ЛЕКАРЬ

 

Дед с лысиной во все темя, с помятой козлиной бородкой, распластавшись на лавке под божницей, лежал с закрытыми глазами и стонал. Неприятнейшая головная боль расплывалась по черепу, давила, стучала в висках, ни на минуту не отпускала. Случались боли и раньше — он переносил их на ногах, но на сей раз Михеич (так звали старика) не выдержал и слег.

— Проклятая мигрень! — через силу скрипучим голосом выдавливает дед. Откуда-то узнал он это слово. И снова застонал.

Бабка Матрена дотапливала печь, моталась по избе, готовила завтрак, торопилась, нервничала: скоро должны прийти сыновья с дальнего луга с сенокоса. Две снохи с ними. Не опоздать бы! Младший — неженатый — в сарае чинил телегу: в ближайшее воскресенье собирался съездить на ярмарку в соседнее село, кое-какие покупки сделать для хозяйства да по пути свозить ребятню — своих племянников — побаловать, посмотреть ярмарочные зрелища.

Внуки разных возрастов и оттенков, босоногие, здесь же, за бабкой хороводом ходят, скулят:

— Баб, дай блинка!

А она их тряпкой:

— Вот я вас! Дайте деду покою! Треклятые! Кыш-ш!

И орава внуков, своих и чужих, испугавшись бабкиных намерений и мокрого полотенца, вылетала за порог избы. Потом снова через какое-то время появлялись по одному и опять канючили. Внуки не обижались, терпели, если вместо лепешки получали шлепок или увесистый подзатыльник.

Мальчуган, внучек лет двух, этакий сбитень, тут же шастает, шмыгает под ногами. Любимчик младшенький! Ничего не поделать. Он не знает, чем заняться, куда себя определить, и мешает бабке не меньше остальных своих собратьев. Он в одной холщовой белой рубашке, длинной, до колен. То у него в руках отцовский ремень с медной пряжкой — и он гоняет им мух, то сырая картофелина — и он грызет её. А то просто стучит кулачком по столу. Человеку некуда деться от скуки и безделья. Бабка видит его мелкие проказы, но не обращает на них внимания: внук не ноет, не плачет — и слава Богу. А сама она занята делами у печки: возится с ухватами, чугунами, блинами.

На какое-то время в избе воцаряется тишина. Слышно тиканье

 

ходиков, жужжание мух да бульканье и шипение из печи. И вдруг в этой ясной благодушной тишине раздается невнятный звук шмяк! — удар, ни на что не похожий, и избу оглашает хрипловатый истошный крик:

— А-ах! Убил! Уби-ил!

Дед протянул ноги, правая рука его опустилась на лавку, левой медленно закрыл лицо. Стон стихает. Тут же, рядом с ним, стоит внук с увесистым сапожным молотком, моргает глазенками, не понимая, что он сотворил. Он-то им и шарахнул деда по лбу — спугнул муху.

— Убью! Убью стервеца! — угасающим голосом тянет дед. Бабка Матрена с испугу, не поняв, что случилось, крестится, потом быстро хватает внучонка в охапку и запихивает его на полати. Михеича своего она хорошо знает, за долгую совместную жизнь изучила его своенравную натуру. Попади под горячую руку — и в самом деле... не уйти от греха.

— Что с тобой? Что? — подходя к деду, нараспев вопрошает Матрена, продолжая креститься. Жив ли? Вроде дышит.

— О Господи! — И только сейчас она разглядела на лбу пострадавшего деда чуть выше правого глаза сине-красный желвак — кровоподтек. — Ох, матушка царица небесная! — запричитала Матрена.— Как же это так...— Наконец дошло до бабки, что случилось.— Ах, лихоимец его возьми! Я ж его, бесенка!

Матрена на шажок отступила от бледного деда, не зная, что делать, что предпринять.

— Может, бабку Авдотью позвать, Михеич?

Дед не отвечал, еле дышал, правый глаз его страшно потемнел, рот скривился, губы сжались. Вся дедова фигурка, и так небольшой комплекции, еще съежилась, уменьшилась,— так показалось Матрене. Она по-настоящему заплакала.

— Да уйдите вы!..— сквозь стон прошептал старик. Матрена перекрестила его, отступилась:

— Ну, слава Богу — жив!

Снова загремела горшками, завертелась у печи. Тишиной наполнилась изба.

Из-за ситцевой занавески с полатей, как ни в чем не бывало, выглядывала кудлатая голова с темными глазенками-вишенками. Бутузу и невдомек, что он сотворил с дедом, но чувствовал, что с полатей слезать пока рановато. Бабка, увидев нахальную мордашку, строго погрозила пальцем, как бы намекая: сиди и не показывайся.

 

Тикали часы, по-прежнему жужжали мухи. В печке булькало, шипело, аппетитные запахи расплывались по избе.

Бабка вся в деле: резала лук, мяла картошку, разливала молоко, успевая турнуть канючивших внучат.

— Матрена! Матрен! — хрипло простонал Михеич.

— Что, родимый? Что? — Бабка бросилась к лавке, где лежал, дед. — Что, мой хороший? — Наклонилась над ним.

— Дай-ка кваску... Чтой-то в горле запершило.

Через минуту, опершись на локоток, дед не спеша сквозь зубы цедил из медной полуторафунтовой кружки квас. Матрена внимательно с благодушием смотрела на своего ненаглядного Михеича, боясь заговорить с ним. Прошло около четверти часа.

— Матрен! Матрена! — дедов голос. Бабка тут как тут. Вся внимание!

— А голова-то... перестала болеть.

2001 г.