риск: взял чертежницей, но посадил в отдельную комнату к художникам, где я рисовала фауну мезозойской эры для геологов, и допуск к

 

секретности не требовался. Мой оклад был определен 500 рублей.

Но я все откладываю описание моей встречи с сыном. Все происходило как в страшном сне.

Созвонившись с Наталией Михайловной, сестрой Александра, узнала, что сына привезли, завтра могу с ним встретиться в шесть часов. Бессонная ночь. Пришла к ним после пяти, подошел и отец, но сына не было дома, он где-то гулял с домработницей. Наконец, звонок в дверь. Я стояла у шкафа, недалеко от двери. Вошел сын, каким я его и представляла, подбежал к отцу, поздоровался, стал о чем-то говорить.

- А это твоя тетя Оля, - представила меня Наталия Михайловна.

Он посмотрел на меня и сказал:

- Здравствуйте!

Отец стал отвлекать его, о чем-то спрашивая. Я стояла как парализованная, не смея произнести ни одного слова. Сын подошел ко мне и сказал:

- Тетя Оля, достаньте мне вон ту игрушку.

Живо общался со всеми, что-то рассказывал и все поглядывал на меня. Я была убита всем случившимся. Чего я ожидала? Не знаю, но все во мне замерло. Наталия Михайловна объявила, что ребенку нужно готовиться ко сну, а нам пора уходить. Так и выставили.

Долго ходила по городу, стояла у темной холодной Невы, а в голове было пусто и жутко. Что делать дальше? Как быть? Хоть с кем-нибудь бы поговорить, любое слово поддержки или сочувствия! Стоит ли вообще жить! Я абсолютно никому не нужна, нет ни друзей, ни близких. От меня все хотят отделаться, но почему? Мой сын называет меня тетей! А я так долго ждала этой встречи и, конечно, растерялась. Сразу объявить сыну, кто я, он не поймет.

Пришла на другой день, но меня к нему не пустили, сославшись на какие-то причины, вроде, Сашенька - нервный ребенок, и подобные встречи плохо влияют на него. Пыталась

 

опять поговорить с отцом - ничего не дало: он все время твердил, что ребенок в идеальных условиях, и что мне не нужно ничего осложнять. Я оказалась в изоляции. Родные Александра все твердили, что не та мать, которая родила, а та, которая воспитала.

Опять иду напролом, прихожу в неурочное время, т. е. тогда, когда все на работе, а ребенок, по моим расчетам, должен быть дома. Звоню в дверь. Открывают соседи, пожилая пара, и говорят, что Саша с домработницей пошел гулять в садик, на углу Большого проспекта и Ленинской улицы. Иду туда, издали вижу домработницу Валю, подхожу и здороваюсь. Она обращается к сыну:

- Сашенька, смотри, кто к тебе пришел?

- Мама, моя родная мама, - говорит он.

У меня подкосились ноги.

Мы с ним так весело поиграли, но пора возвращаться домой. Я взяла его за руку, и мы шли, шли, о чем-то говорили, смеялись. Через десять лет, вспоминая этот случай, он скажет, что тогда он ощутил нечто особенное: что-то впереди било радостное и волнующее. Договорились, что мы будем встречаться чаще.

На вопрос, от кого сын узнал, что я его мама, Валя рассказала, что после моего ухода в прошлый раз соседи-старики, встретив Сашу в коридоре, сказали ему, что приходила к нему не тетя Оля, а его родная мама.

Валя поведала мне и о том, что в Тотьме, куда ее взяли вместе с семьей, в помощь бабушке, услышала разговор Александра Михайловича с матерью.

- Что ты будешь делать с Валентиной? - спросила Александра мать. Домработница навострила уши, думала, что это касается ее.

- Но я люблю Ольгу, - ответил Александр Михайлович.

- Дай мне спокойно умереть, а потом делай что хочешь. Я устала от твоих бед, - сказала мать.

Когда бабушка вернулась из Тотьмы, мы с сыном стали встречаться чаще. Сначала он бесконечно задавал мне вопросы:

 

что такое родная мать и неродная, а когда узнал, что он был у меня в животике, стал интересоваться, как он туда попал, да и другие смешные житейские вопросы. Он быстро понял ситуацию, что меня стараются не допускать к нему, и стал хитрить. Когда мы возвращались с небольшой прогулки, а дома уже была тетка, он просил меня нажать кнопку звонка, целовал меня в щеку и велел бегом спускаться вниз, чтобы тетка не видела.

Я сняла комнату на Съезжинской улице Петроградской стороны в семье двух сестер-староверов, живших недалеко от дома, где жил мой сын. Узнав мою историю, они согласились присматривать за ребенком, когда я на работе. Однако мне не позволили даже привести его туда, мотивируя различными причинами: я целый день на работе, вечером в университете, а у них бабушка не отходит от ребенка.

Наступала зима, а я еще бегаю в босоножках и летнем платье. Сестра прислала спорок офицерской шинели, и я на руках сшила себе осенне-зимнее пальто, а на ноги купила закрытые из искусственной замши полуботиночки. Так и проходила всю зиму.

Не могу сказать, что государство, т.е. партия, забыло обо мне. Осенью на профсоюзном собрании нам велят подписаться на облигации Государственного займа на сумму двухмесячного оклада (за год работы нам будут выплачивать зарплату за десять месяцев, а за два месяца бумажки - облигации). Я отказалась, ссылаясь на то, что мне не на что жить, хотя в душе своей требовала, чтобы должник мой, государство, обязан заплатить мне за семь лет каторжных работ, но не могла это произнести вслух: я никому не говорила, что была в тюрьме и в лагерях. Никто бы меня не понял: существовало общее мнение - «зря в тюрьму не сажают». Если в Приемной Верховного Совета СССР и в Ленгорисполкоме мне твердили, что «партия не ошибается» и «скажите спасибо, что рас вообще выпустили», то что можно требовать от простых людей, которые были запрограммированы «чистотой партии». Меня вызвали в профсоюзный комитет, там стыдили, что я одна иду против всего коллектива и т.д. Мои доводы, что из своих 500 руб. зарплаты я плачу за комнату, за

 

учебу, хожу раздетая и т.д., не тронули профсоюзных работников: без моего согласия внесли пометку в список, что я подписалась на облигации.

Мой распорядок дня был крайне жестким: днем - работа, после работы бегу к сыну (когда пускают), оттуда в университет на вечерние лекции (четыре раза в неделю), ночью и в выходные дни оформляю и пишу для геологов таблицы для докладов - это частные заказы, и мне за них платили отдельно.

Летом, когда геологи уезжали на полевые работы, а в университете - каникулы, я принималась за шитье. Купила в комиссионном магазине машинку и стала обшивать себя. Потом появились и заказы - все же какой-то приработок к зарплате. Лето..., окно открыто..., чудесная погода, вечером прогуливаются пары и слышны счастливые голоса, а я сижу, щурясь за машинкой, и шью кому-либо платье. Грустно... Так хочется ласкового слова... Абсолютно никому я не нужна в этом мире. Веду дневник с того самого дня, как встретилась с сыном: выскажу на бумаге всю ту боль, которая накопилась во мне - и мне становится легче. Да и сейчас я часто перечитываю отдельные страницы своего дневника

Русская пословица гласит: «пришла беда - открывай ворота». Не обошло это и меня: я влюбилась! Он стоял на кафедре и читал лекцию. Статный, красивый, а главное - волшебный завораживающий голос, как музыка лился и уносил меня в какой-то иной мир, мир счастья, покоя, блаженства. Это чувство я глубоко хранила в себе, не дай Бог, кто-нибудь ворвется и все разрушит. Один раз подошла к нему близко с каким-то вопросом, и у меня закружилась голова, забыла, о чем хотела спросить.

В перерыве между лекциями около него всегда были студенты, о чем-то спрашивали, чем-то интересовались. После консультации накануне экзамена мы всей гурьбой спускались в раздевалку, окружив нашего лектора. Я подала номерок гардеробщице и жду пальто. Вдруг он протягивает руку, берет мое пальто и помогает мне надеть его! Это мой-то «обдергунчик», который я сшила своими руками из опорков старой

 

морской шинели, присланных мне Дусей из Владивостока! И он так галантно надевает его на меня! Чувство смущения от своей убогости охватило меня. Гурьбой все вышли из университета, и мы оказались рядом.

Вечер был тихий, морозный, на небе ярко горели звезды, редкие снежинки кружились над нами, садились то на лицо, то на плечи. Снег похрустывал под ногами, и что-то необъяснимо блаженное и завораживающее окутывало все вокруг.

У автобусной остановки он спросил, в какую сторону мне ехать: на Васильевский остров или в центр. Объяснила, что еду в кассу филармонии купить билет на органный концерт профессора Лепнурма, исполняющего Баха. Не сказала, что впервые в жизни иду послушать не только живой орган, но и иду в филармонию, а о Бахе, тем более об органе никакого представления не имела. Разговор сразу переключился на музыку, вернее, говорил он, а я слушала. Оказывается, он большой поклонник классической музыки, и высказал уверенность, что я получу огромное наслаждение от музыки Баха. Он говорил, а я все слушала и слушала его, боясь открыть рот и не сказать какую-нибудь глупость. Дошли до улицы Бродского и расстались.

Встретив меня опять в университете, он спросил о моем впечатлении об органном концерте. Я что-то говорила о музыке, вернее, что я испытывала во время исполнения Баха, о том, как орган завораживал меня, нечто строгое и чистое, ни с чем не сравнимое, уносило меня ввысь, очищало, успокаивало, наполняло блаженством, а порою грозно предупреждало о чем-то, заставляло трепетно прислушиваться к грозному тону. По мере того, как я говорила о том, что испытывала, слушая музыку Баха, на его лице росло недоумение, и невольно у него вырвалось:

- Впервые слышу, чтобы так говорили о музыке!

Я готова была сквозь землю провалиться от смущения, но он, увидев мою растерянность, перешел на более близкую для меня тему и спросил о моей курсовой работе, переведя разговор на литературу. Но здесь-то я была в своей стихии, в настоящее время, кроме поэзии Лермонтова, меня ничто не инте-

 

ресовало. Он был очень тактичен, сказав:

- Оленька, когда Вам будет столько лет, сколько мне. Вы отдадите свое предпочтение Пушкину!

Позже узнала, что я была на три года старше его!

Узнала и о том (но не от него), что он уже два года безработный, в университете «сократили», оставив несколько часов для вечерников.

Соглашался на самое тяжкое для него: оставить Ленинградскую филармонию и Публичку и поехать работать куда угодно на периферию, где есть место по его специальности, но и там, взглянув в анкету, пункт 5, отказывали.

О моем чувстве никто не знал, даже он, и думая о нем, мне становилось уютнее, казалось, кто-то меня понимает и подбадривает. Объяснение этому простое: я впервые встретилась с интеллигентным человеком в холодном для меня городе, без друзей и родных.

Много лет спустя мы встретились с ним опять около университета. Он без слов схватил меня за руку и увлек за собой. А в книжном магазине, куда мы вошли, указал на витрину, где был выставлен мой словарь. Он так радовался моему успеху, словно это был его труд.

Так пролетели пять лет. Защита дипломной работы по теме «Группы согласных в старославянском языке». Основным источником для работы было Остромирово Евангелие. Работала я над этой темой около двух лет.

Начались поиски работы по специальности, и через пару лет мне повезло: в университете сказали, что Ленинградской Духовной академии требуется преподаватель русского языка для студентов из Африки. Естественно, не член партии. Пошутили, что мне и «карты в руки», потому что я единственная занималась церковнославянским языком. Посоветовали сходить туда. Мой приход в Духовную академию совпал с приездом из Москвы студентов из Уганды и Кении. Они направлялись с переводчиком в церковь на богослужение по случаю начала учебного года. Инспектор Академии Лев Николаевич Парийский пригласил меня

 

пойти вместе с ними, задав единственный вопрос: крещеная ли я и как меня зовут. После службы сразу приступила к исполнению своих обязанностей: переводчика и преподавателя русского языка. Среди преподавательского состава встретила удивительных людей: никто не учил меня, как нужно жить и поступать в каких-либо ситуациях, но своим личным примером и своей терпеливостью, своей любовью к людям - помогали мне обрести душевный покой и снять внутреннее напряжение. Отеческой любовью отца Михаила Сперанского, Льва Николаевича Парий-ского и ряда других старых преподавателей, многих уже нет сейчас, я постоянно была окружена за время своего пребывания в этом коллективе. Они несли в себе глубокую духовность, веру и доброту к людям.

В группе приехавших в Академию лугандийцев значительная часть представляла собой пожилых людей, владеющих английским языком в пределах приветствия. На занятиях сначала помогала мне молодежь, переводившая с русского на английский, затем на луганда. Это осложняло процесс обучения, да и этот метод не оправдывал себя.

Я пришла к заключению, что мне необходимо было познакомиться с грамматикой языка луганда, и решила обратиться на Восточный факультет ЛГУ в надежде найти небольшой словарь языка луганда и элементарную грамматику. Ничего подобного, связанного с луганда, в ЛГУ не оказалось, за исключением отдельных статей по грамматике. Дмитрий Алексеевич Ольдерогге посоветовал мне приступить к составлению луганда-русскому разговорнику, шутя добавив, что у нас уже имеются «двуногие словари».

Не теряя времени, мы приступили к работе. Активно помогали мне А.М. Касози, преподаватель средней школы в Уганде, и А.Нянзи, позже закончивший факультет журналистики ЛГУ. В процессе работы над изданием словаря к нам присоединилась преподавательница Восточного факультета Яковлева И.П.

Работали около пяти лет. В 1969 г. Издательством

 

Советская Энциклопедия был издан «Краткий луганда-русский и русско-луганда словарь», включающий в себя десять тысяч слов.

О своем заключении (об аресте, Лубянке и о лагерях) я не любила распространяться. Несколько раз пыталась объяснить своим близким друзьям, почему мой сын воспитывался у родственников отца. Они меня внимательно выслушивали, сочувственно переживали, но потом неизменно следовал один и тот же вопрос:

- Так за что же тебя арестовали?

Что еще я могла сказать им в ответ? Им было трудно понять, а мне еще труднее объяснить. В период моей работы в Ленинградской духовной академии мне часто приходилось бывать в ОВЦС МП по делам, связанным со студентами из Уганды и Кении. Перед приездом угандийских священников, основателей Православной Церкви в Уганде, нужно было написать статью по поводу "открытия" Православия для угандийцев. У меня был небольшой материал, напечатанный в угандийской газете Taifa Empya, и я надеялась найти что-нибудь поподробнее на английском языке в библиотеке ОВЦС МП. Там мне посоветовали обратиться к старшему переводчику, возглавлявшему отдел переводов, Кутепову Павлу Александровичу. При этом добавили, что у него очень грамотный богословский язык и он поможет мне справиться с моим заданием. Многозначительно намекнули:

- Это сын того Кутепова.

Ну и что из того? У меня было очень смутное представление о политических деятелях времен Революции. Недавно прошел фильм на экранах города, в котором основным действующим лицом был Савенков, и только эпизодически был показан Кутепов. Поэтому я без смущения спросила Павла Александровича, видел ли он этот фильм. Он ответил, что отца он помнит таким, каким был при жизни, и подобные фильмы не собирается смотреть.

В процессе работы мы с ним подружились. Наша

 

дружба носила доверительный характер. О политике мы с ним не говорили, не говорили и о тяготах тюремной и лагерной жизни, лишь вкратце поведали друг другу о своей жизни до ареста и о мытарствах после освобождения. Мы не ныли, а с благодарностью вспоминали людей, которые помогли нам встать на ноги и обрести себя.

Павел Александрович рассказал, что в Югославии, где они с матерью жили в последнее время, он закончил русский кадетский корпус. В период освобождения Югославии Советской армией, он пришел в штаб одного из армейских соединений и заявил, что хочет воевать против фашистов. Военная подготовка, которую он получил в кадетском корпусе, у него имелась, он безупречно владеет немецким языком, включая диалекты и жаргоны, знает французский язык и некоторые языки Югославии. Его зачислили переводчиком, и остаток войны провел в частях нашей армии.

К концу войны, в 1944 г., его арестовали и приговорили к 25-и годам за измену Родине. Срок отбывал во Владимирской тюрьме, славившейся своим строгим режимом. Там же сидел Шульгин и другие. Реабилитировали и освободили в 1954 г. (в этом году весной реабилитировали и меня). Перед освобождением ему и многим другим было предложено: либо остаться в России, либо выехать за границу к месту жительства их родных. Павлу Александровичу сообщили, что его мать умерла, и он решил остаться в России.

После освобождения ему, как и мне, пришлось туго. У кого-то снял угол комнаты, работал грузчиком, а потом рабочим в красильной мастерской. Как человек верующий, регулярно посещал церковь, познакомился с настоятелем Кафедрального Собора и позже был рекомендован им в Отдел внешних сношений Московской Патриархии. Работал очень много и жил очень скромно: все заработанные деньги переводил во Владимир жене, которая воспитывала его двух сыновей. Собирал деньги на кооператив, чтобы перевести семью в Москву.

 

Пишу так подробно о нем потому, что это был единственный человек, с кем я могла говорить свободно, и мы понимали друг друга с полуслова. В чем-то наши судьбы были схожи.

Духовную академию я вынуждена была оставить, так как приближался срок выхода на пенсию, а работа в Духовной академии по тем существовавшим тогда законам не засчитывалась в стаж, несмотря на то, что преподавание русского языка иностранцам я вела по университетской программе, утвержденной Министерством Высшего Образования.

Куда бы я ни обращалась в поисках работы, всюду вопрос:

«Ваше последнее место работы? Ленинградская Духовная Академия? Вот туда и идите! У нас для вас места нет!» Получалось: работа в Духовной Академии - клеймо, от которого нужно избавляться. Не буду всего пересказывать, но целый год без работы - тяжело.

За словарь мне причиталась значительная сумма денег. На мое счастье во ВСЕГЕИ совместно с каким-то институтом организуется жилищно-строительный кооператив с постепенной оплатой ссуды в течение одного года. Не задумываясь, вступаю в этот кооператив: огромный дом на 350 квартир, около станции метро.

Однажды Александр Михайлович сообщил, что, выстояв огромную очередь в магазине, записался в предварительные списки на легковую машину для себя и для меня. Он опасался, что я могу все деньги легкомысленно потратить «на наряды». Такая забота о моей персоне меня крайне удивила, и я только посмеялась над этим.

Больше всего меня интересовал дом и будущая квартира. Строился дом очень долго, около шести лет. Почти еженедельно мы с друзьями ездили к месту строительства, наблюдая за ходом работы. Дом почти готов, начинают собирать все необходимые документы для уточнения списка и подготовки ордеров на вселение в квартиру. Вот тут-то все и началось вновь: мне отказывают в двухкомнатной квартире, ссылаясь на то, что сын

 

прописан у родственников, со мной не проживает. Где прописан, пусть там и живет. Хождение по инстанциям Горисполкома не дало никаких положительных результатов. Тупость и бездушие партийных чиновников доводили меня до отчаяния. Показываю им свои документы, доказываю, что по чьему-то злому умыслу поломана не только моя жизнь, но и жизнь моего сына есть возможность все это исправить. В очередной раз в ответ слышу: «партия не ошибается!» В итоге «партия» разрешила мне на мои деньги, честно заработанные тяжелым трудом и бессонными ночами, в отказе от личной жизни, купить только однокомнатную квартиру.

Сын поступил в Высшее Военно-Морское училище подплава, которое когда-то закончил его отец. После окончания училища служил на Севере и на Дальнем Востоке. Женился. Перед демобилизацией был переведен в Ленинград. Чтобы прописать его и его жену, потребовалось больше года: беготня по всем знакомым инстанциям. Нужно было представить справку, что в Ульяновске, где жена жила до замужества, не имеется жилплощадь, принадлежащая ей. А от сына потребовали какое-то фантастическое подтверждение, что у него на стороне не имеются дети! В результате - отказ! Без указания причины. Пришлось мне еще раз включиться в это «беличье колесо»

В очередной раз, собрав все свои справки, стала добиваться приема у Начальника паспортного стола Ленгормилиции. Разрешили прописать, но только одного сына. А дальше автоматически прописали и жену. Опять очередные поиски жилищно-строительного кооператива. Узнаем, при Ленгорисполкоме создается отдел, который занимается формированием таких кооперативов. Как участника Великой Отечественной войны меня поставили на очередь 28.08.1980 г. Мой учетный номер П-15132, т. е. ждать не менее пяти лет. Но мир не без добрых людей. Председатель нашего кооператива сказал мне, что освобождается однокомнатная квартира (семья уехала в США), и эту квартиру решением Правления дома предоставляют мне. Удивительным образом все складывалось так, чтобы нам

 

с сыном никогда не жить вместе!

В заключение своего грустного повествования хочется привести стихи Нины Ивановны Гаген-Торн, написанные после освобождения из лагерей:

Дали светлые Залива

Золотит закат.

«Чьи вы? Чьи вы? Чьи вы?»-

Чибисы кричат.

Мы - ничьи. Путем-дорогой

С посошком идем,

Помолиться Богу,

Поискать свой Дом.

« Дом ваш сломлен и разрушен,

Как его найти?»

-Помолись за наши души,

Помоги в пути!