ЗНАКОМСТВО С ДЕЛОМ

2 декабря 1991 года выдался случай, и мне посчастливилось не только подержать, полистать свое «дело», но даже кое-что списать с его страниц.

В Калужский КГБ я обратился с заявлением дать мне справку сроках моего пребывания в местах заключения для решения пенсионного дела (не хватало каких-то лет). Ждать пришлось самую малость, и вскоре по телефону я был приглашен в известные Апартаменты. Получая нехитрую бумажку (справку), меня вдруг осенила мысль, я обмолвился: «А нельзя ли мне посмотреть мое дело»? Там сходу решили мой вопрос. — Пожалуйста! — Я несколько удивился и обрадовался одновременно. Обрадовался понятно почему, а удивлен был тем, что после сорока лет, прошедших с тех времен (1951 г.), когда был осужден по политической статье, никогда не думал и не гадал повстречаться с главной моей «книгой жизни», и, вот вам! — так просто элегантно решилась встреча с моим «делом». К моим услугам была предоставлена целая комната, столик, лампа, естественно, увесистая папка — мое «дело», и наблюдающий невдалеке товарищ чекист.

Хороший том листов на сто в картонных обложках, весь в печатях-отметинах. Бросались в глаза оттиски печатей 1951 и 1962 годов. Вспомнилось, что в 1962 году (кстати, год выноса из мавзолея мумии Сталина) я написал заявление в «верха»: то ли в Прокуратуру РСФСР, то ли в Орел, где меня судили, с просьбой пересмотреть мое дело по необходимости реабилитировать. Ответ получил короткий, простой и ясный, примерно такого содержания: «Осужден правильно. Освобожден со снятием судимости тоже на законном основании!» О реабилитации ни единым словом не обмолвились. Никакого прощения! Сухая чиновничье-бюрократическая отписка.

Листаю «дело». Справки, справочки, заявления, постановления, акты, протоколы допросов, приговоры. Все аккуратненько подшито. Все на своем месте. Сохранность всего «дела» изумительная. Тут же само собой возникли вопросы: «Зачем все эта наши «дела» хранятся? Для истории? Какой истории? Кому они нужны? Или я ошибаюсь?»

Кое-что списываю. За час времени много ли спишешь. Прямо-таки не верилось, что после сорокалетней давности с того страшного сталинского времени, следствия и суда (1951 г.) мне сегодня вот так запросто будет разрешено держать в руках, листать, читать свое «дело» — дело контрреволюционера. Веяния времени, демократических преобразований налицо! Как в великое половодье сносится всякая грязь, все ненужное, отмершее. И вот, в нахлынувших волнах мне, может, как лицу заинтересованному, показа-

лось, что читаю, знакомлюсь с интереснейшей книгой детектива. Как в волшебном сне!

Еще через год, в декабре 1992-го, теперь уже специально вооружившись тетрадями, ручками, я по своей инициативе и любознательности, посетил все тот же Калужский КГБ. Мне вновь безропотно предоставили возможность списывать из моей «книжицы» (демократия продолжается!). По-прежнему в комнате присутствовал сотрудник, но уже не КГБ, а ФСБ. Записал порядочно.

Если бы не эти записи, не мои записные книжки, тетради и дневник, арестованные вместе со мною в 1951 году и возвращенные мне в конце 1989 года, я многое мог бы упустить, не вспомнить в деталях о моих злоключениях во внутренней тюрьме, на допросах, на суде, о событиях того злопамятного для меня 1951 года.

К тому же надо заметить, что в конце 1989 года свершилось прямо таки невероятное. КГБ вернул мне (по моему заявлению, конечно) хранившиеся у него в секретах мои оставшиеся в живых «контрреволюционные» творения: записные книжки, дневник, тетради, письма. К тому же, вручавший их мне майор госбезопасности сочувственно извинился, что не все арестованное сохранили (семь наименований из четырнадцати).

Интересно сопоставить явления и действа, свершившиеся в те далекие времена сталинщины (1951 г.), когда за мою «крамолу» мне влепили, как говорили тогда, по страшной 58-й, 10 на всю катушку: 10 лет лагерей, 5 лет высылки (по ногам), 5 лет по рукам (без права избирать и быть избранным). И вот год 1989-й. КГБ возвращает с извинениями, правда устными, мои бунтарские записки.

Сталинская система затрещала по швам, не выдержала силы времени, да и не могла выдержать всего нового, нахлынувшего на всех нас. Новые демократические начала, залежавшиеся где-то светлые идеи демократии, грозно наступали на горло коммунизма.

Да, надо вернуться чуть-чуть назад, в год 1976-й. После долгих хлопот и беготни с моей стороны (заявлений, сбор рекомендаций, моих послужных характеристик и пр. и пр.), я, в конце концов, был реабилитирован. Вернули Правительственные награды, справки о ранении из госпиталей. Казалось бы, все стало на прежнюю линию. Но нет! Полного человеческого достоинства, каким должен

обладать гражданин великой страны Советов, я не почувствовал. Дух отчуждения так и остался во мне и, главное, ко мне. Окружающее меня начальство (а оно всюду всегда партийное) снисходительно свысока рассматривало мою жизнедеятельность, чутко реагировало на все мои слова, действия, поступки. «А кто он такой? А, это из «бывших».

Листая, читая «дело», больше интересуюсь вопросами следователя и моими ответам. Меня удивляют записи майора-следователя, обращавшегося ко мне на «вы». Странно! На следствиях он не только «тыкал», но называл меня махровым фашистом, пересыпая свою речь отборной нецензурщиной. В текстах допросов обилие извращений, надуманных выдумок-завихрений. Мои ответы, переложенные и записанные следователем, специально подтасованы, искорежены под советский суд, чтобы ни один судья не сомневался в моей нелояльности к власти и дал бы мне на всю мощь 58-й статьи! Так и случилось позже. «Враг народа! Антисоветчик! Клеветник!» А по-другому он и не мог писать. Само собой разумеется: ярый эмведешник.

Поражало однообразие поставленных вопросов и их повторов — казенных, стандартных, порой ненужных. Я, помню, пытался ответить кратко, не рассыпаясь в словах. И почти все протоколы допросов подписывал сходу, даже иногда полностью не прочитывая их. Придерживался советов моего сокамерника Николая Чернавенкова. Это он меня учил: «Не болтай лишнего. Необдуманное твое лишнее слово — находка для следователя. Не ввязывайся в спор. Старайся как можно быстрее вырваться из их лап, пока они тебе мозги не выбили». И я старался.

В протоколы допросов следователь мог вписывать (и вписывал) любые часы своей работы. Сам себе хозяин: кто его будет проверять. Уже эти ночные часы допросов казались тогда вечностью. Всякий раз они длились по-разному: иногда часов до 4-5 ночи или до утра. Не успеешь забраться на нары, заснуть, как уже слышишь неприятный окрик: «Подъе-ем!». А подъем всегда в 6.00. Так я проверял время суток.

Но вопросов по загранице вроде «с кем держишь связь, сволочь? Как?» в записях «дела» я не обнаружил. Можно предположить, что они задавались для общей проверки, на авось, «а может быть?»

Основные ночные допросы вел начальник следственного отде-

ла майор Хотинский (из «дела» узнал). Днем же большей частью вызывался к другому следователю — капитану, который не повышал голоса и не злоупотреблял матерщиной, но был сухарь сухарем. На лице его всегда постная маска, в голосе холодный надтреснутый металл.— «Где и как писал свои записки? Кому читал написанное? Где хранил написанное? С кем переписывался? Почему не писал в Болгарии, Румынии?» Вопросов задавалось уйма. Подчас один и тот же вопрос задавался на протяжении недели, месяца по несколько раз. Все мои ответы тщательно им записывались, а я, не читая, ставил под ними свою подпись.

Это маленькая частица того, что вспомнилось и написалось о моем деле «настоящего контрреволюционера».