БАРЫНЯ

 

Кузьма Стропилин — мордастый бородатый мужик лет пятидесяти — из гостей под хмельком возвращался домой. Пегая лошаденка резво катила телегу, оставляя за собой клубы дорожной пыли, и тоже, видно, спешила в родную деревню. Кузьма остался доволен своей поездкой, хотя и потерял целых два драгоценных летних дня. А навещал он сватов и родную дочь, выданную замуж еще накануне империалистической — германской войны. Захотелось повидать внучат — соскучился! — что подарила его Алена старикам за прошедшие десять лет супружеской жизни. «Хороши внуки! Аж четверо! И только одна черноглазая девчонка... Ничего! Для рода и племени и девки нужны» — внутренне заключил Кузьма.

С такими бравыми мыслями подъехал он к железнодорожному

 

полустанку, в полутомной дреме притихшему под лучами августовского солнца. Напоив Пегашку, положив с телеги охапку пахучего сена под морду лошади, Кузьма, как всегда — который раз! — решил заглянуть в знакомое единственное главное здание (крепко сказано!), домик, одновременно служивший всем административным назначениям.

В затхлом полутемном помещении с двумя оконцами на деревянной скамье у стены сидели и тихо шептались мужик с женщиной. У окошка кассы толкался парень в опорках, по-видимому, получавший билет. Здесь же на табурете стоял железный бачок с надписью: «кипяченая вода». Кузьма нацедил половину медной кружки и медленными глотками выпил воду. В душе горело со вчерашнего. Да и сегодня утром при расставании со сватьями подцепил стакан самогона на посошок.

Он уже повернулся к выходу к скрипучей двери, как его обогнал главный полустанка — железнодорожник в черной фуражке с красным околышком, быстро и громко проговоривший: «Подходит пассажирский... Готовьтесь!» Заторопился и Кузьма. Вышел. И в самом деле, из-за поворота у семафора показался поезд.

Кузьма каждый раз при случае, проезжая эту железнодорожную точку, специально останавливался поглазеть на удивительное явление — движущийся поезд. Где ты увидишь за десять верст в глухомани Даниловке такое чудо? Интересно до ужасти!

«Ну и силище! — крякал бородатый Кузьма, в упор разглядывая проходивший паровоз с его огромными колесами, шатунами, с белыми струйками пара над закопченной трубой.— Выдумают же такое!»

Поезд плавно остановился. Появился, затолкался люд, выходящий из вагонов. Его было совсем мало. Карабкаясь, забирались с мешками на подножки вагона женщина с мужиком. От внезапного резкого и долгого гудка паровоза даже Кузьма присел. «Дурак! Так и напужать можно!» — то ли чумазому машинисту, то ли самому паровозу в сердцах пробурчал рассерженный Кузьма. Звякнули тормоза — поезд тронулся.

Когда Кузьма Стропилин свернул направо и пошел к своей повозке, его окрикнул грубоватый женский голос: «Сударь! Может, ты поможешь мне?» Кузьма оглянулся. Перед ним в нескольких шагах стояла невысокого роста дородная дама в белом, в легкой соломенной шляпке, с зонтиком в руках.— «Я хорошо тебе заплачу!.. Мне нужно доехать до Остапова... Не в те ли края дер-

 

жишь путь?» Кузьма искоса посмотрел на зонтик, на выхоленные плечи, руки дебелой женщины, приглянулся к ее поклаже: корзина, красиво сплетенная, круглая коробка да небольшая сумочка через плечо. «Барыня!» — как-то само собой мелькнуло в его кудлатой голове. Никак ему не хотелось связываться с попутчиками — лишняя обуза. Но еще раз взглянул на стоящую под зонтиком женщину, подумал немного, сжалился. Да вдвоем и веселее ехать! И Пегашка отдохнула — ничего от нее не убудет.

— А что ж? Пособить можно! Только денег я ваших не возьму. До Останова крюк не крюк, версты две, не больше. Так что садитесь — подвезу...

Кузьма чуть не брякнул «барыня», но вовремя сдержался. Помог даме: поднес поклажу ее, покрыл попоной оставшееся сено, усадил неожиданную спутницу. Вывел под уздцы лошадь на дорогу. Сам сел в передок. Возок-телега тронулась.

Проехали ложбинку, поднялись на возвышенные места. Природа — раздолье! Всё радует глаз: переливающиеся желтым шелком поля кругом, речушка, поблескивающая слева внизу, голубая полоска леса, что тянется по самому горизонту. Август — пора жатвы. Вон там у березовой рощицы на желтеющей ниве мелькают фигурки крестьянок-жниц. Целый день под палящим солнцем, не разгибаясь, женщины «берут» рожь — жнут ее серпом, связывая сначала в снопы, а затем складывая в крестцы. Тяжкий крестьянский труд.

Кузьму так и подмывало заговорить со спутницей, но никак не мог осмелиться, не зная, о чем повести разговор.

— А что же, милок, они там делают? — обратилась дама, из-под зонтика разглядывая трудившихся крестьянок.

«Точно барыня! — окончательно убедил себя Кузьма,— не знает, что летом в августе в поле делают крестьяне. Ба-арыня! Но кто она? Откуда такая, раскидывая мозгами, доискивался Кузьма до сути дела. — В гражданскую их всех переколошматили...»

— Жнут хлебушек-ржицу, сударыня,— начал объяснять он.— Завтра и я спозаранку выхожу с невестками в дальнее поле. И то опоздал — гульнуть захотелось дураку старому... Но-о! Пегая! Тяни!

Лошадь рванулась. Телега покатила быстрее,

— Интересно! Интересно! Сжали, а дальше что же? — ожидая продолжения и мечтательно зевая, не унималась собеседница.

— А что дальше? — сожнут ржицу, просушат ее, обмолотят,— продолжал Кузьма со знанием дела, как в первом классе, объяс-

 

нять барыне процесс превращения колосков ржи в пахучую коврижку черного хлеба,— зерно в мешок да и на мельницу. А из него потом и хлебушек испекут.

Примолк. Эта тема разговора была близкой, легкой и, главное, оградной для него. «Хлебушек» — ласково он называл то, чем занимался всю свою крестьянскую жизнь.

— А чьи же вы сами-то будете? — в свою очередь, не вытерпев, поинтересовался Кузьма, чуть обернувшись к зонтику,— я что-то никак в толк не возьму. (Ему очень хотелось узнать наконец, кого же он везет, подвозит, что за цаца-барыня такая сидит на его повозке.)

— Я-то? — переспросила дама и остановилась, по-видимому, соображая, как бы поточнее ответить на заданный вопрос.— Может, слышал Емелькиных Фомку и Дениса?

— Как же! Слышал!.. Это не у них ли года три назад изба сгорела вместе с бабкой? Известная история...

— Вот! Вот! А я Дениса Емелькина старшая дочь. А как изба-то сгорела, я подалась в Москву. Там меня приютила тетка Дарья...

— Вот оно что! — протяжно и в другом тоне проговорил Кузьма...

— А через год я вышла замуж — уже во второй раз. Муж хороший попался, в начальниках ходит.

— Значит, ты дочь Дениса Емелькина! И едешь к нему из Москвы в гости. Отдохнуть, стало быть, уточнял Кузьма,— проведать старика.

— Да, милок. Здесь у вас такая благодать. А в Москве муторно. Да и время у меня самое подходящее. Муж делами занят и меня предупредил вернуться не раньше сентября.

— Так! Так! Так! — затакал Кузьма, теперь уже обернувшись к даме в полный оборот, приостанавливая лошадку. В грудях у него заклокотало.

— Так ты же, стерва, никакая не барыня! (Старшая дочь Дениса Емелькина отпрянула назад от такой откровенности.)

— Ты только три годика как из деревни, а уж забыла, где и как растет хлебушек? Как его сеют, убирают? Каким потом он достается нам? А ну-ка, слезай с телеги!

— Мужичок! Мужичок, что с тобою? Да, я... я,— залепетала дочь Дениса.

— Барыня нестёганая?! Я те покажу Москву! За три года она забыла, что она простая деревенская баба! Потаскуха ты! Дармоед-

 

ка! Слезай, говорю! — Кузьма остановил Пегашку,— слезая телеги.— Я проучу тебя, шлюху, если забыла, как пашут, сеют жнут! — сыпал он, не останавливаясь, ища в передке кнут.

— Мужичок! Не смей! Не смей! Отвечать будешь!..

— Я те отвечу! Барыню из себя корчит! Отдохнуть приехала Поганка навозная! А я-то дурак-разиня, раскис, развесил нюни! Во-он с повозки! Слазь!

И сам Кузьма с шумом и треском высадил «барыню» посреди поля, продолжая изрыгать слова, покрепче здесь написанных.

Позже над рассказом Кузьмы, как он подвозил «барыню» хохотала вся Даниловка.

1998 г.