СОКАМЕРНИК

 

В камере, рассчитанной на двух заключенных, я пока один. Шагал из угла в угол, вдоль и поперек, не зная, куда себя деть — обживал новое жилище по моим прикидкам, уже с неделю. Мучили допросами — дневными, но больше ночными. Не спал почти несколько ночей подряд, поэтому голова словно свинцом налитая. Покрасневшие (.чувствовал) от бессонницы глаза с болью сами собой закрывались. Так хотелось уткнуться куда-нибудь и заснуть надолго-надолго. Но днем спать не давали: нары-кровати на целый день прихлопывались к стене. А если примостишься на железный листик, приваренный к торчавшей из цементного пола к трубе (подобие стульчика), и облокотясь, подперев голову руками, начинаешь дремать, тут же открывается «кормушка» — оконце в двери и слышишь зычный голос надзирателя: — Не спать! Не положено!

Интересно последнее слово — «не положено!» — самое излюбленное и ходовое слово чинуш во все времена советской власти. При повторении уже слышишь более грозное: Что, в карцер захотелось? (тоже избитая фраза прислужников тюрьмы). Попасть в карцер мне никак не хотелось. Расхаживая по камере-пеналу, вздумал приспособиться дремать стоя — не получилось: спотыкался, падал. И в самом деле: человек не лошадь.

Пробовал ногтем (твердого предмета в камере не обнаружи-

 

лось) на исцарапанной и закрашенной темно-зеленой краской стене отмечать дни пребывания в тюрьме. Но сбился и плюнул. Впоследствии стал узнавать числа месяца по протокольным листам, которые подписывал, на столе у следователей.

Как кошмарные сны, проходили дни, недели, месяцы. Время улетало в пустоту.

Щелкнуло в двери, зазвенели пружины замка — дверь медленно, со скрежетом отворилась. В камеру вошел парень (его, по-видимому, слегка подтолкнули, как и меня в свое время) — примерно моих лет и комплекции: худощав, среднего роста, стриженный. Приличный серый пиджак его был изрядно помят и местами испачкан грязью и пылью. Ботинки выглядели тоже не первой свежести. Но бросилось в глаза другое: лицо с темно-фиолетовыми фонарями в глазницах, с желтым отливом вокруг них. Один глаз смотрелся узкой щелочкой. На скулах, щеках, подбородке красные ссадины засохшей сукровицы. Я в упор рассматривал вошедшего. Не помню, что мне думалось тогда — что-то неприятное.

— Что смотришь, молчишь? — первые его слова,— думаешь «наседка»?

Я продолжал молчать. О «наседках» я был наслышан. Однако, эта мысль посетила меня и быстро улетучилась.

— Красив? — спросил он, подразумевая себя,— давай знакомиться! — Протянул руку, которая показалась мне жесткой, сильной.— Николай Чернавенков.— Назвался и я.

— Вот так-то лучше. Не думай обо мне плохо: я не уголовник, не бандит.— Потом потише,— хотя, наверное, и сильно похож на бандюгу.

Николай оказался словоохотливым человекам: больше говорил о себе, но по ходу нашей беседы задавал вопросы и мне: Кто ты? За что? Да не бойся! Здесь все свои. Он еще пытался юморить. Было заметно, что он сам жаждал излить себя, высказаться. По лицу его было видно, что ранения неприятно давали о себе знать. Он морщился, рукой мягко трогал побитые места, как бы успокаивая боль. А я просто радовался тому, что теперь я не один: есть с кем словом переброситься.— «Зачем мне будут подсовывать «наседку»,— продолжал я думать,— у следователей все мои криминальные бумаги перед носом. И обо мне им ясней ясного».

— Студент? Сбрехнул где-нибудь и чего-нибудь. У тебя все будет хорошо... На первый случай дадут десятку и радуйся.— А за что десятку-то? — О, да ты, я вижу, наивное дитя! Из их катакомб, братец, еще никто не выходил оправданным.— Николай

 

замолчал. Я ждал продолжения разговора.— Только мой тебе старайся поскорей вырваться из их лап.— Он так самоуверен излагал свои мнения по всем затрагивающим нами вопроса темам, что я невольно подумал: «Знаток!»

— А тебя так... разделали здесь? — не удержался я, все еще разглядывая его израненное лицо с подтеками и застывшими каплями крови.

— Нет! — и не ожидая очередного вопроса продолжал — в здешней милиции.— Я в недоумении от такого ответа, но наводящих вопросов больше не задавал, надеясь, что со временем все узнается. Так, как бы слегка прощупывая друг друга, мы проговорили до обеда.

Открылась дверца кормушки, и мы получили в алюминиевое миске жиденького супа, по ломтику (грамм 200) хлеба, да по ложке ячневой кашицы.— А здесь прилично кормят! — облизывал ложку, заметил новичок. Вот в других подобных заведениях совсем скверно. «Какой там «прилично»,— подумал я,— голодовка!» — У меня дела совсем плохи,— продолжил послеобеденный разговор Николай. И сразу же ко мне: давно сидишь? — Да, неделю. Три ночи не дают спать, таскают на допросы.

— Три ночи...— протянул он,— а мне могут пришить сверхкатушку...

Я не сразу понял услышанное. А когда поразмыслил и до меня дошло, что означало «сверхкатушка», ужаснулся. Все его недомолвки, недосказанности о себе на первых порах для меня оставались загадками. Кто он? Откуда? За что его так изуродовали? Мой новый приятель не мог, естественно, с одного захода, одним махом рассказать о себе все: за что? про что? когда? и как? Раскрывался постепенно.

Николай, морщась, поглаживал больные места — то бока, то поясницу, то нежно касался лица. На руках его виднелись тёмно красные царапины.

— Били ногами, наотмашь... группой. С удовольствием били..., сколько человек, не считал... Особенно один лейтенантишко усердствовал, негодяй... норовил по лицу... Я старался лечь на правый бок — берег печень. Помолчал.— Тебе наука! — Я не удержался, вклинился в его монолог — Они хотя бы йодом смазали, перевязали, легче бы стало. Ты попросил бы их...— Просить?! Ты что! Эти подлюки могут только убить!

Из разговоров моего сокамерника я узнавал все новое и новое

 

необыкновенного человека. За порядок изложения Колиных рассказов не ручаюсь, но основные мысли его я до сего времени ясно помню. Около полутора месяцев в одной камере, бок о бок. Разговоры и обмен мнениями между нами происходили большей частью во время, свободное от допросов, то есть, днем.

Партизан Великой Отечественной войны. Воевал и действовал в Белорусских лесах и болотах.— Паршивых немецких фашистов мы гоняли, как Сидоровых коз... Не хвастаю. Имею правительственные награды за военные труды: Орден партизанский 1-й степени, медали… Пускали их поезда под откос, взрывали мосты.

— А как же ты, друг, попал вот сюда... ко мне? — вырвалось у — Есть причины и не одна.— Николай остановился, помолчав продолжил: - я уже трижды судим... А началось с пустяка...

— Закончив войну под Берлином, прослужив еще пару лет в армии, в 1947 году я демобилизовался. Вернулся к матери и сестре (отец погиб в начале войны). Начал работать в колхозе. Меня так тянуло к технике, к машинам! Кончил курсы шоферов. Живу! Работаю! Радуюсь!

— Женат? — мой вопрос.— Не успел...

Николай часто называл места проживания, места сражений в партизанском отряде: Рудню, Витебск, Оршу... За точность не ручаюсь — где-то на границе с Белоруссией его родная деревня.— После войны так хотелось работать — дух захватывало! Но не всегда все хорошо получалось... Жизнь давала трещины...

Знакомство с сокамерником состоялось. Короткие, емкие, необычные его рассказы с жизненными ситуациями кирпичиками укладывались и уложились на полочках моей памяти.

Мы до самого отбоя болтали: обо всем, о своем, о чужом, перепрыгивая с одной темы на другую. В эту ночь Николая не вызывали на допрос. Меня же, как обычно, надзиратель препроводил в кабинет следователя.

— Скажи о себе,— попросил мой знакомый. Рассказал начистоту без утайки — где, как и что, какого рода-племени, первым делом - где воевал: 1942-й год — Западный фронт: Людиново, прошел Сталинград затем 3-й Украинский, был ранен — госпиталь, Молдавия, Румыния, Болгария. Демобилизовался. Учился на театрального художника в г. Ельце. Там же был и взят... без ордера на арест. И до сего дня ничего не предъявляют.

— Предъявят! Себя не узнаешь. Не упорствуй. Им ничего не докажешь.

 

С первой нашей встречи мы сразу доверились друг другу, раз говоры вели на разные жизненные темы. Нутром чувствовали свое родство и по мысли, и по настроению душевному, по всем пара метрам и параллелям. Николай, оказалось, был старше меня всего лишь на один год.

— Не успели взять в армию. А тут немцы нахлынули... Оккупация.

— А как ты оказался в партизанах?

— Шли бои. Фронт отодвигался на восток. Наши окруженные красноармейцы с командирами, а иной раз и без них, группами взводами вдогонку фронту пробивались через белорусские, смоленские леса и болота. Блуждали, иногда не зная, куда путь держать. Хорошо зная местность, я помогал нашим солдатам находить дорогу, пробираться тропками лесными, обходя болотные топи. Нарывались на немцев — воевали, сражались.

Невольно образовывались отряды, которые оставались в лесах — Партизанили. Я ушел к ним. Со временем и мать, и сестру мою взяли в отряд. Иначе их бы сгубили, расстреляли негодяи полицаи.

Теперь в разговорах тюремное время проходило быстрее. И камера, казалось, стала шире и просторнее. Странно! Мы забывались, занятые своими мыслями. А мысли давали нам необъятный простор нашим мечтам. — Эх! Хорошо бы... Один негодяй испортил мне всю жизнь. А сейчас раздумываю: неужели они пришьют мне вышку? Они все могут! — отвечал сам себе Николай.

Заскрипела дверь. Открылась.— На прогулку выходи! Руки назад! — Идем по коридору. Паркет в елочку блестит — глазам больно — Во надраили пол! — Не утерпел Коля.— Прекратиить разговоры!! — Ведет нас один конвоир: мы впереди — он сзади. Двор Круглый пятачок-площадка. А кругом высоченные стены. Там, наверху, охранник наблюдает за нами. Голубое без облачков небо Июнь.— Опустить головы! — слышим команду сверху.— Заразы даже на небо не дадут взглянуть! — вполголоса пробурчал мой напарник.— Разговорчики!— команда сверху. Мы идем по кругу медленно шагая друг за другом. Кирпичные стены, да асфальт под ногами, вот что мы видели каждый раз, прогуливаясь. 20 минут пролетели мгновенно.

В другой раз на прогулочном пятачке я невольно остановился — был удивлен! — из трещинки асфальта вытянулась крохотная желтенькая головка цветка. «Одуванчик!» — Хотелось посмот-

 

реть поближе. Остановился. Нагнулся. Слышим окрик сверху: «Вста-ать!» Выскочил надзиратель и, не дав догулять наше время, увел нас в камеру. Коля плевался: во сучье племя! Что делают! Хуже фашистов!

Мне интересно было знать: за что Николай получил первоначально полтора года лагерей. Я спросил его о том.

— Это случилось в 1948 году. Пришили мне, заразы, спекуляцию. Не буду вдаваться в подробности — кратко. Я просто-напросто одному мерзавцу, скряге, подхалиму не дал крестовинки, что привез из Москвы. Всех друзей своих, шоферов оделил, а ему — шиш! Уж очень мерзопакостный малый! Да-а, крестовинка — это такая деталюшка, без которой не поедет ни одна автомашина... Тот озлобился, рассказал своему братцу-милиционеру, который жил в райцентре. Они-то нахально и ловко слепили на меня дело — «спекулировал, продавал запчасти...» Я сам того не ожидал, до самого дня суда. Не верил! И они, гады, нашли свидетелей, пропойц. За рюмку водки продадут кого хошь. Ни за что, ни про что я и получил полтора года.

Его рассказ перебил надзиратель — открыл дверь и вызвал Николая на допрос.

— И я спекулянт! — продолжил позже мой сокамерник,— На тебя тоже кто-нибудь «стукнул». Знаю. Во падлы! Иуды!.. Политическую 58-ю я заработал уже в лагерях... В первый же год я совершил побег... Здесь до Белорусских лесов рукой подать! А там — ищи-свищи! Но неудачно, поймали. Еще пришили «трешку»! Ну, думаю, не сидеть же четыре года! И опять бежал... Но тоже схвати ли, падлюки!

— На что ты надеялся? — говорил я ему,— куда ты думал сбежать? Ведь кругом милиция! Проволока! Собаки!.. Многие бежали, но их ловили... Судили... Прибавляли, еще дальше на север отправляли...

— Все так,— понуро соглашался мой друг.— Но душа просится на волю! Если бы мне удалось добраться до Белорусских лесов, болот, то остальную жизнь я прожил бы на свободе! Я знаю как пять пальцев леса Белоруссии. Никакая милиция, никакие собаки не достали бы меня там.

Мы оба замолчали, обдумывая сказанное. «Бежать? Куда? Зачем? Это бред! Все государство опутано проволокой, и он еще пытался куда-то спрятаться... Сумасшествие!» — поползли у меня мысли, — «я бы на такое никогда не решился...»

 

— А знаешь, я вчера немного подшутил над следователем. Поэтому, наверное, он и отпустил меня пораньше, не допросив до конца. Нервы у всех у них никудышные, да и трусливы они. Май попросил поподробнее рассказать, как я бежал в первый раз.

— Рассказал по-честному. Под Смоленском располагалась колония. Что-то там пилили, строгали, строили. Я заранее обдумал, как сотворить побег... Вечер. Колонисты смотрели фильм... Я аккуратно пролез «колючку», да зацепился, в темноте потерял шапку, стал искать... Слышу, что-то зазвенело, залаяли собаки... Меня схватили,— Коля остановился,— судили и т. д.

Майор выругался: — Суки! Разве так стерегут? Из-под носа убежать!

— Я не вытерпел,— продолжал мой напарник,— Да и от вас нетрудно сбежать! — Майор застыл на месте, уставился на меня блеклыми глазами, ожидая продолжения моей мысли. Я не заставил его ждать: — Посмотрите внимательно: решетки-то на окнах поржавели, поди... Раз хорошо ткнуть ногой и полетит к чертовой матери все окно... И еще что-то сфантазировал ему. Он быстро нажал кнопку под столом — Убрать!!

— То-то я заметил, с сего дня,— заговорил я,— на прогулку нас выводили два охранника. Подумал, чего бы такая честь усиленного охранения?

Николай неуклюже засмеялся: давали знать раны на лице.

— Пусть и у них на сердце кошки скребут. Они служат, как псы служат своему начальству и боятся, что их могут турнуть с насиженных мест.

Мои беседы, общения считаю до сих пор хорошим ликбезом моего незнания тюремной жизни. Это он первый напутствовал меня неписаным зековским правилам: Не верь! Не бойся! Не проси! Береги здоровье!

— Это тебе теперь на всю жизнь! Ты зек, а не человек!

Я с ним не соглашался,— пытался доказать, что я все-таки человек: — Меня еще не осудили... я надеюсь,— лепетал я. Коля снисходительно улыбался, рукой придерживая больные места на лице — Забудь ты, наивный человек, что они тебя пощадят. Для них ты теперь скотина. Тварь! Это же звери, не люди!

Николай учил меня лагерной жизни: — Не бойся никого, ни простого зека, ни урки, ни начальства. Уважай себя — тебя уважать будут. Он не мог спокойно говорить о режиме, о тюрьмах, о тюремном начальстве: Отсиделись, паразиты, в Ташкентах во вре-

 

мя войны… А сейчас нас судят.. Где справедливость? Смотри им, мерзавцам, в лицо, не бойся, не отворачивайся. Пусть они нас боятся, а не мы их.

Вот такие лекции моего сокамерника — Николая Чернавенко я слушал ежедневно. Каждое его слово впитывалось моим сознанием. Прописные истины говорил он, мне не хотелось верить, но подспудно понимал, что правда на стороне Николая.

— С тобою они здесь могут сделать, что угодно. И никто с них не спросит, и как в песне — никто не осудит. Ты еще, верно, упорствуешь, доказываешь эмгебешникам свою правоту...

— А как же! Не могу же я признать того, в чем не виноват! Одним вопросом целую неделю морочат голову: С кем держишь связь с заграницей? — А ты что? — Отвечаю: Ни с кем! — Молодец! Ведь они шьют тебе 6-й пункт — шпиона! Страшный пункт! Держись! Не оговорись! Но помни: чем быстрее вырвешься отсюда — из этих катакомб, тем спокойнее и увереннее станет твоя жизнь. В лагерях несладко, но здесь в тыщу раз опаснее: висишь, как на волоске. Вот и меня, чувствую, подводят под «вышку», т.е. под расстрел.

Много разных рассказов, наставлений, поучений я услышал от него: о фашистах, о войне и партизанщине в Белоруссии, о жизни лагерной, о своих трех побегах. Часто вспоминал мать и сестренку.

— В каких только переделках не пришлось побывать во время войны, партизанской борьбы: от фашистов сколько раз убегал и остался жив, а здесь свои грозятся пристрелить. Это как называется? — «проказы судьбы»? От надуманной спекуляции до реального расстрела. Нет! Надо сопротивляться! — По своему характеру Николай энергичный, находчивый, оптимистически настроенный человек. Русская натура! У него внутри, мне казалось, все бурлило и клокотало!

От ночных допросов и недосыпания трещала и кружилась голова. В глазах стоял туман. Дубовые вопросы следователей — когда? что? где? — продолжали звенеть в ушах. Пытались сбить дремоту Физзарядкой — плохо помогало.

— Во, фашистские твари! Майор подводит меня под «вышку» — террористическую статью лепит! — Николай угрюмо ходил из угла в угол по камере, осовело опустив голову. Ругается.— Как я мог промазать? Пристрелил бы мерзавца, так знал бы, за что

 

попаду под расстрел! Это длинная история. Как-нибудь расскажу позднее..., но так просто я им не сдамся! — Мой сокамерник явно был в большом расстройстве.

Однажды в обеденное время, когда закончилось облизывание ложек и выпита кружка несладкого чая, Николай попросил меня: Постой, повертись у двери, закрой собою дверцу «кормушки», Я выполнил его просьбу: стал крутиться у двери, наблюдая одновременно за коллегой: «что-то он задумал?». Николай быстро подошел к стене, плотно прижал и ухом приложился к пустой кружке... стал слушать. На сей раз нас не засекли.— Рядом, по-видимому, сидят женщины... Слышал разговор и тихий плач...

Вот так постигалась моя наука общения в тюремной камере. В другой раз Николай со свойственным ему юмором и сарказмом снова посвятил меня в случившуюся историю с ним и следователем-майором.— После очередного вопроса и ответа сижу, клюю носом,— начал он — Майор отошел к окну, стоял и рассматривал, якобы, кого-то или что-то, а пистолетик «ТТ» как бы по оплошности оставил на краю стола.— Николай остановился, погладил больной левый бок, продолжал — «Наживка!» — подумал я, старый прием — Не выдержал я: поиграть захотелось с майором.— А зачем вы пистолетик-то незаряженный оставили, гражданин майор? Не мне ли подсунули? — Ух, как взвился майор! — Сволочуга! Как ты смеешь?! Убрать его!! — крикнул следователь появившемуся старшему сержанту-надзирателю. Меня быстро увели. Я лишние полчаса спал сегодня...

— Учись, пока я жив,— с горькой усмешкой проговорил мой сокамерник Николай Чернавенков.

Когда выпадало свободное от дневных допросов время (чаще всего это случалось после обеда), мы обменивались мнениями о прошедшей ночи или предавались воспоминаниям.— Большую часть сегодняшней ночи я провел в боксе,— начал Николай,— К следователю пришли его кондыбаи: двое подручных и, видно, решили сообразить выпивон. Меня убрали в бокс. Что-то долго продержали в нем... Ноги устали, воздух гнилой, продыху нет... А когда снова привели в кабинет к майору, там хоть топор вешай,— спиртной дух горло перехватывал.

— А я третью ночь отвечал на один вопрос, сидел клевал носом.— Кому читал свои пасквили?! — Никому.— Сиди, гаденыш, и думай! — Помолчали.— Скажи, Николай, каким образом ты оказался... в Орле... в этой камере?

 

— А мне, гад, шьет вышку,— как бы не слыша, продолжал сокамерник.— Жалею, что я промахнулся... вот они и клеют мне.— Опять небольшая пауза.

— Ах да! Я не рассказал тебе про свой второй побег. Так слушай.

В начале прошлого года мне, заразы, слепили 10-й пункт 58-й. Я им в открытую говорил, что они фашисты. А что, неправда? Оли и сделали из меня контрика.— Николай замолчал, по-видимому, собираясь с мыслями.

— Вторая попытка оказалась более удачная, если бы...

Прошлым летом перед вечером нас с полсотни человек отобрали из колонии и прямым ходом отправили на станцию. Конвоиров с десяток, но без собак. Дотащились до железнодорожного узла. Построили нас на невысокий деревянной платформе в две шеренги. Сзади с винтовками конвой. Паровозики туда-сюда снуют, пыхтят. Жарко. Устали. Кто-то из наших крикнул: Попить бы! — Прекратить разговоры! — зычно ответил конвой! — Не то напоим!

Слева показался поезд.— Это наш — шепнул мне сосед,— в телятнике поедем. Поезд змейкой развернулся и пополз к нашей платформе. Вот он — красавец паровоз с красной звездой... 100... 50... 20 метров. Мысль сработала мгновенно... Оставалось 5 метров. Я рванулся из второй шеренги и перед колесами паровоза пролетел пулей через рельсы первого пути. Никто не ожидал моей прыти, поезд отрезал меня от шеренги зеков и конвоя. Я бежал по шпалам, перепрыгивая рельсы, стрелки, то сворачивая влево, то вправо, то снова прямо. И только когда я схватился за поручни проходящего пассажирского поезда, раздались беспорядочные выстрелы. Пассажирский остановился на минуту-другую... Рядом, в другом вагоне открылась дверь, я быстро прошмыгнул в нее мимо стоящего проводника и в тамбур. Проводник за мной. Я приставил палец к губам: «Молчи!»

— Мне попить бы,— тихо попросил я, и бочком прошел в его купе. Проводник молча рассматривал меня, соображая, кто же я такой. Видно, сообразил. Принес стакан воды. Колеса поезда мерно постукивали на стыках. Я весь в мыслях.— Вечером я сойду,— предупредил я проводника,— мне прилечь бы, малость отдохнуть.— У меня кружилась голова. Проводник кивком подбородка указал на его постель.

Загремела «кормушка» — нам принесли ужин: в алюминиевых

 

мисках по две ложки каши-размазни, кусочек хлеба, да чая по полкружки без сахара. Трижды облизав ложки, мы быстро расправились с едой. Молчание нарушил Николай.— Вкусно, но мало то. Так я продолжу.

— Поезд отстукивал километры. В какую сторону он вез меня, мне было безразлично. Лишь бы подальше от проклятой колонии. Я старался не заснуть. «Половина дела сделана»,— думалось мне. А глаза то ли от усталости, то ли от удовольствия сладко закрылись. Проводник в купе не показывался. По-видимому, я потерял бдительность. Сон одолевал меня, и я перенадеялся, а надо был бы взять себя в руки. Сколько времени прошло, я не знал, Только когда почувствовал, что кто-то на меня навалился, я дернулся. Однако руки беспомощно опустились: они были в «браслетах». Трое мильтонов стояли передо мной. За ними в фуражке с красным околышком стоял проводник.

Николай замолк.

— А что я тебе говорил: разве у нас где убежишь? Кругом сволочи, продажные души.— На этот раз мы надолго замолчали оставаясь при своих мыслях. О совершении побега у меня и мысли никогда не возникало.