АРЕСТ

 

Оставалось три недели (по пальцам считали дни) до последнего главного государственного экзамена - защиты дипломной работы. Все восемь дипломников нашего отделения декораторов шли, как говорят, с опережением графика: были написаны и готовы к показу эскизы декораций и костюмов, завершалась работа над макетами.

Просто не хотелось верить, что пять лет учебы — трудной, тяжелой, голодной, но исключительно интересной — позади. Все внутри трепетало при одной смысли, что скоро, очень скоро мы, дипломники третьего выпуска елецкого художественного училища, разъедемся, разлетимся по всем уголкам нашей необъятной страны... Так оно впоследствии и получилось. Будем трудиться, дерзать в силу своих возможностей, знаний и совести на благо советского народа, во славу великой Родине. Сказано несколько патетично, но в целом правильно. Хотелось взлета, хотелось парить!..

 

Уже намечены и выбраны города и селения, куда направимся, и где будем работать. Будущее светилось голубыми огнями... А кто не мечтал, не фантазировал о таком в свою молодость?! Мечты!.. Мечты!..

Всю зиму и весну 950-51 годов, последнего пятого года обучения в училище, к удивлению, меня часто мучили (другого слова не нахожу) кошмарные сны. Да, тягостные пренеприятнейшие сновидения. Что-то страшное, на фоне полыхающего, красного преследовало меня. Небо рвалось на куски. Черные бездонные пропасти каждый раз поглощали меня в свое нутро. Сердце учащенно билось. Я всю ночь стонал, метался, не находя покоя. Или, в анфиладе темных комнат одну за другой открывал двери, задыхаясь, бежал сломя голову, не находя выхода... выбрасывался в пустоту, летел в пропасть, вскакивая, кричал. Холодный липкий пот покрывал все тело. Так из ночи в ночь. Большей частью эти тяжелые сны я связывал с недавним прошлым — войной, участником которой был и я... Сталинград, ...бомбежки, ...ранение, ...разведка... Приходилось смерти в глаза смотреть не раз. «Нечего, пройдет все, устроится» — вставая поутру, успокаивал себя.

И в эту ночь, с пятого на шестое июня, снилось тоже страшное: мне обязательно надо перейти широченную реку по тонким брёвнышкам, вода зелено-фиолетовая, иду, прыгаю с бревна на бревно, но... срываюсь в воду, тону, задыхаюсь, кричу... Сквозь собственный крик слышу невнятный мужской голос, плач семилетней Наташи, хозяйской дочки, всхлипы ее братишек Толи и Вадима...

Комнатушку, которую я снимал с товарищем, с основной проходной комнатой разделяла тонкая ситцевая занавеска. Слышимость была безупречной.

— Документы пропали...— слышу я голос мужчины.

«Так это же за мной!» — искрой пронеслось в голове. Я встал, спустил ноги с кровати, огляделся. Коля, мой соквартирант, в майке и трусах, боясь шевельнуться, окаменело смотрел в одну точку. Это он по утрам, мягко извиняясь, замечал мне: «Ты опять что-то кричал во сне».

Раздвинулась в дверном проеме занавеска, и перед нами предстал маленький, серенький натужный человечек в гражданском. Таким он запомнился мне.

— В милиции пропал документ,— начал как-то нескладно объяснять свое появление в третьем часу ночи в нашем жилище вошед-

 

ший субъект,— так вот мы... пытаемся... это... его найти.— Остановился — «Не то, не то говоришь,— хотелось возразить ему — в милиции и надо искать пропавшую бумагу».— Но я сдержался. Я знал, что пришел человечек не за пропавшим документом, а за мной.

В самом деле, тетя Шура, хозяйка квартиры, работала в каких-то отсеках ближайшего отделения городской милиции... уборщицей. И только. А здесь вдруг: «утерян ценный документ!» Каким образом она — эта пропавшая грамота могла оказаться лично у меня? Белые нитки торчали из всех швов выдумки МГБ. Не могли придумать что-нибудь покрасивее.

В голове моей рой мыслей...

А человечек уже рылся в тетрадях на нашем небольшом общем столике. Стопка тетрадей, книг принадлежала мне. Коля, хотя он учился на каких-то бухгалтерских курсах, кроме писем никогда ничего не писал. Черно-серый человечек, не спросив, кому принадлежат записи конспектов, молча просматривал, перекладывал и сортировал мои бумаги. Два письма, написанные вчера вечером моим родителям и моей невесте, он аккуратно отложил к моим тетрадям. При поворотах человечка на заднем кармане его брюк явственно-барельефно вырисовывался силуэт пистолета.

— Это ваши вещи? — сухо надтреснувшим голосом обратился ко мне ночной гость, указывая глазами под кровать, откуда тор чал угол самодельного сооружения — вместительного чемодана образца 947 года собственного изготовления.

— Да.— Я отодвинулся и стал одеваться. За занавесью еще были слышны всхлипы ребятишек. Первые лучи солнца коснулись окна. Все как во сне. Дотошно осмотрев и перекопав содержимое чемодана, эмгебешник, заканчивая обыск, захватил при этом еще несколько исписанных тетрадей и толстый том сочинений Н.В. Гоголя. «Зачем же ему Гоголь? Чем он виноват?» У меня перед глазами предстала картина елецкого базара, где я накануне, покупая съестное, заодно купил на последние рубли прекрасно изданную в 1909 году эту книгу (ах, какие были в то время базары в Ельце!)

Все отобранное и изъятое - увесистый комплект тетрадей, том сочинений Н.В. Гоголя, письма, документы мои: паспорт, профсоюзный, партийный билеты, студенческое удостоверение и что-то еще — он аккуратнейшим образом вложил в свой объемистый портфель непонятного цвета и качества.

 

У меня не было сомнений, что этот государственный муж, принадлежащий к высшей касте, вернее, служивший высшей злите, поступает незаконно: обыскивает, арестовывает, не предъявляя никаких документов. Потому я не возмутился и не спросил: «Кто ты таков? Какое имеешь право?» В то время такие вопросы просто не задавались. Это было бы наивно и несерьезно вставать в позу с моей стороны. Их власть, под названием советской, могла делать с нами что вздумается и заблагорассудится: законы были написаны ею и служили ей, простых человеческих прав мы не имели, мы были послушным стадом, которым она и управляла. Горько, больно и обидно сознавать все это, но так мы жили, так было постановлено нашим — советским социалистическим государством. Государство — все! Человек — ничто!!

— Не беспокойтесь. Мы только все хорошенько проверим,— пошла уже другая, настоящая, необманная тема. «Так бы с этого и начинал!» — хотел ему возразить, но язык не поворачивался: я еще надеялся — не верилось! — что происходящее меня не касается. В голове сумбур мыслей: «Не может быть того... нелепость какая-то...».

— Собирайтесь! — С этой минуты я считал себя арестованным. Сновидения закончились. Нищему собраться, что подпоясаться. Студенту то же самое. Я хорошо тогда осознавал, куда я иду, зачем, что будет со мною дальше,— мысль срабатывала моментально. И потому, кроме солдатской шинели, кепки, полотенца, я хотел прихватить кружку и ложку (по военной привычке, что ли).

— Эти не надо,— человечек указал на последние предметы и кивнул в сторону двери, Я оставил на столике мой «пищеблок» и чуть прижмурил глаза — попрощался с Колей. Тот по-прежнему сидел окаменевши. Я в последний раз перешагнул порог своей студенческой обители, в которой прожил целых два года. Сердце невольно сжалось, перехватило дыхание,— как в кошмарном сне. Тетя Шура молча стояла у плиты, упершись взглядом в пол. Ее сынишки и дочка, каждый по-своему, сидели на кроватках, поплакивали. Помню, мне в те минуты было страшно неприятно и совестно перед всеми ними, что случилась со мной такая нелепая, непоправимая история, виновником которой оказался я. Естественно, все были испуганы и поражены внезапным приходом ночного визитера. Перед уходом только и смог сказать — «До свидания». Расставание было, вероятно, тягостным для всех.

Я быстро вышел во двор, затем через открытую калитку (эм-

 

гебешник, по-видимому, забыл закрыть ее) прямо на улицу. За мной следом охранник — серенький человечек с объемным портфелем. Раннее утро или поздняя ночь. Солнышко только-только вышло из-за горизонта. Город спал. Ельчане досматривали седьмые сны. Темно-голубым силуэтом смотрелся знаменитый Елецкий собор. Красиво. Мне было не до красоты. «Больнее всего будет маме, отцу, сестрам. Как же так получилось?» — мысли роем мельтешили в голове. Так кто же мог сотворить такую подлость? Кому я помешал? — Бесконечные вопросы, вопросы всю дорогу: «Дипломная работа как же? Проверят? Отпустят? Но кто? Кто?»

От квартиры, расположенной на Кузнецкой, до училища ходьбы не более десяти минут. Знакомая изученная дорога. Я машинально поворачивал то вправо, то влево, шел не спеша. Даже любой встречный не мог бы заподозрить, что под конвоем ведут арестанта. Порой мне казалось, что сон, прерванный накануне, продолжается, только продолжается ясной явью. В голове — каша, путаница несусветная: мысли что молнии, вопросы безответные. Но уже не было сомнений, что предательство совершено знакомым, а может даже близким мне человеком,— про такое слышал и отчасти знал. «Доверчив был... не поостерегся». Перед глазами вставали, как живые, товарищи по училищу, быстро сменяясь, как в плохом кино... То снова мать, отец... И все серьезные, суровые, с немым осуждением издалека и вблизи смотрели на меня. И вдруг, улыбка... во всю ширь... «ОН»,— сверкнуло в голове и больно кольнуло в сердце. Потом все чаще «он» стал появляться на экране моего воображения. «Почему?.. Зачем?.. Как могло случиться?»— вопросы вставали, мешались, путались. Хотелось сразу немедленно все понять, уразуметь, объяснить. Ответов не находилось. Возможно, и вероятнее всего, я их сам обходил, эти ответы.

И как только всплывал вопрос «кто?», появлялся «он», раскрасневшийся, с надменной улыбкой, с характерным прищуром глаз.

Вскоре мы подошли к зданию МГБ. За все время дороги мне не было сделано замечаний наподобие «помедленнее» или «прибавь шагу». Я не путался,— знал куда шел. Кто-то открыл дверь, или она сама открылась, я не приметил. Шаг — и я в коридоре — опустился занавес железный: кончилась моя вольница. Чисто. Аккуратно. Впереди меня теперь шел новый сослуживец органов в форме с погонами. Небольшой поворот налево, снова открылась дверь, и я оказался в помещении, которое с некоторых пор

 

Советской власти называлось КПЗ. Щелкнул замок. Зазвенело в ушах — мертвая тишина. Сразу бросились в глаза небольшое зарешеченное оконце с белыми матовыми стеклами и деревянные нары — одноэтажные, засаленные и кое-где поломанные. Осмотрелся. В голове шумело, в глазах усталость. Я прилег на нары, хотел заставить себя уснуть, забыться, не думать ни о чем. Насильно закрыл глаза, пытаясь уйти от действительности. Ворочался с боку на бок. Ну что вы! Заснуть, доспать недоспанное в таком состоянии, в положении невольника и где? В самом чреве государственной машины — МГБ.

Опять калейдоскоп перед глазами. А в голове мешанина и свинцовая тяжесть. Картины последних событий, вчерашних дней, встречи, разговоры, опережая друг друга, пролетают, сменяются вопросами: «А как же моя дипломная работа? Как переживут эту трагедию родители? Неужели все? Кончилось!» И опять улыбающийся «он». Я старался отогнать все эти осаждающие меня мысли и навязчивые видения, стараясь думать о другом. «А может, в самом деле разберутся?». И тут же: «Дудки! Не за тем они меня вот так к себе пригласили — сюда, в свое логово».

Болезненная дремота сменялась реальностью. Так я мучился, не знаю сколько времени. Никак не мог поставить себя в случившееся положение. «Арестант! Будут судить? За что?». При последних вопросах у меня больно сжималось сердце. «Да, писал! Для себя писал! Что из того??»

Звякнул замок. Открылась дверь. Меня попросили перейти в другую комнату. «Теперь у меня своего «Я» нет. Я должен выполнять их команду». Живая реальность снимала пелену иллюзий и сомнений.

По времени определил, что будет около 8-и — 9-и часов утра, начало рабочего дня. В большой светлой комнате стояло несколько письменно-казенных столов. За ними сидели и стояли офицеры в формах и гражданском. Я зыркнул глазами по сторонам — хотелось почему-то увидеть «своего» черного человечка, который привел меня в их заведение. Его не было здесь. — «Отдыхать пошел... Сделал дело — гуляй смело».

Офицер-эмгебешник, который теперь занимался мною, попросил снять ремень (знаменитый мой ремень, в боях завоеванный — немецкий), расшнуровать ботинки и передать шнурки. Подтянутый сержант проворно и тщательно обыскал меня: все карманы, все закоулки гимнастерки, шинели и брюк вывернуты и про-

 

щупаны. Даже кепка, и та не осталась без осмотра. Все изъятое из них вроде карандаша, резинки, блокнотика, с придачей полотенца было передано офицеру. «Хорошо, профессионально работают,— подумалось мне,— вот только в душу не залезут!»

Во время досмотра я стал невольным слушателем разговорившихся эмгебешников. Что меня поразило особенно, так это их речь, перенасыщенная пошлятиной, самым высокопарным матом. Давно я не слышал такой откровенной обнаженной скверны. С самой войны. На передовой во время боя, в атаке или в контратаке бывал порою хлесткий мат. Многие его оправдывали — он, быть может, был необходимостью подчас, от которого зависела сама жизнь солдат и командиров, успех победы. А эта матерщина вульгарная, дуболомная, скотская, самой низкой пробы, через каждое слово была подчеркнута, как я уразумел, высшей похвалой, если не гордостью говорившего. Тема разговора — женщины. Надо полагать, это была их ежедневная привычка — вот так изъясняться. Пошленькие, сальные анекдоты, беспардонный смех, переходящий в гогот. На меня они, казалось, не обращали никакого внимания. «Что им так смешно? Может... надо мной хохочут!»

Меня снова препроводили в КПЗ. Как от большой дозы сильного гипноза, начал приходить в себя. Те же нары, решетка — реальность. И реальность то, что я нахожусь взаперти, в неволе. Мысли плывут ленивее.

Хочется отдохнуть, забыться. Не получается. Опять передо мной, как живые, отец, мать с понурыми лицами, с горькими упреками: «Что же ты наделал, сынок? Как же ты мог так оступиться? А мы надеялись...» Мне становится стыдно перед ними: так подвел их, и горько и обидно перед собою. А что и как будет с Настей, моей невестой? Как будто зло обману ее: четыре долгих года ожидания! Все перечеркнуто в один миг!». Теперь уж и в уме не держал и не питал никаких надежд, что вот так меня задержали, поиграли немножко, как с мышонком, да отпустили, как обещал человечек в сереньком. Такого не случится. Отсюда, из застенков МГБ, дороги назад нет! Позже я убедился в своих предположениях. На одном из допросов следователь с самодовольной твердостью заявлял избитое: «Мы в своей работе брака не делаем!»

Я ткнулся ничком на нары. От бессонницы, ночной кутерьмы и мыслей отяжелела голова. Хотелось забыться. Закрыл глаза, надеясь уснуть, отвлечься. Сквозь полусонную дремоту поплыли, сменяясь, картины прошлого: детство, война, Сталинград с бомбами

 

и пожарищами, наше училище. Перебираю в памяти события последних дней, встречи с друзьями, преподавателями. Никаких особенностей, ничего не предвещало плохого. «Наивность милая?» И опять тупиковый вопрос: «Кто?» Подлость совершена, несомненно, руками знающего человека и продажного, т.е. стукачом. Сомнений не было: завербованный сходил через дорогу в логово МГБ и сотворил иудино дело. По своей воле или под нажимом-прессом — это другой вопрос.

Я перебираю варианты, если можно так сказать, вычисляя, не как современная ЭВМ — в одну секунду, а намного проще — отбором. Сексотов в училище хватало: на каждом курсе, на каждом отделении. Система была отточена и работала четко. Тот же следователь впоследствии на очередном сеансе допроса с напыщенной гордостью и самодовольством заявил мне: «У нас свои люди везде и кругом. Даже в больших семьях есть наши». Вот так-то! Есть чем похвастать.

Переборов было немного. Проверил — отбросил все отдаленное. И в результате осталось одно наше декорационное отделение из восьми человек, чего проще. Теперь уже из семи.

Андрей, Вася Егин, Лева, Толя Трифонов — в сторону: я не мог помыслить о них плохого — полное доверие. Алеша Игнатов, Володя Мальцев — друзья, с которыми я делился самыми сокровенными мыслями. Они платили мне тем же. В честности и преданности их всех я не сомневался. Вот и весь расклад. Ясней ясного. Со многими ребятами других курсов и отделений я был хорошо знаком и отлично дружил. Никаких подозрений они не вызывали... Опять передо мною проплыла «его» лицемерная улыбка... Хочу все зачеркнуть, гоню прочь все дикие мысли...

Загремело. Открылась дверь. Просунулась рука с алюминиевой кружкой и куском хлеба. Мой первый завтрак — или уже обед — в тюремной обстановке. «Завтрак арестанта»... вспомнилось.

Ясно осознаю, что для меня проведена черта — черная черта между вчерашним днем и сегодняшним.

«А как же с защитой дипломной работы?» — несуразная путаница в мозгах. Все идет в голове колесом. Какой стыд! Какой позор! (Это я браню себя) Перед всем миром, близкими и знакомыми, друзьями. Одиннадцать лет тянулся к корочкам и недотянул. «Что же вы не могли подождать до получения мной диплома?» — спросил я следователя, когда следствие подходило к концу.— Могли бы месяц подождать. Куда бы я мог деться?»

 

— Мы что? Дураки, что ли?! (выраженьице!) давать советский диплом в руки такому фашисту, как ты?! Да, умники!

«А что же я такого коварно-крамольного писал в своих записках, в дневнике?» — наконец всплыл и такой вопрос. Силился вспомнить конкретно. И многое вспомнил. Первым делом почему-то вспомнилось о Сталине. Да, немного, но писал. И дерзкое — без натяжек: как думалось, так и писал. О коммунистической партии, о коммунизме, партократах — много страниц, много. В большинстве своем о колхозном крестьянстве, о людях деревни, об их жизни, о ПРАВДЕ в целом, то, что мне было ближе и дороже всего. И не как-нибудь нежно, вскользь, притормаживая, а прямо в лоб, в глаза со всей прямотой и откровенностью, несколько, быть может, простодушно, по-юношески, но эмоционально! Как думал, как чувствовал, так и писал. Писал для себя, как говорят, для души. А перед собою чего ж кривляться? Себя обманывать.

Много разных подобных вопросов и тут же ответов к ним проносилось в мыслях. О своем мировоззрении, миропонимании того времени — как дожил до жизни такой? — мне казалось легко ответить: видел своими глазами, слышал своими ушами, как жили, трудились, маялись люди-человеки. Сам пережил многое. Удовлетворят ли их мои ответы — не знаю. Особенно вперед я не пытался заглядывать. Отдельные вопросы меня тревожили и ставили в тупиковое положение: «Как отвечать? — Для чего и для кого писал-сочинял? Кому читал? С кем делился мыслями?» Мутилось в голове от подобных вопросов. Я не имел представления, кто и как меня будет допрашивать, просто не знал стороны этого дела: в какой обстановке и каким способом станут обрабатывать. Но интуиция подсказывала, что процесс допросов будет трудным, хорошего ждать нечего, надеяться на кого-то или на что-то не придется. Только на самого себя. Отдыха от наплывающих вопросов-ответов не было.

Я уже строил планы в хаосе мыслей: как буду вести защиту, доказывать им, что все, что написано мною, писал только для себя и никогда никому не читал.

Мелькнула вдруг страшная черная мыслишка: «А если не выдержу, да как-нибудь нечаянно проговорюсь, мол, читал». Так они мне всю душу наизнанку вывернут. Из откровенных разговоров, бесед моих с друзьями-фронтовиками я был хорошо осведомлен о палачах-умельцах, знатоках своего дела. За мной тогда шлейфом потянется пол-училища. «Нет! Нет! Никогда! Не дай Бог!

 

Никому! Ничего! Никогда!!» — стиснув зубы, как клятву, говорил я самому себе эти слова.

Очень длинным показался мне этот день ареста. На какое-то время я старался отключиться от своих размышлений — чувствовал усталость — очень хотелось отдохнуть минуту-другую. Трудно удавалось забыться. Я не мог свыкнуться с мыслью, что я невольник, арестант. Пытался освоиться с новым жильем — КПЗ: шагал из угла в угол, считал перекладины нар, рассматривал рисунок исцарапанных стен, потолка. «Интересно, сколько же здесь людей пересидело до меня? В этом помещении, пожалуй, можно разместить человек 25—30, если покрепче втиснуть».

«Что ждет меня завтра? И чуть дальше?» — И снова наплывали на меня, обрушивались сотни вопросов.— «Надо готовиться к настоящим испытаниям и превратностям судьбы». Пугала неизвестность.

К вечеру в тот же день провели меня во двор их заведения, где стоял (хотел написать «воронок») хорошенький новый лимузин. Меня усадили между собой два дюжих телохранителя сзади шофера (предусмотрительность прежде всего!). У меня в руках шинель да кепка, в карманах ни рубля, ни копейки. «Со дня сегодняшнего я теперь буду жить на всем государственном». Поехали. Замелькали домики Ельца, разбитые церквушки. Поворот один, второй. Проскочили мост через реку Сосну... Вот уж и знакомый железнодорожный вокзал. А там и поезд под парами. Куда меня должны увезти, понятия не имел: все делалось по их планам. Сопровождающие меня телохранители в гражданском (хорошая маскировка!) провели меня быстрым шагом в вагон с надписью «почта». Жесткое купе на двоих… Окна зарешечены. Нижняя полка охранника, верхняя — моя.

Прощай, Елец! Сколько я поездил на верхних полках? Не сосчитать! Родное! Близкое! Свободным студентом и просто так,— ребра и до сих пор болят... Расстелил шинель по-солдатски, под голову кепку Нет, не заснул я ни богатырским, никаким сном. Мысли сквозь дремоту одолевали меня. Напряжение не спадало. И голова, как свинцовая, и спать хотелось, но никак не мог заставить себя уснуть. Никак не мог перешагнуть шоковое состояние всего организма. Щемило сердце. Слипались, открывались глаза. В подсознании несогласие с происходящими со мной событиями.

Охранник-офицер, естественно, не спал — ему не положено: он отвечал за мою сохранность головой. Я знал. Глубоким вечером под стук и шум колес, когда я в самом деле внезапно заснул, он

 

разбудил меня, ткнув в мою «постель» кусок хлеба с листиком колбасы. На сей раз мой «ужин» показался мне намного вкуснее завтрака.

Целую ночь, колтыхая и останавливаясь у каждого столба, поезд вез меня в неизвестность. Я дремал, засыпал, просыпался. И удивительно было то, что в эту беспокойно тревожную и в последующие ночи коварные страшные сны меня не преследовали. Странно! Объяснимо ли?

Охранник за всю дорогу сопровождения не обронил ни единого слова. Казалось, я смирился с судьбой... Успокоился как-то. Внешне — да! Я по характеру своему спокойная уравновешенная натура: не поднимал голоса, не бесился как другие в экстремальных обстоятельствах. Да, нет! С клеткой никто никогда не уживался: ни птица, ни зверь, ни тем более человек. В подсознании теплилась надежда (все человечество живет тем) — а может, все обойдется? «Проверят», как говорил мой первый эмгебешник, и отпустят? Но эта стихийная мимолетная успокаивающая мысль быстро исчезала. Какие там надежды!

И вот конечная остановка. «Где я?», «Что за город?». Вышли. Передо мной стоял настоящий «черный ворон». «Какая оперативность!» Меня опять же быстренько провели и впихнули в него, в отдельный отсек. Поехали. Тряска. Остановки. Повороты. Чуть позже я узнал, что находился в прекрасном городе Орле во внутренней тюрьме МГБ.