ДОПРОСЫ ПРОДОЛЖАЮТСЯ
Следователи — и майор, и капитан, извращая мои ответы подгоняли их под определенную статью, ту, которая им была нужна! Со смаком они фабриковали мне антисоветчину. Я сопротивлялся, как мог: не соглашался с их выводами, доказывал что-то свое, не подписывал протоколы.
— Я писал свои записки с живой натуры, ничего не измышляя — что видел, слышал, то и записывал. Вот, например...— Молчать! — я замолкал.
— Что, фашистская морда... (сплошной мат), думаешь выкрутиться?! Он еще будет нас учить! Антисоветчину читать! — Так я же... — Молчать!..
Вот некоторые выписки из протоколов, списанные мною в 1992 году из моего дела.
10 июня 1951 года с 3.40 до 20.45
Более семи часов без перерыва! Потому я остался без обеда и ужина. Сам капитан, задавая мне очередной вопрос, что-то потихоньку жевал, запивая минеральной водой.
Клеветал на колхозный строй и советскую действительность.
Вопрос: С какого времени вы (так в деле) начали писать изъятые у вас при обыске антисоветские рукописи? Ответ: изъятые у меня я начал писать с 1948 года, вплоть до моего задержания (1951 г.). Писал для себя.
Вопрос: Неправда. Вы этой преступной деятельностью начали заниматься намного раньше, с 1946 года.— Разница невелика,— ответил я.
Вопрос: Кто оказывал на вас влияние, на написание антисоветских рукописей?
Ответ: читал мировую литературу, произведения Л.Н. Толстого; Ф.М. Достоевского, С. Есенина... Они оказывали на меня влияние.
Вопрос: В своем рассказе враждебного антисоветского содержания вы высказали клеветнические измышления в отношении советских законов, советской демократии. Признаете ли вы это?
Ответ: Полностью признаю. Я через действующих лиц передавал свои настроения вплоть до 1950 года... Я имел материальные затруднения... Да не только я один...
11 июня 1951 года с 23.30 до 01.00
Вопрос: Кому и когда давали читать свои рукописи? — Никому!
Вопрос: Кому рассказывали содержание написанного? — Никому!
Вопрос: С кем делились своими взглядами? — Ни с кем!
Подобные вопросы еще много раз перезадавались в ходе дальнейших допросов. Часто держали целую ночь из-за одного вопроса. — Сиди и вспоминай, гад! — кричал майор, — Надумал? Отвечай, сволочь! Нет?? — А сам, пренебрегая моим присутствием, открывал продовольственный свой сейф, брал мясистый бутерброд, смачно жевал его, запивая перекус минеральной водой. Я, глотая слюнки, клевал носом. Майор подобные полуночные жевания устраивал часто. Я, опасаясь упасть со стула, широко открывал глаза... потом снова потихоньку начинал подремывать.
За все время моего пребывания во внутренней тюрьме ко мне никто не обращался на «вы». Эта вежливая форма обращения, записанная в «деле», по-видимому готовилась для истории: вот, мол, какие мы вежливые, скромные, культурные.
Следователи не спешили, не торопясь, делали свою черную работу. Меня это немного волновало.
— Что же они тянут мое пустяшное дело? — Как-то пожаловался я Николаю, моему теперешнему собеседнику.— Свидетелей не нужно, перед ними мои записки, дневник, письма — в протоколы списывай, да передавай в суд.
— А куда им спешить? Кто их гонит? — ответствовал Коля,- сами себе хозяева. Они на твоем «деле» отдыхают. А повторы делаются, чтобы тебя сбить... Вот тогда они заговорят с тобой по другому.— Замолчал Николай. Остановился в углу камеры, потрогал больные места на лице. Обернулся и продолжил: — Со мною им морока. Надо каждый мой ответ проверить. Правда, я не стараюсь их обманывать, себе накладней. Они обо мне уже все знают, тебе я уже говорил: не упирайся — им ничего не докажешь подписывай, да побыстрей смывайся отсюда... Не то в самом деле могут мозги выбить. У них такое не залежится... Я тебя не пугаю. Только лишнего не болтай — болтун находка для них.
Коля, как всегда был, прав.
18 июня 1951 года с 20.30 до 02.50
Вопрос: Вы не только писали, но и распространяли свои рукописи? — Никому! — Читали родителям?!
Ответ: Я родителям ничего никогда не читал из моих рассказов.
Вопрос: Назовите лиц, с которыми вы советовались в письмах!
Ответ: Таких лиц я назвать не могу, т.к. я ни с кем не советовался.
Вопрос: Расскажите о Рулевой А.И. Она знала, что вы пишете рассказы, пьесы? (Настя Рулева — моя невеста, учительница русского языка и литературы. Ждала меня с 1948 года. С нею у меня была полная договоренность: после окончания училища свадьба).
Ответ: Рулева А.И. знала, что я пишу пьесы, рассказы, но их содержание ей было неизвестно. Я не считал нужным знакомить ее с содержанием моих пьес и рассказов.
Вопрос: Вы лжете! Вы не только Рулеву А.И., но и других лиц знакомили с написанными вами антисоветскими документами. Отвечайте!
Ответ: Да. В личной переписке я иногда в резкой форме выступал с клеветническими измышлениями о жизни крестьян в Со-
ветском Союзе, сравнивая их жизнь с крепостным строем. Кроме того, утверждал, что якобы коммунизма в СССР не будет и это обман народа со стороны Советской власти.
(«Конечно, лопатой и вилами едва ли построим коммунизм»,— писал я в одном из писем Насте в 1950 году).
Вопрос: Как реагировала Рулева А.И. на ваши клеветнические измышления?
Ответ: Отрицательно!
(Настя хорошо и правильно понимала мои рассказы и пьесы, прочитанные ей, соглашаясь со всеми моими выводами и критикой. В этом отношении мы были единое целое.
Вот выписка из письма к Насте, которое я написал ей, получив из Калужского ОблОНО ответ на свой запрос. ОблОНО ответил мне отказом на просьбу об устройстве в г.Калуге учителем рисования и черчения: «Бюрократизм процветает. Чиновничий дух не вывелся в нашей Калуге. «Ни одного места во всей области...» Чем они думали, когда писали письмо?.. А они, эти люди (подчеркнуто следователем красным карандашом) с пеной на устах, захлебываясь, говорят нам — будущим учителям и вам, уже воспитателям о сознании, о коммунизме, о честном служении Родине. Только скрепя сердце, сознавая свое бессилие, молчишь. Слава Богу, что осталось это драгоценнейшее средство не погубить себя — молчание». Следователь немедля отметил криминал в моем письме невесте.
Правда, в некоторых других записях я выражался более сочно и весомо, конкретнее и грубее: «Кровопийцы! Гады!..» Не сдерживался в комплиментах!
Я хорошо знал, что в моих записных книжках, в дневнике фигурируют мои друзья и знакомые. «Только бы не проговориться!» И на ходу придумывались «правдоподобные» версии.
Вопрос: Подопригора С.М. был в курсе ваших писаний антисоветского содержания? Почему умалчиваете?
Ответ: Нет. Он не был в курсе моих писаний...
(Подопригора Степан Маркович — мой задушевный друг военных (1943—1945) и послевоенных лет. Воевали в одной дивизии, но в разных полках. Преподаватель физкультуры с высшим образованием. Писал стихи на родном украинском языке. До самой его смерти (1969) я вел с ним переписку)
Я объяснил следователю-майору, что это была мимолетная армейская дружба... И все! А жил он на Украине. Слава Богу, ни
одного письма — ни моего, ни Степана не попали на стол следствия. На некоторое время майор отстал от меня.
Протокол допроса 19 октября 1951 года с 1.15 до 23.50
(так написано в «деле» и так было на самом деле)
Вопрос: Когда у вас возникли религиозные убеждения?
Ответ: На этот вопрос так просто ответить невозможно. Но в одно время у меня были убеждения: в мире существует Бог, и я в некоторой степени был религиозно настроен.
(Я, естественно, не хотел впутывать сюда родителей, которые были христиане православной веры и которые в первую очередь влияли на мое детское сознание. Мама была особенно привержена вере и регулярно, по мере возможности, посещала церковь. В лет я под ее влиянием впервые познакомился со Святым Евангелием, прочитав его).
Вопрос: Расскажите о знакомом Бироне М.Н.
Ответ: Это был глубоко верующий человек. И это в нем мне нравилось. О политических взглядах Бирона М.Н. я не знаю. Пьесы, рассказы свои я не зачитывал ему.
Вопрос: Что за «творения» носил на показ М.Н.Б. («творения» — дневниковая запись).
Ответ: Носил и показывал свои этюды, рисунки, наброски. Он же хороший художник! Я покупал у него кисти (выворачивался я).
Майор мне, кажется, поверил. Ну не рассказывать же ему, что на самом деле Бирон Михаил Николаевич — художник, ученик Ап.Васнецова, высокообразованный интеллигентный человек дворянского происхождения. Что в 1937 году он был арестован вместе со своей женой Людмилой Николаевной, и оба высланы (кажется) в Казахстанские степи. Вернулись в 1947 году. В Москве прописаться и жить им не разрешили — выслали на 101-й километр. Поселились в г.Козельске, поближе к Оптиной Пустыни.
Я познакомился с добрыми М.Н. и Л.Н. совершенно случайно через мою младшую сестру, которая училась в Козельске. Каждый раз, когда я их посещал, они радушно принимали меня. Многое вспоминали, рассказывали о своей дореволюционной жизни, о встречах с такими людьми, как А. Куприн, С. Рахманинов, А. Белый, С. Есенин, В. Маяковский. Эти встречи проходили в Москве в Народной библиотеке, где М.Н. заведовал одним литературным отделом. Иной раз они изъяснялись то на французском, то
на немецком языке. Я отупело смотрел на них, не зная, как вести себя в таких случаях.
При ответах о М.Н. я, помню, был особенно напряжен: не дай Бог оговориться! Я хорошо осознавал, что записывая даже инициалами в записных книжках, дневнике, я делал глупейшую ошибку... А остановить поначалу себя не мог. Писал, надеясь, что не попадусь! Слава Богу! С Михаилом Николаевичем обошлось все благополучно.
К примеру о записях. Молодой кандидат математических наук придумал для себя систему: записывать политические анекдоты математическими формулами — (ав + с — d; 2х и т.д.). На одной из лекций ушлый студентик поднял оброненную учителем бумажку с непонятной формулой и отнес ее в органы. А там: «А ну-ка, гад, читай, что здесь изобразил?». И в конечном счете кандидат получил неразменные 10 лет лагерей...
Так что записывай, не записывай, а уж если попал к ним туда, оттуда возврата не будет! И слова НЕВИНОВЕН в их лексиконе нет! «Мы брака не делаем!» — их известное изречение.
Продолжу начатую тему.
Вопрос: А как эти вещи (религиозные) совмещались у вас с пребыванием в рядах ВКП(б)?
Ответ: В этом вопросе у меня путаница: читаешь «Краткий курс ВКП(б)», главу 4 и убеждаешься, что Бога нет... Но когда начинаешь читать произведения Л. Толстого, Ф. Достоевского, то появлялись понятия, что существует сверхъестественная сила — Бог!
Сам майор этот вопрос больше не повторял, как говорят, спустил его на тормозах. Он снова и снова переходил к моим криминальным запискам, рассказам: где хранил? кому читал? кто знал, что ты пишешь? назови лиц! и т.д.
Дни, числа месяца я узнавал из протоколов, прочитывая их. «Ого! Сегодня уже второе июля!». Допрашивался с 20.40 до 03.05.
Вопросы повторяются — я не пишу их.
Выдерживал стойко окрики следователей, их матерщину. Наука Николая Чернавенкова шла мне впрок: перестал огрызаться, отвечал более обдуманно и коротко. «Ладно. Так еще можно держаться ...» — думал я тогда.
В моих арестованных тетрадях была обнаружена денежная бумажка — то ли пятерка, то ли трояк — царской печати.
— Зачем деньгу царскую собирал?.. Самодержца ждал?! — само довольно гаркнул майор. Вопрос был попутный глупый, но я помню, ответил: — в театре собирался работать, так вот...— Не видать тебе театра, как своих ушей! — еще небрежнее протянул следователь.
Ночь. Снова вызов. В кабинете следователя-майора пахло перегаром. На обрюзгшем лице его объемно выделялись мешки под глазами, двойной подбородок. Лампа с абажуром заливала светом поле стола, бумаги, карандаши.
Вопрос: Какова же совместимость вашей ненависти к Советской власти с вашим пребыванием в рядах ВКП/б/?
Ответ: На этот вопрос я ответить затрудняюсь. В ряды ВКП/б/ я вступал на фронте. А антисоветские взгляды у меня появились лишь в 1946 году, после возвращения в Советский Союз.
(Когда вступал в ряды ВКП/б/ в феврале 1945 года, находясь на фронте, тогда у меня не было враждебных настроений. Наоборот, в то время были мысли о том, чтобы помочь скорее разгромить фашистскую Германию. Антисоветские настроения у меня появились в 1946—47 гг., после возвращения в Советский Союз из Болгарии).
Небольшое отступление. Когда в 1945 году, в сентябре месяце возвращались из Болгарии и Румынии, перейдя границу, мы — солдаты Советской Армии, ступив на родную землю, радовались и плакали. Радовались понятно почему: победой закончили войну. А вот плакали от тех картин, что видели перед собой. Шли, топали по пыльным дорогам. А по обочинам тех дорог с протянутым истощенными ручонками, бледными лицами стояли дети, их матери, прося кусочек хлеба. День шли, два — все те же картины. Солдаты выворачивали карманы, вещмешки, отдавая последние кусочки сахара, сухариков... Безысходность... Голод... Страшные истории рассказывали тогда, что творилось на Украине.
О каких же лютиках-цветочках писать! И советская печать, естественно, обходила, умалчивала эти больные печальные темы. Почитайте газеты тех лет — одна радость! Счастье! Улыбки! № одного упоминания о голоде, о миллионах смертей... Одна Победа! Как громоотвод от всех напастей на долгие годы.
Я о том и говорил следователям. А они кулаком по столу: Молча-ать! Он собирается нас агитировать, сволочь фашистская!!
Однако же (я позже узнал) на допрос в г. Орел, как свидете-
ля, вызвали моего отца Михаила Васильевича. Следователь расспрашивал его — читал ли сын им, родителям, свои рассказы, пьесы? Делился ли мыслями? Отец все отрицал: Он учился рисовать, а не писать. Может, что и читал — не помню. Но когда майор задал вопрос: Расскажи, как сына-фашиста воспитал? — Отец недолго думал, за словом в карман не полез: обида-то какая — сына фашистом обозвал!
— Так не я его воспитывал! А — вы!!
Следователь, отпрянув, выпучил глаза.— Как это понимать? — А так и понимайте, если по годам: пять лет он учился в художественном училище,— Кто его воспитывал? Мы видели его только на каникулах... Да пять лет фронта и армии... Мы его не видели тогда...
Отец продолжал: — теперь подсчитайте, кто больше воспитывал сына. Ему сейчас 26! Следователь быстро остыл и отпустил отца.
— Ну папа, ты храбро с ним разговаривал,— позже после освобождения похвалил я отца.— Я же чувствовал, к чему он клонит: чтобы мы, родители, были виноваты и держали ответ вместе с тобой. А что мне было терять?
Надо заметить, что ни соседи, ни знакомые, ни жители села и совхоза ни разу не упрекнули родителей и сестер, не сказали зло: мол, ваш сын — враг народа. Точно такое же отношение можно отметить по отношению к вернувшимся в 1937—40-м годах, когда арестовывали мужей, отцов, братьев. Никто из населения не попрекал членов пострадавших семей. Наоборот, сочувствовали им, помогали, как могли. На всем протяжении этих лет.
Кто говорил и говорит сегодня, что они ничего не знали, не видели, не слышали об арестах, о тех страшных сталинских временах,— пусть ляжет вся эта гадость, вранье, прохиндейство на их совести... если она еще осталась у них.
Прожженные волкодавы — следователи майор Хотинский и капитан Богат за годы работы в катакомбах НКВД, МГБ — страшной, черно-кровавой, несколько подустали (мягко сказано). Потому такое дело, как мое, было для них легким отсиживанием в мягких креслах. Да и время шло под уклон: 51-й год не 37-й! Менялась жизнь, совершенствовались нравы. Не менялась только система: так же вынюхивали, сажали, расстреливали. Даже в 1946 году, когда я начинал свои «криминальные» записки, попадись я в их лапы, мне не сносить бы головы.
— Зачем ты писал такое? На кой черт тебе надо сочинять какие-то пьесы, рассказы, да все с антисоветским содержанием? — упрекали меня, да и до сего дня спрашивают и ругают друзья близкие и далекие. Трудно ответить точно и в аккурат на все эти правильные вопросы. Молчать, видя всю дикость, гадость, подлость, окружающую тебя? Рукоплескать, улыбаться, прислуживать,— для меня было еще труднее.
Я был молод. Хотелось чего-то необыкновенного, непринужденного. Хотелось быть просто человеком: свободным, честным, не зависимым ни от кого. А тебя вдруг, ни с того ни с сего делают скотиной... И стал я помаленьку приспосабливаться к записным книжицам. Поговорить с самим собой хотелось!
Кто в 18 лет не писал стихов? Да. Тянуло. Правда, 18-летие свое встретил в дни самых кромешных боев в Сталинграде. Тогда не до поэзии было... В госпиталях — другое дело! И бумагу, и карандаш можно найти, и свободного времени сколько угодно! Будь любезен — пиши! Сложность заключалась в другом — про что писать? Про войну? Никак не хотелось — много крови, слез, горя... Страшно больно... Про Любовь? Так это же самая трудная тема для нас, восемнадцатилетних мальчишек! Что мы знали о ней? Да и какие мы были поэты со Степаном Подопригора? «Ораторами делаются, поэтами — рождаются». Так вот надо было родиться поэтом.
Темы политического содержания многие знаменитости обходили, сторонились, боялись. А мы? А я? Это все напоминало хождение по лезвию ножа...
А меня как раз и тянуло туда. Особенно тяга эта проявилась сразу же в послевоенные годы — в годы рассвета сталинского деспотизма, разрухи, голода. Что писать, когда видишь творимое зло, подлость, несправедливость? Надо говорить (то есть писать) Правду! Так я и пытался делать, как умел — писал не увиливая, может грубовато, не причесано, но Правду! Без лакировки! Без умалчивания? Ведь писал-то для себя!
Я хорошо понимал, что за любое правдивое слово в то время можно было схлопотать, как говорили тогда, неразменную десятку, а может больше... Писать, хранить написанное в армейской обстановке также нелегко, как взрывчатку. В каждом отделении, взводе существовали, вынюхивали и доносили сексоты-стукачи. Всегда одергивал себя: «Будь осторожен! Не болтай лишнего!»
И все же писал, надеясь, что все обойдется, ничего не случится. Как я смог в то время (1945—1947 гг.) писать свои записки и
сохранить их, не нарваться на стукача, только, видно, Богу ведомо. Удивляюсь до сих пор!.. В роте, батальоне были случаи, когда пропадали солдаты, сержанты, тихо, без шума, без лишних разговоров — были и нет... С концами! А вот в госпитале, в котором я лечился от проклятой малярии, заразившись еще на фронте в 1944 году в Молдавии, было несколько проще: свернувшись клубочком, прикрывшись одеяльцем, записывал в клетчатые блокнотики увиденное и услышанное. К примеру: «Какое необыкновенное знакомство произошло между мной и старшим лейтенантом, «тронутым слегка». Я не представлял, что этот сумасшедший займет меня более, чем обыкновенный нормальный человек. Его разговор всегда касается жизненно-полезных вопросов — о правах человека, об уважении, честности, правде».— Кругом дятлы засели (стукачи),— громко и внятно говорил больной,— хрущи (Хрущев) с разной тварью в душу лезут, грызут. Никакого уважения к голодным людям... — Другой сосед справа, мне на ушко: старший лейтенант — командир минометной роты, я знаю его,— и добавлял, совсем тихо,— если вылечат его... посадят...
Все так жили в сталинские времена: с оглядкой, в страхе, под колпаком.