ОПТИНА ПУСТЫНЬ ТЕХ ЛЕТ (1933-1940 гг.)
Страшный голод 933 года, разразившийся по всей советской стране, заставил моих родителей переехать в Оптину. «Там организуется совхоз, и там хлебушка дают»,— подсказали им добрые люди.
Оптина Пустынь — это бывший известный всей России мужской монастырь, разоренный и разграбленный большевиками в 20-е—30-е годы, а несколько позже превращенный в сельскохозяйственное отделение совхоза «Красный комбинат». Окончательно его закрыли в 923 году, арестовав священников и монахов и сослав их на Север — как тогда говорили, на Соловки. Иных же просто расстреляли.
Как только наша мама Екатерина Николаевна увидела от вокзала на фоне синеющего леса белые пятнышки строений оптинского монастыря, перекрестилась и прошептала: «И не думала, и не гадала, что когда-нибудь увижу Святые места». Весь скарб семьи: сундучок да пара узлов, взятых в дорогу, разместился в развалюхе-телеге, запряженной тощей лошаденкой, которая и дотащила нас до самой Жиздры.
Мы — это четверо ребятишек, папа и мама. Жиздра несла пенистые мутные воды, бушевала, как бы стремясь выйти из берегов. Сквозь весенние голые кусты и деревья просматривались храмы, собор и высоченная колокольня. Мама то и дело осеняла себя и нас, малолеток, крестным знамением. Папа хлопотал о перевозе семьи через Жиздру, кого-то звал, махал рукой. На дощатой лодчонке-душегубке, лихо работая веслом, в два приема, нас перевез мордастый и бородатый, под хмельком, мужик, покрикивая: «Не боись! Сделаем! Перевезем!»
В северной стороне за монастырем располагались постройки подсобного хозяйства и жилые домики рабочего люда. Там и поселили нашу семью. Узкая, с одним окошком комнатушка — наше новое жилье. Тесно. Спали на топчанах. А мама радовалась — свой угол!
Мне шел 9-й год. Я второклассник, старший из детей, и потому первый помощник родителям.
А папа и мама по своей крестьянской специальности начали работать: пахать, сеять, косить. По карточкам стали получать хлеб и сахар... граммами. На взрослого работающего, насколько помню — 250 граммов, на иждивенца — 50, Живи, как хочешь! Мои млад-
щие сестренки и я внимательно следили за движением маминых рук, когда она делила хлебушек перед обедом, ужином. Хлеб тяжелый, липкий. Отламывала от одного кусочка, приклеивая к другому. Щепоткой делила сахарный песочек. Отцу отрезала кусочек хлеба побольше. Он отодвигал его, говорил: «Это ребятам». Мать, в свою очередь, строго отвечала: «Ты будешь жив — дети будут живы! Ешь!» Мать радовалась, что получаем такой паек. Из своей родной деревни (Барятинский район) получали нерадостные письма. Мама зачитывала их: «...едим лебеду, крапиву, мякину»,— крестилась и благодарила Бога: «Мы хоть плохенький, но хлебушек едим... Слава тебе Господи!»
Часто с друзьями с ведром я уходил в поле, где распахивались грядки прошлогоднего картофеля. Бегали за плугом, собирая полусгнившие картофелины. А когда приносил полведра мокрой, слипшейся, с запахом картошки, мама всплескивала руками, приговаривала: «Помощничек наш пришел! Подождите, сейчас я вас накормлю». Мы глотали слюнки, ожидали. Мама долго промывала мою добычу, гнилую картошку, и тут же пекла из этого месива подобие лепёшек, прозванных в народе «тошнотиками». Хотя испеченное изрядно попахивало и невзрачно смотрелось, мы ели и радовались.
Но младший наш братик, одиннадцатимесячный младенец Боренька, не выдержал всего этого, умер. Все плакали. Я — больше всех, навзрыд. Мама успокаивала меня: «Не плачь, Борю взял к себе на небо Боженька... Так должно быть». Я, естественно, тогда не мог понять и осознать, кто такой Бог. Не укладывались в моей детской головенке мамины объяснения. Но мама, в слезах, как могла, пыталась разъяснить мне и моим сестричкам смерть братика, как ее учила церковь, как она сама понимала. Мама была верующим человеком, хорошо знала содержание Евангелия, читала по-старославянски. И часто говорила нам: «А всего-то я училась три зимки».
Мальчишки моего возраста (9—12 лет) — любопытный народ: везде-то хотелось полазать, все порассмотреть, потрогать руками. Не оставалось, наверное, ни одной монастырской постройки, ни одного закоулка, которых бы мы не исследовали. Для нас было все интересно: заглянуть в разбитое окно собора, залезть на чердак монастырского дома, что-нибудь найти там, посмотреть и обшарить пустые кельи угловых башенок, в которых некогда проживали монахи. Более смелые и пытливые из нас забирались по
полусгнившей лестнице на второй этаж звонницы-колокольни. От взрослых мы узнали, что на восточной стороне Введенского собора есть святое место, где покоится прах известных великих людей России. Это место было обнесено красивой железной оградкой. Мама называла имена братьев Киреевских, генерала, героя войны 812 года, и других.
Однажды после школьных уроков нас, учеников, встретил один из руководителей совхоза:
— Кто хочет заработать на тетради и карандаши, приходите после обеда на опушку леса, что сразу же за монастырем. Прихватите с собой клещи и молотки.
Я тоже изъявил желание подзаработать и явился к указанному месту, где стояли разных размеров рамы от икон и церковных украшений.
— Ваша задача — разбивать рамы и вытаскивать гвозди... Нам гвозди очень нужны! За каждый килограмм распрямленных гвоздей получите 40 копеек. Заработок!
Пошел стук и скрип. Работа закипела. Я работал, смотрел и удивлялся (удивляюсь и горько сожалею до сих пор), зачем же такие хорошие рамы ломать, разбивать. Резные, лепные, крепко сбитые. Удивительные по красоте, с позолотой. Иные в два мальчишеских роста.
В этот день я получил 20 копеек (больше не осилил), мой первый посильный заработок, помощь родителям! На две тетради и два карандаша. К вечеру, придя домой, я похвастал папе своими успехами в работе и заработком. Мама ахнула и, опустив руки, грустно и тихонько проговорила: «Не ходи, мой сыночек, туда. Не надо их денег. То, что вы делаете,— большой грех!»
Двери Введенского собора в то время были заколочены. Большущие замки висели на них. В Казанском храме власти устроили склад всякой всячины: разбитых бочек, бревен, извести, кирпича. Нам удавалось при случае заглянуть вовнутрь церкви. Там досужие дяди пытались закрасить и зашпаклевать росписи на стенах. Но все эти наслоения трескались, осыпались, и снова просматривались целые фрески, лики святых, орнамент. Ребятишки с любопытством рассматривали религиозную живопись, взрослые верующие крестились.
А вот в храме Марии Египетской (прежде избавившись от церковной утвари) администрация совхоза устроила подобие клуба. Правое крыло трапезной приспособили под грубо сколоченную
сцену, на которой выступали любители поговорить и полицедействовать. Стены, своды этой церкви, расписанные фресками на религиозные темы, украшенные славянской вязью орнаменты оставались незакрашенными, цельными. К примеру, на левой задней стене той же трапезной отлично просматривалась большущая фреска, изображавшая Иисуса Христа в белом, в голубой дымке, шедшего по взволнованному морю. На переднем плане в лодке вырисовывались головы рыбаков. Все дивились росписи. Я недоумевал: «Как можно идти по воде?» «Бог все может»,— объясняя Евангелие, говорила мне мама. «Да, может!» — я верил тому, у меня не оставалось сомнения.
Вскоре отца, Михаила Васильевича, назначили старшим плотницкой группы из трех человек. В их задачу входил ремонт крыш жилых домов, окон, ворот, сараев, потому как с самого закрытия монастыря (1923 год) никакого ухода за постройками не велось.
Были в звене и специалисты из соседних деревень Степино, Нижние Прыски. Тоже пришли в совхоз из-за куска хлеба. До революции многие из них также подрабатывали в монастырском хозяйстве: плотничали, столярничали, работали на мельнице, в типографии. Запросто заходили к отцу в нашу комнатушку, вели непринужденные разговоры о своем житье-бытье. Делились рассказами, воспоминаниями о прошлой жизни «при монахах». Запомнился мужичок с седой бородой Прохор (кажется, так его звали):
— Я еще мальчонкой подзарабатывал в монастыре на побегушках, куда пошлют. Народу разного повидал на своем веку!.. Ведь со всех губерний России ехали в Оптину: и купцы, и дворяне, и богатые, и нищие, старухи, и молодицы... И калики перехожие... Бывали здесь и великие люди российские. Всем хотелось увидеть и послушать отца Амвросия. В летнее время, чаще всего до обеда, по нескольку раз в неделю он выходил навстречу приезжим, жаждущим встречи с ним.
Со вниманием слушал я деда Прохора и не задавал ему никаких вопросов, боясь нарушить его рассказы.
— На зеленой полянке из скита выносили ему раскладной стульчик, он садился и вел свои нехитрые, но интересные беседы. А полукругом стояли, слушали отца Амвросия десятки людей. И я часто присоединялся к толпе слушателей. Слава его по всей России шла...
В 300-х метрах в глубь леса располагается скит — своеобразная архитектурная постройка, обнесенная красивой ажурной стеной с башенками по углам. Монастырь в монастыре! Оригинальная деревянная церковка Иоанна Предтечи — центр скита.
К 33-му году там сиротливо стояли неухоженные домики. Полное запустение! Справа от входа в скит с разбитыми окнами уныло смотрелось двухэтажное каменное здание знаменитой библиотеки, которая насчитывала некогда более 30-ти тысяч томов книг. При закрытии монастыря часть из них, как говорили, была вывезена в Москву, а какая-то доля затерялась, а проще, была разворована. Другая ценность — иконы, церковная утварь — также неизвестно куда уплыла, разлетелась. Разгром полный!
Определенную жизнь в скиту возродила организация пионерского лагеря (1936 г.). Летом зазвенели веселые голоса ребят. Но ненадолго. Пионерский лагерь и дом отдыха имени М. Горького просуществовали до 939 года. Затем оба заведения были превращены в Лагерь для военнопленных поляков (вспомним кампанию раздела Польши между Германией и СССР). Кроме военных людей, там оказались сугубо штатские: инженеры, врачи, адвокаты, которых весной 1940 года вывезли в Катынь и без суда и следствия расстреляли.
Но вернемся немного назад. За время существования Оптиной Пустыни в советский период в ней довольно часто организовывались и реорганизовывались различные хозяйства и заведения. К примеру, уже в 1935 году совхозное отделение было ликвидировано. Вместо него организовали и ввели в действие дом отдыха имени... М. Горького. К чему Горького? В калужских краях автор «Буревестника» ни разу не был. Кельи монашеские быстро перестроили в комнаты для отдыхающих — москвичей, ленинградцев, смолян. Жизнь забурлила! За жилыми зданиями и территорией Оптиной стали следить и ухаживать более строго и ответственно. Наводились чистота и порядок. Это было недолгое время, когда оптинский монастырь менее всего разрушался при советах.
Пожалуй, единственная постройка появилась в годы работы дома отдыха. Это примитивная летняя эстрада с крышей и освещением, но почему-то без кулис и занавеса. На ней проводились концерты артистов, приезжавших со всех концов советской страны. «Сегодня смотрим концерт артистов из Узбекистана!» — кричали мальчишки, играя в прятки тут же, у эстрады. Как-то забрались под сцену (в том числе и я) и обнаружили свалку памятни-
ков с монашеского кладбища: гранитные, мраморные, отполированные, белые, черные, коричневые, с разводами и прожилками, с золотыми надписями: «...священник, годы жизни..., скончался..., протоиерей...» и все данные. Красиво и страшно одновременно!
Мама меня ругала: «Это богохульство! За такие недостойные дела Господь накажет! Не ходи, сынок, не играй там! Грех большой!»
Наступил 37-й год, не менее страшный для народа, чем 33-й, голодный. Начало всему, казалось, положило «дело Тухачевского». Но немедленно стали снимать портреты и других военачальников (Егорова, Якира). Ученикам строго приказали срывать обложки тетрадей с рисунком В.Васнецова «Прощание Олега с конем», в котором якобы была зашифрована антипартийная надпись «Долой ВКПб!». Отдыхающие в доме отдыха продолжали веселиться, но уже переходили на шепот. Ложились и вставали с крестом. Утром тихонько между собой: «Предрайисполкома арестовали и с ним еще двоих». Аресты производились, как правило, ночами. Черный «воронок» разъезжал по всему району, наводя страх и ужас на все живое. Ежовщина набирала ход.
Где-то к осени были арестованы директор дома отдыха, мужчина средних лет, главный агроном-зоотехник (оба латыши по национальности), по пути прихватили и нашего любимого старенького доктора в серебряных очках. Соседи боялись смотреть друг другу в глаза.
Оптина Пустынь с ее отдыхающими и обслуживающим персоналом переживала все те же ужасы и страсти, что и вся страна.
В 1941 году, в дни оккупации, немецко-фашистские варвары, сбив замки с дверей Введенского собора, устроили в нем... конюшню!
До дней возрождения Оптиной Пустыни как мужского монастыря пройдет еще немало лет...
2001 г.