РАЗМЫШЛЕНИЯ

После страшных разрушительных боев 943 года, после освобождения города от немецко-фашистской оккупации, город Орёл начали сразу же восстанавливать: приводить в надлежащий вид) оставшиеся полуразрушенные здания и строения, возводить новые дома, улицы, мосты. Тяжело и трудно давалось народу восстановление разбитых городов, деревень и сел, пострадавших от проклятой войны... Мужчины — основная рабочая сила,— были еще на полях сражений. Преобладал женский труд — тяжелый, изнурительный, безоговорочный. К восстановительным работам в городе были подключены и пленные немцы (не задарма же их кормить хлебом), пусть и они потрудятся, разрушители всего живого. Да и наши бригады и отряды заключенных изрядно пособляли из руин восстанавливать город.

В эти же исторические дни и месяцы восстанавливался известный «Централ» — незаменимая тюрьма-крепость, построенная в начале XX века и отменно послужившая и царским, и советским, и немецким властям. Каких только смертоубийственных картинок не повидали его стены!

Да, а небольшая кроха почти в центре города — мужской монастырек, полуразрушенный и разбитый большевиками в 20-е годы и превращенный тогда в складские помещения и Бог знает во что, теперь был переделан и оборудован по всем правилам тюремной казуистики под колонию. Круг замкнулся. Все под руками и удобствами: внутренняя тюрьма МГБ, красавец «Централ» со своей необычной треугольной архитектурой, невдалеке помещение, приспособленное под пересыльную тюрьму и совсем рядом — колония-родничок, из которой время от времени, даже очень регулярно пульсировали этап за этапом с заключенными во все концы Союза: Колыму, Воркуту, Сибирь, Дальстрой и т.д., пополняя

арестантами ряды погибших в бескрайних лагерях и тюрьмах.

Система насилия заработала еще с большей мощностью.

До сего дня находятся люди, утверждающие, что при Сталине не было того, что пишут в газетах, передается по телевидению о тюрьмах, лагерях и других репрессиях.— Мы ничего этого не видели…, не знали..., не ведали…,— говорят они.

Да, мало кто знал настоящую правду о темных сторонах сталинского режима. Делалось все скрытно, секретно: арестовывали людей ночью тихо, без лишнего шума... В эшелонах везли в темное время суток. Днем длиннющие составы с арестованными простаивали на незаметных полустанках. Тишь да благодать! Со стороны человеку малонаблюдательному казалось, что... «Эх! Хорошо в стране советской жить!» (песенка тех лет).

Кто знал, что на Севере и Востоке Родины существовали лагеря по 30—50 и более тысяч заключенных, где были такие территории и с таким количеством арестантов, даже не опутывались колючей проволокой. Зачем? Кто убежит? Куда?

Лишь с недавних пор мы стали узнавать строго засекреченное. И только понемногу.

Недовольных жизнью послевоенных лет росло, что грибов в хорошее лето. Вернувшись с победных фронтов, демобилизованные бывшие солдаты, офицеры, да и часть генералов тоже, ожидавшие больших перемен в жизни народа-победителя, своего родного колхоза, деревни, завода и в своей личное судьбе, ничего подобного — поворота к лучшему — не увидели. Оставалось все по-старому, никаких изменений в лучшую сторону, как им говорили и обещали говорливые политработники в военное время: «Не та будет жизнь после войны, все изменится к лучшему. Отлично будем жить, дорогие товарищи! Ошибки довоенных годов не повторятся. Нам бы только фашиста разбить!». Воины с надеждой взирали и слушали красных ораторов. Верили. Надеялись. О каких ошибках довоенных лет намекали политруки, фронтовики хорошо догадывались (не задавали лишних вопросов). Это в первую очередь о страшных 937—38 годах, о годах коллективизации, когда трещала деревня по всем швам, о самих колхозах, о скудном нищенском житие-бытие всех нас, о голодовках и прочих неприятных вещах. Но как будет делаться, твориться «хорошая» и «отличная» жизнь сами политические говоруны ни словом, ни намеком не разъясняли. Да и откуда им было знать о том, что сама партия не ведала, не знала. Ведь верховодил-то, тиранствовал Сталин. А

он и не думал и не помышлял сдавать свои позиции. Наоборот, стал подкручивать еще больше гайки управления и насилия. Ни о каких настоящих демократических свободах, ни о нововведениях, раскрепощающих народ, ни к концу войны, ни после нее, после Победы ни слуху, ни духу и в помине не было слышно. Была самая настоящая лапша — обман, применяемый коммунистами во все годы своей власти.

Так о чем я писал в своих записных книжках первых послевоенных лет? (Послевоенные — это с конца 945 по 951 годы). Какие мысли излагал в дневниковых записях, черновиках, начатых и схематично законченных рассказах, набросках? Что так тянуло к дневнику, который вел более трех лет? О чем? Что? Как?

В своих размышлениях, приведенных выше, пусть не все подробно и досконально, но я почти ответил — сказал главное, разве можно было со спокойной совестью смотреть на весь тот уклад советской жизни, на ту дикость и жестокость советской власти со всеми ее вывертами и несуразностями, которые я видел, наблюдал, испытывал сам.

Прослужившему в Красной Армии день в день пять лет,— три из которых на фронтах Отечественной войны,— мне, естественно, приходилось встречаться, жить бок о бок с разными людьми, с людьми различного миропонимания, образования и воспитания, социального происхождения, с разными по возрасту, национальности и вероисповеданию. Сколько человеческих личностей, наполненных своеобразными умами и сердцами, прошло за то время перед моими глазами. Люди, что книги, только умей и успевай их читать. Я старался их читать. Меня интересовало многое. Были у меня интересные искренние друзья, единомышленники, с которыми и спорить приходилось, и учиться у них, вместе по крупицам находить извечные начала истины. В то сталинское время нелегко давались наши открытия.

Я не грешу, говоря про «извечные истины». Абсолютного, идеального в мире, как мы знаем, ничего нет. Кроме Бога. Молодые люди,— я был из их числа,— как слепые котята, смотрели на окружающий нас мир, на происходящее в нашей стране, и, наконец, на самих себя. Хотелось многое узнать, открыть, найти ответы на мучившие нас бесконечные вопросы.

Учась четыре года в художественном училище (1947— 51 г.г.) — трудные и тяжелые в материальном отношении,— я

с каждым из своих друзей-студентов, может быть, и не съел пуда соли — говоря для образности — но ежедневное, ежечасное общение с ними (восемь часов классных занятий, плюс проведенное время в библиотеках, на вечерних занятиях, в столовых, общежитиях) дают мне право сделать вывод: мы знали друг о друге многое, если не все. Изучили, познали, казалась бы, подноготную каждого из своих сокурсников, знали характер и нрав, положительные стороны и слабости друг друга. На последнем 5-ом курсе, заметно повзрослев, стали доверять избранным своим друзьям самое сокровенное,— свое миропонимание! Политический расклад. Кто ты? За и против. Ответственное дело в то время. Кульминационный момент! Мы этим самым, доверяя друг другу, своей откровенностью и четкой определенностью, как бы сдавали экзамен на зрелость человека. Настоящего! Умеющего отличать черное от белого и называть все своими именами. Кто ты, друг-студент? Будущий художник, преподаватель? Как понимаешь жизнь? Что она за штука? С кем ты?

Такое не у всех получалось. Это единичные случаи.

Атмосфера политических доносов, слежка, боязнь и страх перед эмгебешной силой держали нас, не только студентов и преподавателей, но и всю страну в жутком оцепенении. Кому же хотелось попасть за решетку просто так — ни за что, ни про что. Проронить слово Правды, поделиться с кем-нибудь новостью с политическим оттенком было просто безумие. Кто так неосторожно поступал, платился тюрьмой, лагерями, жизнью. А человек без Правды жить не может: тупеет умом, черствеет душой, столбенеет и постепенно становится истуканом, послушным исполнителем чужих дурацких мыслей и приказов. А впоследствии и зверем может стать. Таких примеров тысячи.

Разные мысли тревожили меня в первые дни заключения. За день-год многое можно передумать, переосмыслить, проанализировать сказанное, недосказанное. Что только не приходит в голову. Мучили меня и вопросы другого содержания. К примеру, что заставило одного из нашего декорационного отделения — из восьми человек — пойти на предательство? Что именно толкнуло его на подлость? — Иудино дело? Что принудило его прийти к палачам и сказать: «Я знаю, кто у нас пишет антисоветчину!» По моим догадкам и рассуждениям, на эти вопросы ответ был прост и един. Страх перед органами МГБ за свою шкуру! Ведь это его еще в 948 году завербовали доносить. А когда поднажали покрепче,— он не

выдержал. Это первое и главное. Вторым дополняющим пунктом предательства явилась маленькая червоточина души — зависть! Оно — это низкое мерзкое чувство подталкивает человека сделать подлость. Вот этот черно-грязный комок зависти и трусости побудил его в какой-то момент пойти на гнусь-предательство. У него не хватило мужества и смелости (были ли они у него вообще?) отказаться от напирательства-вербовки эмгебешников служить им.

А я знаю примеры (позже узнал), когда наши студенты и преподаватели училища в лицо говорили этим сволочугам: «Нет! Я не хочу быть доносчиком!». Он такого не мог сказать,— на то у него были свои тайные причины, связанные с войной и военным временем. Каждый раз, когда разговор заходил о прошедшей войне, о пройденных военных дорогах,— кто, где, когда воевал,— бывшие фронтовики с гордостью рассказывали о своем участии на том или ином фронте, где и как встретили день Победы, припоминая фамилии своих командиров, генералов, маршалов. Интересно, захватывающе, с разными подробностями рассказывал свои перипетии судьбы пленника фашистских тюрем и лагерей наш общий друг и любимец — ныне покойный — Алеша Игнатов, чудом выживший тогда в фашистском аду.

Спрашивали, рассказывали просто так, из интереса. Ребята, младшие по возрасту, с большой охотой и вниманием слушали рассказы фронтовиков. Он же, когда его просили что-нибудь вспомнить и рассказать, невнятно что-то бормотал, лукаво переводя разговор на другую тему. Слушатели догадывались, что он здесь темнит, мутит воду.

Вот из таких людишек чекисты в первую очередь и делали раболепных сексотов-доносчиков.

Как бы человек ни старался замаскировать, скрыть качества своей натуры — хорошие или плохие, оттенки души, поведение, от них зависящее — он никогда не сможет того сделать. Они живут в нем, присутствуют ежесекундно. Только со стороны мы не обращаем на них своего внимания, а то просто не желаем их видеть. Так неосмотрительно подчас поступал и я: хотелось людям верить.

Студенческие годы — самое яркое, запоминающееся время жизни человека. Кто и как сподобился пройти и прожить студенческую пору. Молодость! Сила! Устремление ввысь! К познанию мира: всего и вся! Увлечение! Буйство чувств! Пора становления человека как личности! Только вперед! Никаких отступлений!

Обретение специальности — ключ к устранению жизненных трудностей. Так, наверное, полагали все мы, так думалось нам в те далекие юношеские наивные и трудные годы. «Надежды юношей питают!». Но золотая пора студенчества быстро проходит. Чирк! — и нет ее!

Елецкое художественное училище, как и многие другие учебные заведения той далекой поры (1946—1951 гг.), по своему количественному и качественному составу студентов можно было разделить на разные группы и категории: по социальному пласту, по национальному цензу, мужским и женским половинам и многим другим характеристика. Но главным, бросающимся в глаза, необыкновенным явлением было возрастное несовпадение студенчества. Фронтовики, прошедшие войну и пришедшие продолжить свое образование — взрослый народ и молодежь, а точнее, молодая ребятня, только что покинувшая школьную скамью. Можно подумать: такое несоответствие возрастного регистра каким-то образом сказывалось на размежевании этих основных групп. Нет! Разобщенности не наблюдалось — и не было в помине намека на возрастную несхожесть. Наоборот, объединяло нас всех тогда одно великое чувство — доброжелательность с рвением к знаниям и учебе. Каждый в силу своих возможностей и порядочности помогал друг другу, кто как и чем мог — старшие младшим, младшие старшим: советами, материально, да просто жизненным опытом. Нищенское положение и беднота наша (не будет странностью) объединяла, сплачивала и держала нас в родном круге: мы будущие художники. Как звучит!

При училище имелось небольшое общежитие человек на 20—25 от силы. Его обветшалое полутемное помещение со множеством кроватей и тумбочек напоминало проходной двор с резкими запахами красок, олифы, клея. По распоряжению администрации училища в нем селилась самая нищенская братия студентов -2-го курсов, не имеющая ничего, кроме крохотной стипендии, да желания учиться. Прожить, просуществовать на 60-рублевую стипендию без домашней родительской помощи, когда в стране еще свирепствовала карточная система (1946—47 гг.), было великим подвигом. Многие ребята не выдерживали жуткого напряжения, бросали учение, уезжали. Другие, более сильные натуры, стиснув зубы, напрягаясь до предела, еще умудрялись часть своей стипендии отсылать родителям-колхозникам. Вдумайтесь! Я знал такие примеры на своем курсе. Продавали пайку хлеба, чтобы купить

лист бумаги, кисть, краски. Перебивались, как могли! Подхалтуривали — особая статья доходов для студентов художественного училища. Иначе — не выдержать! Вот мы и соединялись парами, тройками, снимали кое-какой угол и довольствовались жизнью и учебой, учились! Мечтали стать Репиными, ...Левитанами!