РАССКАЗЫ ОЧЕВИДЦА

 

Орловская колония

 

Почти в центре областного города он с птичьего полета, вероятнее всего, смотрелся небольшим квадратиком. Он — бывший мужской монастырь — в 20-е годы нашего столетия был закрыт, а потом и разгромлен большевиками.

 

А сразу же после освобождения города от немецкой оккупации 1943—1944 годах городские власти, образумясь, приспособили монастырь под колонию заключенных.

" Обнесенный крепкой каменной стеной монастырь был основательно опутан сверху и изнутри колючей проволокой. По углам такой крепости-тюрьмы поставили вышки с военизированной охраной, с прожекторами, со сторожевыми собаками-овчарками.

Церквушку, сломанную еще на заре советской власти, кое-как переделали под двухэтажные помещения, в которых разместили пошивочный цех со складским хозяйством. Расположенное в северо-восточной части монастырской территории. П-образное двухэтажное здание красивой архитектурной кладки, некогда вмещавшее одиночные монашеские кельи, переделали под камеры заключённых.

Несколько келий пожертвовали под КВЧ (культурно-воспитательная часть), столовую и медпункт.

Радом, с левой стороны зековского «особняка», расположилось и действовало мебельное производство с запасами древесины, пилорамой, навесами и мастерскими. У проходной (западная стена) оставшиеся монастырские домики заняло тюремное начальство: начальник режима, цензор, опер и другие.

Не надо забывать, что ни одна тюрьма, лагерь, колония не обходились без карцера (тюрьма в тюрьме). Слово «карцер» звучало в зоне ежедневно: «Что?! Карцера захотелось? Устроим!» В колонии карцер оборудовали из монастырского подвальчика по всем канонам энкаведешной казуистики — со сквозняком, с водичкой на земляном полу.

По приблизительным данным, в колонии отбывали сроки и трудились около 500 заключенных. Когда цифры поднимались до 600-650 человек, устраивался этап. А это происходило каждые полтора-два месяца. И тогда начиналась сортировка заключенных по разным цензовым признакам. Примерно таким: хороших специалистов — мастеров-краснодеревщиков, маляров, швей, одним словом, трудяг — оставляли в колонии. Они давали высокий процент выполнения плана, а стало быть, приличные премии начальству. От шантрапы, воров, бандюг и лиц, имеющих по десять лет и больше, в том числе и политических, начальство колонии со вздохом облегчения освобождалось, отправляя их этапом во все концы Гулага — на Север, Урал, Колыму, Дальстрой.

 

У нас ни за что не сажают

 

Занудный, сволочной был характер у мужика — шумел, кричал по пустякам, всегда чем-то недоволен, кто-то в чем-то виноват перед ним. А перед начальством лебезил.

В очередной партии заключенных, прибывших в колонию, он сам собой выделился. Ему острые на язык зеки быстро приклеили прозвище — «Хлыст». По-другому его потом никто и не называл.

Высокий, худой, горбоносый, он и в самом деле производил впечатление вертлявого существа, да вдобавок еще и болтливого. С подозрительностью и явным недоверием встретило его тюремное население.

— Да меня ни за что! Ни за что дали полтора года! — стал он повторять на каждом шагу, убеждая в своей невиновности всех, кто с ним заговаривал.

Сначала его объяснениям иные сочувствовали, с пониманием поддакивали, а потом, приглядевшись к Хлысту повнимательнее, просто стали его обходить: болтливых, самоуверенных, слишком знающих всё и вся в колонии не жаловали.

В первые же дни пребывания в колонии Хлыст написал целых две жалобы: одну в областную прокуратуру, другую в Москву с просьбой пересмотреть его дело. А тюремный народ продолжал присматриваться к поведению и разговорам брата-зека. Иные же про него поговаривали: «Что с него взять? Нервенный какой-то! Ученый писака! Да дурак к тому же! Но — себе на уме!»

Над подобными людьми во все времена народ подсмеивался, подтрунивал. Над Хлыстом тоже нашлись любители подшутить: то постель его стружечную перевернут, то ботинок куда-нибудь забросят, да скажут, что это надзиратель потрудился. Хлыст свирепел, бесился:

— Гады! Сволочи! Вы меня узнаете! Я докажу вам!

Ох! Многим не по нраву были его крики, но невольно слушали, горько усмехаясь.

А уж «фашистов», собратьев по камерам правого крыла, Хлыст поливал бранью и руганью базарного сапожника на чем свет стоял:

— Фашистское отродье! Сволочные предатели! Ишь, сколько их, тварей, развелось! Стрелять их мало! Перевешать бы вас всех!

И пошленькой матерщиной приколачивал каждое своё слово.

— Ты честно признайся нам, Хлыст,— послышался с хрипот-

 

цой голос с верхних нар,— чего темнишь? Что ты там натворил на воле? За что сел?

— Суки! Честного человека на полтора года! За что? Купил на базаре две телогрейки-фуфайки, то есть себе и брату, а приписали той, схватили меня и в отделение сказали, что фуфайки краденые. Откуда я знал, что краденые? Сволочи!

— Постой, Хлыст! Ты, я вижу, прожженный спекулянт,— уже с другого конца камеры заговорил Рыжий, парень, прозванный так за цвет своих волос.— А говоришь, ни за что?! А знаешь ли, Хлыст, что у нас в Советском Союзе за так, ни за что не сажают! А? — то ли смехом, то ли вправду продолжал Рыжий.— Я, например, одному менту морду поцарапал, так мне дали два годика за хулиганство. И правильно сделали.— Рыжий артист вошел в роль.— Ты, спекулянт вшивый, жалобы пишешь, бумагу, чернила переводишь. Я на месте прокурора тебе еще добавил бы!.. Сиди и не ной!

Уж как взвился Хлыст:

— Сволочь! Паскуда! И ты туда же! Все... Все вы...— Хлыст, по-видимому, хотел сказать «фашисты», поперхнулся, остановился. «Фашист» было у него самое любимое ругательное слово.

Рыжий дернулся, повернулся в сторону раскричавшегося Хлыста, ему не терпелось сполна и как следует отплатить болтливому недругу за незаслуженное оскорбление и непонимание тюремного юмора. Но из темноты нижних нар донесся спокойный тембр Степана Петровича: «Рыжик, поди-ка сюда».

Степан Петрович — работяга, прекрасный столяр, уважаемый человек не только в своей камере, но и в мебельном цехе. Лямку зека в колонии тянет третий год.

— Поди сюда, Рыжик! — более настойчиво повторил Степан Петрович. Но прозвучала зычная команда надзирателя — на вечернюю поверку выходи!

— Не ввязывайся ты, Рыжик, в рукопашную с идиотом. Тебе могут добавить к твоим двум годкам. Не марай рук.— Так рассудил Степан Петрович.— А вот проучить негодяя надо!.. Чтоб запомнил...— Они вышли из КВЧ, разговаривая вполголоса.

— В последние дни он зачастил на проходную... Подозрительно что-то... А там неподалеку проживает опер. Рыжий внимательно слушал уважаемого Петровича, утвердительно кивая головой.

— А если понял, подбери надежного дружка, а я... третьим буду. Договорились?..

 

У кума (опера) зелеными огоньками загорелись глаза, копи он прочитал записку, написанную корявым почерком Рыжего «...а еще он говорил, что в тюрьме жить лучше, чем на воле… Здесь хоть как-то кормят, а в колхозе ничего не дают... Это может подтвердить...» Оперу намекать не нужно: в криминалах и контрах он разбирался превосходно, имел богатый опыт в подобных делах. Прежде всего «кум» вызвал самого Рыжего. Рыжий хорошо понимал, с кем разговаривает и с кем имеет дело, и потому не стеснялся в выражениях: «Фашист он законченный! Проститутка! А еще прикидывается...»

Оперуполномоченный остался доволен, попросил подписать бумагу и угостил на прощание папиросами.

За неделю опер провел доверительные беседы еще с двумя заключенными, представленными ему рыжим парнем. Последним вызвал Степана Петровича: Что скажешь о Хлысте?

— А что сказать? — переспросил Петрович, как бы шутя, не понимая.

— Что за фрукт этот самый Хлыст? Что он там плетет в вашей камере? Разговорчики какие ведет?

— Ах, вот вы о чем! — прикидывался простачком мастер-столяр,— да много кое-чего говорил.

— Конкретнее! — суровел опер. Помедлив и посерьезнев, допрашиваемый мастер, войдя в образ искреннего человека, начал рассказывать: «Вот недавно в клубе КВЧ смотрели кинофильм «Юность Максима». Интересная, хорошая картина! А ему, видите ли, наше кино не нравится. Выдумки это, говорит, мало ли чего наснимают».

— Продолжай! — подталкивал старший лейтенант, записывая.

— Я боюсь сказать, что он на днях ляпнул...

— Говори, не бойся!

Петрович тянул, но, помолчав, выдавил: «А в газетах и по радио, говорил Хлыст, одна брехня! Так и сказал... Вся камера слышала...»

Через неделю после обеда Хлыста вызвали на проходную. Только под вечер он появился в зоне изможденный, бледный, не похожий на себя. Сокамерники, колонисты почти все одновременно узнали, что в этот день Хлыста судили по 58-й статье, пункту 10-му, за пропаганду и агитацию. Влепили десять лет лагерей.

Примерно через месяц Хлыста по этапу отправили из колонии на Север.

 

Реактивный

 

Перед отбоем минут за двадцать надзиратели шли по узким коридорам нашей обители, постукивая дощечками о двери камер и зычно командовали: «На поверку выходи строиться!» И братва-зеки, бросая все свои дела — опаздывать нельзя, накажут — натягивали на себя пальтишки, ватники, лапсердаки (кто ем богат), облезлые штопаные ушанки, немудреную обувь, понуро склонив головы, плелись по коридорам. А затем вниз по лестнице со второго этажа выходили во двор колонии до колючей доволоки в несколько рядов, что делила мужскую и женскую зоны.

Первым выходить намного неприятней: дольше стоять приходится, как в упряжке, а главное — быстрее замерзаешь, особенно Зимой, в непогодь, в дождь. Потому поток колонистов тянулся медленно: каждый старался уступить дорогу любому, лишь бы не быть первым.

Февральский вечер встречал серую толпу заключенных небольшим морозцем и острым пронзительным ветром. Толпа, казалось, сразу же уменьшалась в объеме, зеки съеживались, кутаясь плотнее в ветхую одежонку, постепенно выстраиваясь от дверей столовой до главного входа тюремного обиталища в колонну шеренгами по пять человек.

А холодный ветер все шустрее и нахальнее забирался за пазухи, за шеи, за спины. Ежился тюремный люд. Подбородки все больше отвисали и дрожали.

«Начинали б, что ль! Чего тянут?» — перебирая замерзшими ногами, жаловались друг другу заключенные. Но наконец начали пересчет. Пошла первая пятерка влево, вторая, третья... Надзиратели каждую пятерку отмечали на деревянных дощечках в виде палочки. Прошли. Стали, как говорят, подбивать бабки. Простота учета необыкновенная, удобная до удовольствия. Сходятся цифры — мы шли в свои апартаменты — камеры. Не шли, а поспешали, дабы поскорее добраться до нар.

На этот раз всех нас задержали. В чем дело? В колонне начались бурчания: «Считать не научились! Запутались!» Нас развернули и снова пересчет, но более медленный и аккуратный.

Вторая попытка пересчета завершилась отрицательным результатом. Пошел снежок, осыпая черную толпу серебристыми снежинками.

Время отбоя давно прошло.

 

— Неужели побег? — спросил я у рядом стоящего знакомого парня из соседней камеры.

— В такую погоду? С ума сойти! Идиот! — пробормотал он.

— Всяко может быть! — услышал я за спиной сиплый голос. От мороза и усталости за день невольно закрывались глаза. Хотелось спать. Появился вдруг проводник с овчаркой.

Он пробежал в раскрытые двери нашего жилища. Потом быстро выскочил и свернул за угол в сторону мебельного цеха. «А завтра минуты лишней не дадут поспать! Режим не нарушат», — потихоньку переговаривались заключенные.

Из-за угла столовой, куда скрылся проводник с овчаркой, послышался резкий лай.

— Нашли! Нашли! Поймали!

Вздрогнули ряды зеков. Наконец-то! Рванулись и побежали надзиратели. Лай собаки все явственнее доносился с территории мебельного цеха. Пропавшего вели под руки два дюжих охранника.

— Смотри! Реактивный! Во скотина! Песья тварь! В самом деле, вскоре мы увидели в свете мотающейся электрической лампы на столбе «Реактивного» — тюремного связного, тощего, хиленького бегунка, еле передвигающего кривые ноги, почти висящего на мощных руках молодцов-надзирателей. Мимо нас процессия проследовала к проходной — в стан начальника режима. На расправу.

— Паразитина! Удушить гадюку мало! — кипели, шумели, расходясь по камерам, замерзшие, усталые заключенные. И никто не спросил, где он пропадал, почему его не было на поверке. Всем хотелось одного — спать.

А с Реактивным случилась такая оказия. Но несколько слов о нем. Это был на вид молодой парнишка неопределенного возраста, изувеченный, искореженный неизвестно кем, чем и когда. Его всего как будто пропустили через особый барабан, или сама матушка-природа зло над ним посмеялась. Ходил он плохо, но бегать как раз умел. Парадокс! И бегал много. Когда он пускался в путь, ноги его описывали поочередно неестественные дуги, руки пропеллерами мотались вокруг худенького тельца.

Лучшего связного для тюремного начальства не сыскалось. Да и нужно ли было находить лучшего: инвалид и при деле. Население мужской зоны Реактивного знало хорошо. Он многих знал. Но особым уважением у заключенных не пользовался: все-таки он

 

вертелся и по-своему соприкасался с лагерными властями. А к кому сорту людей у арестантов не было доверия.

В вышеназванный день, намотавшись беготней по колонии и «Закосивши» лишнюю миску баланды в обед (как позже стало известно), Реактивного разморило. И он решил чуток передохнуть, приткнуться, посидеть где-нибудь, а возможно, и полежать. Но где? В швейный цех или мебельный соваться нечего: теснота страшная, свободного метра нет. В другие места — великий риск. И тут сработала хитрая находчивая зековская мысль. Рядом с пилорамой высилась гора недавно привезенного и разгруженного леса, вернее, сосновых бревен-кряжей в два-три обхвата. Между бревнами зияли прогалы — пустоты. Недолго думая, он буром пролез в одну из них. Удобно устроившись, умело прикрыл ноги и... почил глубоко. Думал-то на полчасика прикорнуть, до окончания первой смены. А получилась... скандальная история.

За подобный проступок рядовой зек получил бы карцера по меньшей мере пять суток. Реактивного определили на трое. Сжалились: все-таки свой.

1997 г.