Побег в Москву

 

После летних каникул, которые я провел в Пужай у бабушки, начался новый учебный год - год окончания прогимназии. Весной перед экзаменами наша братва начала отращивать шевелюры, поскольку это уже не возбранялось - скоро будем выпускниками. Другие-то ученики должны стричься под нуль. Экзамены были длинными и утомительными.

Окончание прогимназии, иначе семилетки, было своеобразным этапом жизни: после этого каждый выбирал свой путь. Одни оставались оканчивать гимназию, другие поступали в техникумы, училища. В классе целая группа сорванцов, в том числе и я, решили стать моряками и поехали поступать в Клаипедское мореходное училище. Многих соблазняла морская форма: она, по нашему мнению, должна была очень подойти к нашим свежеотрощенным прическам. Слава Богу, меня не приняли, ибо я был еще несовершеннолетним.

Лишившись возможности носить тельняшку, особых склонностей штудировать что-либо я не проявлял. Тетя Стефания решила, что специальность ветеринара вполне хлебная, и втиснула меня учиться в веттехникум в Грузджяй. Я не чувствовал особых симпатий к профессии ветеринара, но, будучи человеком дисциплинированным, прилежно зубрил теорию и был в группе одним из первых по оценкам, хотя и последним в строю, заметно отставая в росте от сверстников. Очевидно, сказывались голодные военные годы.

Учеба учебой, а жизнь текла по своему руслу. Все эти течения начинались после занятий, в общежитии. В то время в нем не было электричества, и длинными зимними вечерами мы жгли керосиновые лампы. Не всем хватало коек, поэтому часть первокурсников спала на двухъярусных нарах (вот уж я вспомнил теребеевские бараки!). Жили вплотную, как селедки в банке. Керосиновые лампы выжигали кислород, и уже при отходе ко сну в воздухе мог парить, скажем, топор. Поддерживать чистоту, порядок, топить печь были обязаны сами учащиеся. Никому и в голову не приходило, что могут быть какие-то уборщицы. Учащиеся не только содержали в порядке жилые помещения, но и решали вопросы питания. Для этого выбирался комитет, который покупал продукты и нанимал поварих. Даже хлеб сами пекли. По составленному комитетом графику каждый был обязан дежурить в столовой, помогать поварихам и быть хлеборезом -

 

развешивать хлеб по 600 грамм и раздавать его едокам под расписку. Утром в огромном, вмурованном в печь котле варили «кофе» без сахара и молока, на обед - кое-какое первое и второе, вечером - традиционный картофельный или вермишелевый суп. На еду расходовал всю свою стипендию. Однако без добавки со стороны обойтись было трудно. Моя добавка была слабенькая, поэтому вечно ждал и обеда и ужина. Начавшаяся коллективизация деревни урезала источники поступления провизии, поэтому одно время сидели без хлеба - комитет не смог закупить муки. Ходили по деревням, предлагая деньги, но никто ничего не продавал, отвечали: «Мы - колхозники». Тем, кому подспорье из дому было слабенькое, стало совсем худо. Как тут было не вспомнить голодное житье Первого или Второго участков.

А в Грузджяй между тем гулял коми ветерок. В один прекрасный день гляжу и глазам не верю - с портфелями из школы шествуют Гражина и Кястутис, младшие дети господ Винчене, жителей Первого участка. Этот ветерок - «оттуда». А были ветра, задувавшие и «туда». Так, был арестован учащийся последнего курса техникума Альгирдас Шеренас. Никто толком не знал, почему. Впоследствии я был приятно удивлен, встретив его в Сыктывкаре - в тот момент мы оба были беглецами из мест спецпоселения.

На Первом участке, куда я вскоре прибыл по стопам А.Шеренаса, встретил живущих там его мать и сестру. История их семьи такая. В 1941 году мы плыли на одной барже, только их высадили одними из последних, в Устькуломском районе, в Ульяново. После войны они втроем, всей семьей, «бежали» в Литву. «Бега» выглядели так: обзаведшись провизией и погрузив ее на санки, они зимою пешком двинулись аж в Княжпогост. Такая пешая группа вызвала подозрение у блюстителей порядка, их в районе Слудки задержали, воротили, но уже в Теребей, то есть поселили на 150 км ближе к Литве. Казалось бы, чего еще надо? Но неугомонный Альгирдас в одиночку вторично пустился в бега, на сей раз удачно, но, как видим, ненадолго.

После таких событий в Грузджяе я немного испугался и более не выставлял своего знания русского языка. С детьми п.Винчене мы стали «незнакомыми». Как говорят у нас, осторожность стыда не имет.

В 1944 году под боком у Грузджяй был большой военный аэродром, а рядом с нашим техникумом - большое воинское кладбище, за которым ухаживали мы, учащиеся. Каждый имел «свои» могилы, за которыми обязан был присматривать. Под одним

 

из доставшихся мне бугорков покоился весь экипаж самолета. Кладбище было столь большим, что не хватало смотрителей, и дальний его конец выглядел неважнецки. Даже на кладбище нет равенства... Во время праздников все старались уехать домой, привезти себе провизии. 17 километров до ж.д. станции Кужяй шли пешком - это было в порядке вещей. Ехать в Радвилишкис без билета, на подножке, каждый считал делом чести, хотя зимой это занятие не из приятных.

Приближалась весна, окончание учебного года. К техникуму вроде и привык, но карьера ветеринара меня не прельщала. Все мерещилась матросская форма.

И тут, кстати или не к стати, над моей головой начали сгущаться тучи. В дом тети Стефании в Радвилишкисе стали наведываться подозрительные типы и наводить обо мне справки. Стало ясно, что мною интересуются. Эта весть дошла и до московской моей тетушки, незабвенной тети Веры. В один прекрасный день она заявилась собственной персоной и стала доказывать, что мне надо перебраться в Москву - в большой человеческий муравейник, где я, дескать, затеряюсь. Кроме того, смогу поступить, ну, например, в техникум речного флота. «Конечно, - согласился я, - там же дают форму!»

 

* * *

 

И вот после трех лет отсутствия я вновь в Москве. Огромный город гудел, жизнь кипела, народ толпился около газетных стендов - только что началась Корейская война. За три года в Москве многое изменилось. Если периферия все еще тяжело залечивала военные раны, и за хлебом, и за сахаром, и за мылом народ стоял в очередях, то в столице продукты первой необходимости были в сравнительном достатке - тетя теперь не продукты добывала, а деньги.

При поступлении в учебное заведение тогда требовали справку о прохождении дезинфекции, т.е. прожарки одежды и мытья в бане. Но мытье не помогло - в техникум речного флота я не попал. Судьба упорно удерживала меня на суше. Потерпев очередную неудачу, я поступил в техникум резиновой промышленности, на отделение сажевого производства (есть такое). Эта сажа не была мне милей ветеринарии, собственно говоря, я опять учился в случайном месте. До начала учебного года оставалась пара недель. Администрация техникума послала нас, несколько человек, на работу в подшефный колхоз под Истрой. Рядом были две деревни Быково и Быкарёво,

 

места живописные. Вот здесь, совсем недалеко от столицы, жизнь не только не била ключом, но, попросту говоря, пузыри пускала. Пристроили нас на жительство к одинокой бабке. Работали за пищу. Колхоз еле сводил концы с концами. Мужчин и женщин помоложе в колхозе не было - все уехали в Москву. Бригадир тщательно следил за нашей трудовой нагрузкой, приходилось работать от плеча. На этой почве между нами возникали и разногласия, особенно в дождливые дни.

Наша хозяйка готовила интересное блюдо, которое никогда более не приходилось пробовать. В русской печи, в чугунке топила молоко и затем в этом молоке варила картошку. Молоко становилось коричневым, картошка - разваристой, было очень вкусно.

Языковую перемену в учебном процессе одолел без заметных трудностей, учился неплохо. Накануне Октябрьских праздников возникла проблема прописки. Вот тут-то и началась очередная моя одиссея - почувствовал я, что по своей простоте сам залез в волчью пасть. Хотя я спал в комнатушке тети на столе, дирекция техникума разрешила прописать меня в своем общежитии. Недалеко от метро «Сокол» был целый квартал общежитий разных учебных заведений. Здесь жили мои сокурсники, здесь я часто бывал и при возможности оставался ночевать, койка - все же не стол. В одном здании жили учащиеся нескольких техникумов. И вот часть их отчислили и попросту стали выдворять из Москвы - действовало дикое постановление о том, что лица, бывшие под немецкой оккупацией, не могут учиться и жить в Москве. Кончилась война против немцев, но продолжалась против своего народа.

На семейном совещании тетя Вера решила, что я должен заявить о том, что был на спецпоселении в Коми как малолетний член семьи, а не под немцем. Дескать, Коми много лучше, нежели немцы. Руководствуясь этим семейным решением, отправился я в милицию, пытаясь решить вопрос прописки. Там мне категорически приказали покинуть Москву в течении 72 часов. Я растерялся. Куда ехать - в Радвилишкис, Грузджяй или Коми? Что делать, куда деваться?

Мы с тетей Верой решили добиваться справедливости. И вот отдал я дань времени, - поддавшись уговорам тети, написал письмо... добродетелю всех людей и народов товарищу Сталину. Ответа, конечно, не получил (само же письмо нашел в 1997 г. в своем личном деле в архиве КГБ Литвы). Кончился 72-й часовой срок, данный для выезда из Москвы. Мы с тетей не знали, что и предпринять. Под

 

конец пошли на прием к большому милицейскому начальнику, исповедали свои «грехи» и просили снисхождения, то есть разрешения жить и учиться в Москве. Большой начальник в генеральских погонах (он сидел в каком-то учреждении в районе улицы Кирова) любезно согласился нас помиловать. Вышли, испытывая большую благодарность, на душе стало легко. Тетка говорила: «Я знаю, советская власть справедлива и милосердна, все устроится». Радости не было границ.

Спустя несколько дней наступили Октябрьские праздники. С коллективом техникума пошел я на парад на Красную площадь, - может, увижу справедливого и мудрого товарища Сталина. Участникам демонстрации строго предписывалось следить, чтобы в их рядах не было незнакомых людей, - руководители колонны должны были всех знать в лицо. В то время я учился фотографировать и решил, было, взять на парад свой фотоаппарат «Любитель». Тетушка перепугалась - разве ты не знаешь, что в Москве нельзя фотографировать! И вправду, сам видел, как милиционер задержал человека, снимавшего гостиницу «Москва». (Уже много позднее, при возвращении в Литву в 1958 г., никак не мог привыкнуть к тому, что в Москве можно свободно фотографировать, и несмело там и сям нажимал на затвор фотоаппарата). Ну, а на сей раз, к большому моему разочарованию, на трибуне мавзолея товарища Сталина не было.