И ТАКОЕ БЫЛО

 

Всякая правда о войне, даже запоздалая, работает на будущее. Оно будет тем чище, чем меньше пятен оставим в прошлом.

«Известия» № 60 от 26 августа 1997 г.

 

Более полувековой давности эта история. Тяжелое военное время первой половины мая 942 года хорошо запечатлелось и сохранилось в памяти. Только вот фамилии друзей и товарищей несколько стёрлись. (Всё-таки память человеческая небезупречна.) Да в том ли суть: Иванов ли, Сидоров был рядом со мной, разговаривал, жил, действовал? Запомнилось главное: люди, время, события того далекого-близкого прошлого...

 

Шла загрузка товарного состава людом самым обычным: молодыми ребятами. После команды «По вагонам!» шеренги новобранцев, теперь уже красноармейцев, стоявшие у насыпи железной Дороги, ринулись, словно на Бастилию, в полуоткрытые двери

 

вагонов, цепляясь, карабкаясь, подсаживая друг друга, залезая внутрь, занимали места на верхних или нижних нарах. В один такой вагон-телятник входило 50 человек — целый взвод. Ничего: в тесноте, да не в обиде.

Покинули сырые, промозглые землянки Фанерного городка что был под Тулой, распрощались с 212-м запасным полком, в котором пробыли два месяца — март и апрель — и в котором научились азам военной службы, заключавшимся в нескончаемых дневных и ночных занятиях — в изнурительной бестолковой муштре. И под самый Первомай успели принять военную присягу.

Теперь вот ехали на фронт.

Старшим по вагону, взводным, был назначен совсем молодой лейтенант, почти наш ровесник. У полуоткрытой двери, опершись ногой на деревянный ящик из-под гранат, он стоял, обозревая всех нас, ожидая тишины. Вскоре шум и гам умолк.

— Без разрешения — никуда! Ни шагу! По законам военного времени...— начал свою короткую речь командир. Мы уже знали, что такое военные уставы, дисциплина, за что и что причитается: изучали, проходили.

На дальнюю дорогу каждый из нас получил "НЗ" на два дня: два брикета «кирзы»-ячменной прессованной сечки, по два сухаря на день. Курящим — в придачу махорки. Маршрут — куда едем? — никому не известен: военная тайна.

Мы во всем домашнем: пальтишках, ватниках, шапках, валенках. За два месяца военной службы осунувшиеся, бледные, носастые да глазастые. И, конечно же, в первую очередь голодные. В Фанерном кормили нас, надо полагать, по последней тыловой норме. Утром каждый раз после подъема многие ходили с задранным кверху лицом: шла кровь носом.

— Ладно! На фронте поправимся. Там, говорят, хорошо кор мят, — успокаивали мы себя, как будто кто знал, как там, на передовой, кормят.

Моим соседом по нарам оказался парень — тот самый козель-чанин, с которым я невзначай подружился совсем недавно, когда нас строили, тасовали, записывали, переписывали.

— У тебя какое образование? Иди к тому капитану запишись. Я с Федором (как он назвался) быстро сошелся. Общительный, любознательный, находчивый, он и тогда уже вертелся около лейтенанта — что-то спрашивал, узнавал, помогал. Он был всего лишь на полгода старше меня. Ему стукнуло 8, а мне когда-то будет.

 

Заскрипели тормоза, звякнули сцепления, дернулся состав — Доехали! Лейтенант с ребятней закрыли дверь. Поехали навстречу судьбе! Что ждет нас впереди? Кто знает...

Из боковых оконцев сверху лился матовый слабый свет, едва освещая средину вагона. Под стук колес дремалось. — Едем учиться на командиров артиллеристов,— как бы невзначай, но с твердой уверенностью шепнул мне Федя. Г «Здорово!» — моя первая мысль.

— Помнишь, капитан записывал... И, насколько известно, в Иваново! В Москве нас должны отцепить...

Мой отец служил в тяжелой артиллерии в империалистическую под Варшавой. И мне, как видно, выпал жребий стать артиллеристом. Меня это несколько ободрило и успокоило: все-таки артиллерия! Не какая-то «царица полей». Вдруг — стоп! Остановка. Стояли долго. До Москвы добирались чуть не сутки. Покормили нас перед Москвой жиденькой овсянкой. Небогато. Что ели, что нет.

А вот и Москва! В пасмурном небе висело с десяток воздушных шаров, по форме похожих на дирижабли. Подозрительная, тревожная тишина. Попыхивали паровозы под парами. Наш состав погоняли туда-сюда — поманеврировали, и мы потихоньку поехали. Ребята заерзали, заглянули в оконца, соображая, куда же нас повезли? И оказалось, что на юг, на Сухиничи, к фронту. Вот тебе и артиллерия!

В желудках подсасывало. Никакими мыслями не отгонишь чувство голода. Добрались мы до «НЗ» — пошли в ход сухари и «кирза».

— Нам бы только до фронта добраться! — вздыхали некоторые из нас.

— Вы не спешите с «НЗ»,— предупреждал новобранцев взводный. Хотя сам часто заглядывал в противогазную сумку, где находился его запас сухарей. Сам-то он такой же голодный, как и все мы.

Духотища страшная! Курили безбожно — не продохнуть. Лейтенант приоткрыл вагонную дверь и сел на ящик у самой створки. Федя сполз с нар, пошел подышать, устроился рядом с командиром и о чем-то с ним переговаривался. Позже он поделился со мной:

— Лейтенант еще необстрелянный, с училищной скамьи. Но он, между прочим, за всех нас в ответе!

Это мы знали, проходили.

 

Чем ближе подходил наш поезд к фронту, тем он чаше останавливался, пропуская встречные с ранеными. Нас обгоняли товарняки с техникой, боеприпасами. А большей частью простаивали из-за того, что немецкая авиация налетала и бомбила железно дорожные пути. Их срочно, но не всегда быстро ремонтировали. Нас судьба берегла, а вернее, зенитчики, интенсивно отбивавшие налеты фашистских воздушных пиратов.

Третьи сутки колтыхаемся от Москвы. «НЗ» наш на исходе.

— Слышь, друг, на сухарик, дай закурить!

— Я не курю, а сухарик дай.

На какой-то долгой остановке нам в вагон подбросили ведро кашицы-размазни и ведро воды. Кашицу делили ложкой.

— Вот посудинка нам и пригодилась,— торжествовал Федор раздобывший еще в Фанерном городке две пустые консервные банки. Парень — бой! Как хорошо, что были и есть такие люди на земле! Мне повезло с другом. Наш поезд набирал ход и уверенно катил вперед. Потом вдруг резко затормозил, но не остановился. Высунулись головы ребят в верхние оконца:

— Что случилось?

А затем на весь вагон заорали:

— Смотри! Наша Кудринская!

Прильнули сразу к проему полуоткрывшейся двери несколько человек. Узнают свою родную станцию. Жалко — поехали дальше. Но через несколько минут снова заскрежетали тормоза. Поезд остановился.

— Ой! Так это же наша деревня! Степан, видишь — твой дом.

— Долго стоять будем?

— А кто знает,— ответил проходивший мимо военный,— говорят, путь разбит.

Товарищ лейтенант, отпустите сбегать до дому, вон моя изба, близко. Сухариков принесу.

— И мой дом рядом! — обрадовался второй. — Товарищ лейтенант, разрешите...

Взоры окружающих — на взводного: разрешит ли? Он — ни в какую! Упирается:

— Нельзя! Мало ли что...

Уже не двое, а трое-четверо уговаривают командира. Он молчал. — Отпустите, мы мигом!

— Фрицы вон как раскорежили дорогу: стоять долго придется. Сухариков принесут,— просили за товарищей другие.

 

Не выдержал взводный, дрогнуло сердце лейтенанта от такого напора. Взглянув на ребят, сжав губы, он тихо проговорил:

— Ладно, но только чтоб быстро! Понятно?! И кивнул голо вой, отпуская ребят.

Запомнилось: один повыше в поношенном сером пальтишке, другой низенького роста, в лохматой, по-видимому, дедовской шапке, напоминал маленького шустрого медвежонка. Они быстро спустились по крутой насыпи, повернули налево — и трусцой напрямую в деревню к своим избам. Кто-то уже глотал слюнки, предвкушая, как заполучит от ребят свою дольку — сухарик.

— Вот повезло браткам: и дома побывают, и хлебца принесут.

Не успели парни скрыться за первыми постройками, как лязгнули буфера, и состав потихоньку тронулся, набирая ход. Никто тому не придал большого значения:

— Догонит! Далеко не уедем!

А поезд прибавлял хода. И, наверное, у каждого из нас появилось чувство тревоги: догонят ли? И как? Десятки глаз испытующе смотрели на лейтенанта, хорошо державшегося внешне. Но можно было заметить его внутреннюю обеспокоенность. Видели: он переживает за ребят, мы — за него и за них.

Ба! Сухиничи. Поезд остановился: дальше пути нет. Быстро разгрузились. Небольшая разминка.

— Когда кормить-то будут? — наш первый вопрос.

— Ребята должны сегодня догнать нас. Поезда ходят: прицепятся к какому-нибудь, догонят! — говорили громко, так, чтобы слышал взводный.

— Строиться! — прозвучала по ротам команда... И мы уже в строю по четыре.

Шагом ма-арш!

Батальон новобранцев-красноармейцев двинулся к фронту. Припекало майское солнышко. Город Сухиничи остался позади. Ребята нашего взвода нет-нет да и оглядывались назад в надежде увидеть своих отставших. К вечеру дошли до полуразбитой деревушки, в которой расквартировались и переночевали. Утром спрашивали друг Друга о кудринских. Никто ничего не знал и не слышал о них. Переживали все: догонят ли? Мы не узнали, докладывал ли лейтенант о случившемся вышестоящему начальству. Не только по законам военного времени, просто по службе он должен был доложить о своем проступке-промахе. Но того, видно, не сделал, надеясь, что отставшие ребята догонят взвод и все будет улажено, все

 

кончится благополучно. Кто как мог, успокаивал себя и лейтенанта:

— Небось, заблудились... Не знают, где нас искать...

Шли молча со своими думами. Как вдруг крики:

— Вот они! Наши Кудринские! Нашлись! Догнали!

А кудринские бедолаги уже слезли с автомашины-полуторки, и, улыбаясь, бежали к нам. Радость-то какая! Конечно же, первым делом почти всех знакомых и лейтенанта в том числе оделили сухариками. Кому-то и не досталось.

— Мы в Сухиничах вас потеряли: свернули не туда. Спасибо капитану! Он знал дорогу и подвёз нас.

И разговоры, разговоры...

Чувствовалось приближение фронта. Всё чаще пролетали наши и немецкие самолеты, мы разбегались по кустам и канавам. Ещё, одна ночь прошла в разбитом селении. И снова в дорогу. Вышли ранним утром. Сразу прошел слух: Кудринских ребят с лейтенантом ночью вызвали к командиру батальона, и они еще не вернулись. Смутные тревожные догадки появились у многих.

Неожиданно у небольшой рощицы батальон остановили. И быстро стали перестраивать в каре — построение, похожее на большую букву «П». Ничего не понимая, толкались мы, словно телята, спрашивали ребят-соседей:

— Это зачем? В чем дело?

Даже всезнающий Федор хлопал глазами:

— Не пойму никак!

Всех быстро подровняли. Наш взвод оказался в середине перекладины каре. Нарастало предчувствие чего-то непонятного, тревожного. А там, напротив нас, появилась группа военных, командиров разных чинов и званий (офицерами их тогда не называли). А в сторонке от них трое красноармейцев что-то копали, торопились. Потом быстро вышли из окопчика и скрылись за кустами. Через плечи первой шеренги нам с Федей было хорошо видно происходящее впереди.

— Товарищи! На днях, вернее, позавчера,— заговорил военный в портупее, обращаясь к нам,— совершилось преступление. Неслыханное преступление военного времени — дезертирство! — Последнее слово он выделил голосом. Батальон замер. Вслушиваясь в слова, доносившиеся до нас, мы столбенели.— Они понесут заслуженное наказание!

Пока мы слушали и рассматривали происходящее перед нами,

 

незаметно из-за зарослей под охраной автоматчиков вывели наших Кудринских ребят в рубашках без поясов, без головных уборов. Бледные, осунувшиеся лица виделись нам в профиль. Они стояли рядом: один повыше, другой совсем маленький, опустив головы к груди, тупо смотрели вниз в направлении говорившего. Мертвую тишину нарушал лишь надрывный сухой голос:

— Полевой суд, рассмотрев дело совершивших преступление красноармейцев (он назвал фамилии), заключавшееся в дезертирстве в военное время...

В эти минуты, казалось, был слышен стук наших восьмисот сердец да звон в ушах. Деревенело тело, замирало дыхание.

— Суд постановил,— продолжал оратор,— за совершенное преступление... в военное время... красноармейцев (теперь были названы полностью фамилии, имена и отчества каждого из ребят) предать высшей мере наказания — расстрелу! — Полное оцепенение.

Перед членами суда как из-под земли появилось отделение выхоленных, подтянутых, в отглаженных гимнастерках с начищенными пуговицами автоматчиков. Взгляды всех впились в этих молодчиков. Всё делалось, как в хорошо отрепетированном спектакле: четко, без единой помарки. Старший лейтенант, один из организаторов страшного зрелища, подавал команды. Обреченные кудринские пареньки медленно повернулись влево, в сторону вырытой ямы. Еще одна команда: ребята шагнули на бруствер, безропотно, машинально повинуясь строгому голосу. Мы видели их стриженые затылки, тонкие шеи да худосочные согнутые спины. Что думалось нам в эти мгновения — Бог знает. Наверное, мы отключились от всего земного. Как в страшном, кошмарном сне! Ни одного возгласа, ни одного возражения.

Раздались автоматные очереди — длинные, короткие, слившиеся в единый треск. Тела двух наших пареньков вяло рухнули в яму, которая стала их вечной могилкой. Отделение стрельцов так же быстро исчезло за кустами. Другая группа из 4—5 человек, выскочившая с другой стороны, еще быстрее стала работать лопатами, закапывая трупы убиенных. А нам — всему батальону — через минуту скомандовали: «Кругом! Шагом марш!» Не дали нам взглянуть на могилку наших товарищей. Мы в этот день и в последующие не могли разговаривать друг с другом — шли молча до самой передовой, до деревни Гусевка. А там один на один мой Федя не выдержал, шепнул мне:

 

— Этот спектакль был устроен нам... Вот так работает СМЕРШ. Понял?

Как не понять! К тому времени я кое-что слышал об этой организации.

— А лейтенанта разжаловали в рядовые, — продолжил мой друг, — хорошо, что не в штрафную роту.

До сих пор, когда разговор заходит о войне, об армии, о ее действиях, эти два моих сверстника, два паренька из-под Кудринской, стоят в моей памяти, словно живые.

1997 г.