О ЧЁМ РАССКАЗАЛ АШОТ

(быль)

 

Неизвестное стихотворение. Есенин или не Есенин?

 

По обстоятельствам, от меня не зависящим, в сентябре 1951 года (как давно это было и как близко) оказался в институте имени Сербского, что находится в Москве. Институт этот, по моим сведениям, в ту пору занимался экспертизой людей с нездоровой психикой и вполне здоровых и верно служил органам МГБ, выдавая справки-документы для судебных разбирательств.

Но, наверное, необходимо объяснить, по каким причинам я попал в известный институт. Каким образом и зачем меня туда занесло. Необходимость заставляет вернуться по времени к событиям более ранним. А именно: в начале июня того же года перед самыми государственными экзаменами — защитой дипломной работы — (я заканчивал Елецкое художественное училище) без ордера на арест

 

был арестован органами МГБ и препровожден в г.Орел, где началось следствие по моему делу.

Мне было предъявлено грозное обвинение: 58-я статья, пункт 10-й — агитация и пропаганда против советской власти.

Да, я вел дневник; пописывал стишки, рассказы. Конечно же написанное не предназначалось для печати и не для чтения близким и знакомым. О том, что я «сочиняю», не знали — не ведали ни мои родители, ни мои сестры. Для себя писал, для души! Писал откровенно, остро и эмоционально — по-юношески! Что видел, как мыслил, с чем был не согласен в вопросах политики власти. Писал, не обманывая себя.

Внутренняя тюрьма. Поначалу одиночная камера-склеп, узкая, как пенал, с единственной лампочкой под потолком. С первых же дней начались допросы: предварительные, а затем фундаментальные ночные, тяжко-изнурительные, иногда на всю ночь. Днем из угла в угол шагаешь по камере. Не отдохнешь. На день встроенная нара-кровать мудро прихлопывается к стене намертво. Днем спать «не положено». За тем надзиратели следят строго.

Бессонницей человека можно довести (и доводили!) до сумасшествия. За минуту сна можно отдать полжизни, что угодно подписать. Все силы напрягая, я старался держаться. Стиснув зубы, я твердил себе: «Держись! Не оговорись! Не то — потянется ниточка — пол-училища загремит».

— С кем держишь связь с заграницей? И как? Сволочь фашистская! — такими неожиданными вопросами следователь-майор мучил меня ночами целую неделю, обдавая грязью и отборной матерщиной.

Я мотал головой:

— Ни с кем!

Он лепил мне и 6-й пункт — шпионаж! Если я не выдержу и нечаянно оговорюсь — сознаюсь.

И опять: «Кому читал свои творения?», «С кем переписываешься?». И многие другие подобные вопросы сыпались на меня...

Заканчивался третий месяц ночных допросов-нервотрепок, от которых гудела, разламывалась голова, словно свинцом налитая. Глаза закрывались сами собой, хотелось одного — спать..., спать..., спать...

В один их таких допросов, как я ни силился, как ни старался держаться, я не выдержал и рухнул на паркетный пол прямо в кабинете следователя. С болью и шишкой на голове меня вернули в камеру. На следующий день перед обедом заскрежетала дверь, и в

 

мою обитель-склеп вместе с надзирателем вошла женщина в военной форме. «Врач» — обрадовался я. Она не поинтересовалась моим настоящим здоровьем, а порасспросила (всего лишь), чем я болел в детстве и позже. Помнится, ответил: корь, свинка, малярия, сыпной тиф, радикулит. А через дару дней под вечер вызывают: «Без вещей на выход!». «Воронок» (фу, какая гадость!) быстро доставил нас (меня и моего конвоира) до вокзала. А там еще быстрее — на поезд. Куда? Зачем везут? — понятия не имел. И только в Бутырках очутившись, узнал, где я. Еще через неделю я попал в институт имени Сербского.

Я опускаю сейчас многие детали и тонкости допросов, путешествий на поездах — это другой рассказ.

Москва. Институт. Осень. Сад. Одноэтажный особнячок с тремя ступеньками. Это, по-видимому, часть зданий института...

Коридор. По сторонам палаты. А в них — разношерстное население со всего Союза и по возрасту, и по национальности. И все «враги народа». По людскому составу палаты делились на буйных с постепенным снижением до нормальных. «Нормальных людей в природе не существует»,— объяснил как-то мне разговорчивый врач-психолог,— кроме одного, жившего очень давно,— человека-Бога — Иисуса Христа». Так ли, не знаю.

Я попал в палату самую спокойную и был обрадован тем, что нахожусь среди людей, разговариваю, общаюсь с ними. Это ли не радость после кошмаров в Орле!

— Я здоровый человек,— говорю своему соседу Саше,— зачем меня привезли сюда?

— Ты новичок, потому ничего не знаешь. Твоему следователю-перестраховщику нужен документ о твоей вменяемости. Вот и все.

Саша тоже студент. Бывший. По делу об убийстве Кирова в январе 935 года весь их курс будущих инженеров Ленинградского строительного института был арестован. С тех пор он скитается по тюрьмам и лагерям от Воркуты до Магадана. Он белый как лунь, хотя старше меня всего лишь на восемь лет. Дважды был под расстрелом. «Так меня испытывали энкавэдэшники…, а потом предлагали у них работать... И, как видишь, я здесь...» Он много рассказывал о себе и как бы мимоходом вводил меня в курс тюремной и лагерной жизни.

Когда выходишь в общий коридор, то там можно встретить людей разных сословий и разной степени заболеваний: пожилого мужчину, полковника в потертом халате с картонными разрисован-

 

ными погонами, высокого худого юношу-украинца, крестящегося и проповедывающего веру Христа: «Он все видит! Он всех их накажет!», молодых людей с измазанными лицами, улыбающихся! встречным. В соседней палате непрестанные стуки и беготня. Там! еще более больные, проявляющиеся по-разному: один днями и, ночами сидит под кроватью — прячется, другой бегает из угла в угол, ждет обеда и при появлении обслуживающих женщин, набрасывается на них, вырывая хлеб, съестное, запихивает в рот и глотает не жуя, третий бьется головой о стену. Полотенце, обвязывающее его, в крови... Но ближе к теме.

Через несколько дней в нашу палату поселили молодого человека, примерно моего возраста, 26—27 лет. Армянин. Назвался Ашотом. По его общительности, непринужденности в разговоре и поведении с коллегами-зеками и прислугой можно смело сказать, что он выходец из интеллигентной (учительской) семьи, а может, даже и сам был педагогом-преподавателем. С его появлением в палате словно повеяло свежим ветерком, солнышко вдруг выглянуло из-за туч. Ничем не подчеркивая себя как личность, Ашот был прост, в то же время умен и доброжелателен, что сразу же, потянуло всех нас к нему как магнитом.

На второй день после процедур-обследования он незаметно предложил нам: «Вы не будете против, если я прочитаю вам что-нибудь из Лермонтова?». Боже мой! Кто против! В знак согласия население палаты закивало головами, притихло. Каждый, уткнувшись в свои мысли, молча сопереживал знакомую со школьной скамьи изумительную поэзию великого русского поэта. Стихи Ашот читал превосходно — с душой, хорошо поставленным голосом. «Мцыри», «Тамара», «Сон», «И скучно и грустно» и многое другое. Кавказская тема стихов преобладала. При появлении врачей Ашот замолкал, мы притихали.

В последующие дни он читал нам Пушкина, Тютчева, Надсона. «Евгения Онегина» — несколько дней, от корки до корки. Трудно поверить, но это так. К тому же, по его словам (а мы ему верили), он знал несколько кавказских языков. «У нас на Кавказе что не селение — свой язык». С заключенными-украинцами здесь в институте он свободно изъяснялся на их родном — украинском.

Когда Ашот познакомился с нами поближе (я так его понял), он предложил нам Есенина. Сергей Есенин как поэт был под запретом почти во все времена советской власти. Ашот был осторожен... Мало ли чего... «Надеюсь, вы знаете такого поэта». Да, мно-

 

гие знали есенинские стихи, читали, переписывали их, хранили в укромных местах. Стихи Есенина, что песни, сами ложатся на музыку. С замиранием сердца мы слушали Ашота. А он читал и читал... Как струи чистой хрустальной воды освежающе действовали на наши души.

— А теперь внимательно послушайте стихотворение — памфлет, написанный Сергеем Александровичем в 1925 году. Его мало кто знает.

Мы насторожились. Ашот сделал небольшой комментарий к стихам. 20-е годы (да и позже тоже) — это время ожесточенной борьбы Советов не на жизнь, а на смерть с церковью, с Христовой верой. Ашот читал не торопясь, четко и точно, где надо останавливаясь, интонацией голоса усиливая одни места и ослабляя другие. Мы, разинув рот, как первоклашки, слушали, наслаждаясь есенинскими стихами. И еще долго сидели молча, пережевывая и осмысливая услышанное.

Достав у врачей лист бумаги и карандаш, я с позволения Ашота (он сделал это с удовольствием) записал этот памфлет. А через дня два я знал его назубок, читая по памяти. Больше трех с половиной лет я повторял его каждую свободную минуту. По-другому сохранить (в письменном виде) такое стихотворение было невозможно: шмоны не допустили бы того.

Освободившись из колонии в мае 1955 года, я переписал есенинские стихи себе в тетрадь.

Вот это стихотворение С. Есенина.

1996 г.

 

Памфлет в защиту Иисуса Христа

1

Я часто думаю, — за что Его казнили?

За что Он жертвовал своею головой?

За то ль, что враг суббот, Он против всякой гнили

Отважно поднял голос свой?

2

За то ли, что в стране проконсула Пилата,

Где культом Кесаря полны и свет и тень,

Он с кучкой рыбаков из нищих деревень

За Кесарем признал одну лишь силу злата?

 

3

За то ли, что на части разорвав себя,

Он к горю каждого был милосерд и чуток

И всех благословлял, мучительно любя,

И маленьких детей, и грешных проституток?

4

За то ли, наконец, что Он людей учил

Одной лишь Истине, Добру и совершенству

И, умирая, за врагов молил,

И людям указал путь к вечному блаженству?

5

Не знаю я, Демьян, — в «Евангелье» твоем

Я не нашел правдивого ответа.

В нем много бойких слов, ах, как их много в нем!

Но слова нет, достойного поэта.

6

Пусть Будда, Моисей, Конфуций и Христос

Далекий миф,— мы это понимаем,—

Но все-таки нельзя ж, как годовалый пес,

На все и всех захлебываться лаем.

7

Пусть мифом был Христос, как мифом был Сократ,

Платонов «Пирр» — вот кто нам дал Сократа.

Так что ж поэтому и надобно подряд

Плевать на все, что в человеке свято?

8

Христос, сын плотника, когда-то был казнен.

Пусть это миф, но все ж, когда прохожий

Спросил его: «Кто ты?» — ему ответил Он:

«Сын человеческий» — а не сказал: «Сын Божий»

9

Ты испытал, Демьян, всего один арест,

И то скулишь: «Ах крест мне выпал лютый!"

А что, когда тебе Голгофский дали крест,

Иль чашу с едкою цикутой?

 

10

Хватило б у тебя величья до конца,

Как и Они, по их примеру тоже

Весь мир благословлять под тернием венца

И о бессмертии учить на смертном ложе?

11

Ты капли крови у креста

Копнул ноздрей, как жирный боров,—

Ты только хрюкнул на Христа,

Ефим Лакеевич Придворов.

12

Недаром говорят: в тебя вселился бес!

Иль ты хлебнул Емелькиной сивухи?

Ты руку поднял на Царя Небес! —

А сам перед земными ползаешь на брюхе.

13

Но ты, Демьян, Христа не оскорбил,

Ты не задел Его своим пером нимало.

Разбойник был, Иуда был,

Тебя лишь только не хватало!

14

Ты совершил, Демьян, двойной тяжелый грех:

Своим пустым и балаганным вздором

Ты осквернил поэтов вольный цех

И малый свой талант покрыл большим позором.

15

Я не из тех, кто признает религию попов

И безотчетно верит в Бога,

И лоб свой расшибить готов,

Молясь у каждого церковного порога.

16

Я не люблю религии раба,

Покорного от века и до века,

И вера у меня в чудесное слаба,—

Я верю знаниям и силе человека.

 

17

Я верю, что, стремясь по нужному пути,

Здесь на Земле, не расставаясь с телом,

Не мы, так кто-нибудь ведь должен же дойти

Воистину к божественным пределам.

18

И все-таки, когда я в «Правде» прочитал

Неправду о Христе блудливого Демьяна,

Мне стало мерзко так, как будто я попал

В блевотину, изверженную спьяна.

19

А там, за рубежом, прочтя твои стихи,

Небось, злорадствуют российские кликуши: —

«Соседушка, Демьяновой ухи

Еще хоть ложечку, пожалуйста, откушай!»

20

Но тут, мйе кажется, поправку надо внесть,

Она тебе придется, как нельзя, по духу.

Была известная «Демьянова уха» до днесь,—

Ты превратил ее в Демьянову сивуху.

21

А русский мужичок, читая «Бедноту»,

Где «образцовый» труд печатался дублетом,

Еще отчаянней потянется к Христу,

Послав Демьяна к матери при этом!

1925 г.