Арест, тюрьма, этап

 

Время бежало своим чередом. Все, вроде, успокоилось. Я сделался комсомольским деятелем, выбран членом комитета техникума. Мне поручено вести учет комсомольцев, а также собрать и отвезти в подшефный колхоз библиотечку. Пришли и минули зимние каникулы. В одну из ночей в общежитии техникума печатал фотокарточки для подшефного колхоза. Под утро поехал к тете Вере, позавтракал, схватил книжки и бегом в техникум - был обычный учебный день.

На перемене вызывают к директору. В его кабинете сидели незнакомые мужчины в гражданском. Грубо приказав поднять руки вверх, на виду у директора они вытрясли содержимое моих карманов, отобрали и положили на директорский стол мой комсомольский билет. Все произошло так быстро. Мне было неудобно перед директором, который не менее меня был смущен происходящим, так что я безропотно выполнял все их приказания и еле смог выговорить: «Что происходит, чего от меня хотите?» Услышал в ответ: «А откуда поутру пришел домой?» Начал им объяснять, что был в общежитии, печатал фотокарточки, но никто меня не слушал.

Я подумал, что произошло какое-то недоразумение, поэтому послушно в сопровождении арестовавших меня прошел в класс, забрал свой планшет с книжками и под конвоем, опустив голову, пошел по длинному техникумовскому коридору к выходу. Вокруг шумела перемена, ребята спрашивали: «Раценас, ты куда?» Я что-то мычал в ответ. Было неприятно у всех на виду идти в качестве арестанта. Интересно, что они обо мне подумают? Как им объяснит мою историю администрация техникума? Больше я никогда не встречал никого из них.

Зажатый с двух сторон стражниками, вышел на улицу Усачева. Вот, еще один техникум «кончил»...

У тротуара стояла эмка. Посадили меня на заднее сидение, рядом устроился один из экзекуторов, и с невиданным доселе комфортом я покатил по улицам Москвы, - кажется, первый раз в жизни ехал на легковом автомобиле. В салоне царила мертвая тишина. Вот справа засветились звезды Кремля, вот мы поднялись на площадь Дзержинского, вот повернули в лабиринт улочек за зданием МВД. Сопровождавший предъявил пропуск, солдаты открыли одни и другие ворота, и под конец мы очутились в тюрьме, как потом выяснилось,

 

Московской области. Вокруг высокие слепые стены, у ворот-солдат. Мои «опекуны» передали меня регистратору, который записал меня в реестр, опросил, обыскал.

Все еще тлела слабая надежда, что все произошедшее - это недоразумение, просил сообщить об аресте тете, дал ее телефон. Конечно, емгебешники к ней тут же наведались, вернули мои учебники, произвели обыск, забрали мои письма и привезли мне передачу от тети - батон хлеба.

Ни во время ареста, ни позже никто мне не предъявил ордер на арест, я ни разу не был опрошен следователем, не было оглашено никакого обвинения. Будучи наивным, неопытным, подавленным случившимся, я и не подумал требовать каких-либо объяснений, соблюдения процедуры ареста, и совершенно не защищал свои права. Все думал, что меня с кем-то спутали, что мое возвращение рано утром из общежития связывают с какими-то событиями, в которых я не участвовал. Вот разберутся и меня отпустят. Но вместо этого я попал в тюремную баню. Из одежды вырезали все железные пуговицы, отобрали пояс, одежду отнесли в дезинфекционную камеру. Раздев, осмотрели, записали все особые приметы, взяли оттиски пальцев. Надежда на скорое возвращение под крылышко тети Веры постепенно угасала. Пожилой старшина, безжалостно остригая мою шевелюру, спрашивал с кажущимся участием: «Что же ты, парень, натворил, что сюда попал таким молодым?» - «Ничего не натворил», - говорил я святую правду. Старый служака, наверное, думал: «Молодой да ранний, они всегда ничего не знают, не ведают...»

Вымыв и продезинфицировав, посадили меня на стул, дали в руки табличку с фамилией, сфотографировали фас и в профиль. И по сей день это фото украшает мое личное дело.

Получив боевое крещение, держа брюки одной рукой, другой придерживая полы развевающейся солдатской шинели (в то время и после еще долго я носил английскую лендлизовскую шинель горохового цвета, в которой из госпиталя вернулся муж тети), я препроводился в помещение, вдоль стен которого шел ряд маленьких, примерно в 1,5-2 квадратных метров, клетушек-камер. В одной их них очутился и я. Хлопнула закрывающаяся дверь, лязгнул засов, надзиратель глянул в волчий глаз - и вот теперь я действительно почувствовал себя узником!

Под потолком ярко светила мощная электрическая лампочка, в противоположной от двери стене был сделан выступ около 15

 

сантиметров шириной, вроде скамеечки: зад можешь частично прислонить, но ногами нужно упираться в пол, иначе не усидишь. И все... Подъем в 6 утра, отбой в 23 часа. Остальное время суток можешь либо «сидеть», либо стоять или ходить: два шага туда, два обратно. Сесть на пол нельзя, грозят карцером. Ночью, постелив шинель, лежу на полу с полусогнутыми ногами, распрямить их нет места. Утомляет круглосуточно светящая мощная лампочка. Сидение на скамеечке утомляет, долгочасовое стояние тоже. Давят сплошные, глухие стены. Сразу всех «неудобств» вроде и не почувствовал, настолько настроение было подавленным. Даже есть не хотелось, вначале вернул удивленному надсмотрщику несколько нетронутых тарелок с едой, о чем впоследствии жалел.

Беспокоился о тете Вере. Зная ее неугомонный характер, представлял, как она переживает, бегает по инстанциям. Однако время шло, а ее усилия, предпринимаемые для моего освобождения, не давали результатов.

Единственное развлечение в угрюмой тюремной жизни - прогулки в закрытом дворике в компании арестантов. Тихие остриженные фигурки цепочкой топали вдоль высоких стен. Изредка многотонный звук шагов прерывал окрик надсмотрщика: «Не останавливаться, не разговаривать!» Погуляв положенные 40 минут, я двигался по тюремным коридорам в сторону своей одиночки. «Руки за спину!» - это правило передвижения я усвоил после первого же тычка в поясницу и впредь, уже без особого напоминания, сам держал руки как надо.

На. четвертые сутки меня из одиночки изъяли, и я, заложив руки за спину, под водительством надзирателя двинулся по бесконечным коридорам с паркетными полами, устланными красными дорожками (не для комфорта, а для глушения шагов надзирателей), поднялся по лестницам, прошел решетчатые промежуточные двери, услужливо отпираемые перед моей персоной, и наконец попал в большую камеру, полную людей. Я здесь был 22-ым. Меня тотчас обступили арестанты, стараясь выяснить, кто я и что я. Чересчур не вдаваясь в подробности, рассказал свою историю, объяснил, что никто не допрашивает, никуда не вызывают, ни в чем не обвиняют. Знатоки юриспруденции покачали головами и решили: «Где-нибудь что-нибудь не так сказал!» Показали мою койку и оставили в покое. Позже выяснилось, что в камере было 17 человек с высшим образованием, все обвинялись по разным пунктам знаменитой 58-й статьи. Поскольку

 

публика была образованной, меня не ожидали обычные «крестины» новичка, в содержание которых входит «экзамен», вынос без очереди параши, конфискация первой пайки в пользу старожил камеры и услужение им.

В камере также был паркет и целыми сутками горели сильные электрические лампочки. Днем койки сдвигали в центр комнаты, а вдоль стен шли и шли цепочкой сокамерники, погруженные в свои думы. На койках ни сидеть, ни лежать не разрешалось. На допросы обычно выводили по ночам и в камеру возвращали поутру. Поскольку днем на койке лежать возбранялось, то после трех бессонных суток у допрашиваемого развязывался язык. Так без кровопролития, по законам святой инквизиции, и происходило дознание.

Очень тяжело было спать при сильном электрическом освещении, но накрыть голову одеялом не разрешалось. Как знать, может, под ним затеваешь какой заговор.

Среди заключенных камеры был один знаток Конан Дойля: вечерами он по памяти выразительно пересказывал похождения Шерлока Холмса. Это очень скрашивало наш быт. Содержание рассказов я хорошо запомнил, и через несколько лет в общежитии Сыктывкарского лесотехникума так хорошо рассказывал услышанное, что ребята ночью боялись выключить свет.

Серое течение дней разнообразили утренние уборки, раздача пищи, вызов сокамерников на допросы. Мне долго скучать не пришлось. В один из вечеров стали вызывать на выход то одного, то другого, неожиданно объявили мою фамилию: «Выходи с вещами». Выскочил в коридор, тут же был доставлен в комнату ожидания, где мне заявили: «Сможешь поехать домой». Получив свою шинель и планшетку, очень обрадовался. Уже видел себя спешащим по улицам Москвы, к тетушке. Однако это была злая шутка. Выйдя во двор, очутился в крытом грузовике, в знаменитом «черном вороне». Вскоре заявился конвоир, захлопнул дверь, и мы тронулись. За стенами машины гудел город, но никому не было дела до меня - запертого, запуганного, куда-то влекомого.

Из одной тюрьмы приехал в другую, в знаменитые Бутырки. Здесь я получил сухой паек: хлеб, треску, сахара горсть. Опять в «воронок». Поехали. Очутились по ту сторону путей Курского вокзала. В сопровождении двух вооруженных винтовками конвоиров я подошел к стоящему у перрона составу, к последнему вагону. Это был знаменитый столыпинский вагон. Снаружи - обычный пассажирский вагон, скажем, почтовый. Но внутри на окнах решетки, и каждое

 

«купе» от коридора отделено решетками. Вагон полон лязга закрываемых дверей и засовов, стучат солдатские сапоги, слышны окрики. Сопровождавшие под расписку передали меня вагонному конвою, сверили личность, и я очутился в «железном купе», а мое личное дело - в папке старшего. Итак, до свидания, Москва, целых полгода твой хлеб ел!

По сути дела, только теперь началось мое знакомство с тюремными порядками. Сначала я пребывал в пустом купе, но вскоре поместили еще молодого парня. Он жаловался на голод, и я, в припадке жалости, отдал ему половину своей пайки. Когда вернулся из туалета (в установленном порядке охрана «туалетировала» весь вагон), спутника уже не нашел. Не нашел и своего кашне с остатками пайки. Пожаловался конвоиру - был расценен как любитель морочить голову по пустякам и в целях воспитания втиснут в купе к уголовникам с назиданием: «Попробуй еще пожаловаться». Одному уголовнику моментально понравились мои меховые рукавицы, другой без церемоний потребовал остатки сухого пайка. Произошел инцидент, во время которого пострадал, конечно, я: разбили нос, порвали рукавицы, отобрали треску. Но нет худа без добра: во время реквизиции моего имущества возник кое-какой шум (жаловаться я уже не решался), который привлек внимание конвоиров, и я был перемещен в купе политических. Здесь меня тоже не встретили с распростертыми объятиями - не было куда сесть. Когда пришло время сна, я очутился вовсе в безвыходном положении, ибо, жак известно, лежащий человек занимает большую площадь, нежели сидящий.

В купе столыпинского вагона, как и в обычных, имеются два ряда полок. Внизу сидят, а при надобности лежат на полках и на полу между ними. Верхние две полки соединены между собой третьей, так что «жилплощадь» значительно расширяется. Здесь обычно лежат. Поскольку внизу места совершенно не было, меня загнали наверх. Когда же пришло время ложиться, я, как новичок, остался совсем без места. С верхних полок сгоняют, внизу не принимают. Все толкаются и матерятся, а конвой ничего знать не хочет - размещайся, как знаешь. Наконец выход найден: ложусь людям на ноги. Некоторое время лежу на одних, затем на других, и так без конца. Меня даже утешали - дескать, есть случаи, когда в купе конвой зэков ногами трамбует, тогда невозможно ни лежать, ни сидеть.

Так, мытарясь, дождался рассвета: выяснилось, что прибыли на станцию г.Горький. Зэков было много, поэтому машинами нас не

 

перевозили. Построили по четыре в ряд и гнали пешком. Часть колонны составляли женщины. Тогда впервые услышал я известную молитву, которую перед движением говорит начальник колонны: «Шаг налево, шаг направо...»

Топая окружными улочками, подошли к воротам тюрьмы. Впервые увидел механизацию: солдат нажал кнопку, и ворота раскрылись, пропустив колонну в тюремный двор. Проверка, прожарка, баня, затем камера.

В просторной, светлой тюремной камере относительно свободно. Здесь встретил земляка. Молодой паренек моих лет, оказывается, очутился в сходном со мной положении: в 1941 году с семьей был выслан в Алтайский край, после войны сбежал в Литву, а теперь пойман и следует этапами поближе к Белухе. Как обычно, в тюрьме слишком не пооткровенничаешь, поэтому расстались, не завязав более прочного знакомства.

В сравнительно удобной тюрьме Горького долго не держали. На третий день получил буханку хлеба, треску, горсть сахару - и на этап. Вещей имел всего-навсего офицерскую дерматиновую планшетку. Пищу туда не положишь. Тут я проявил зэковскую смекалку: снял кальсоны, в одну штанину положил хлеб, в другую треску, а сахар в рот. Все вмиг устроилось. На сей раз в столыпинском вагоне давки не было. Из попутчиков запомнились молоденький чем-то проштрафившийся солдатик-узбек, почти не говоривший по-русски, и молчаливый угрюмый мужчина, скитавшийся по лагерям с 1928 года, т.е. уже двадцать третий год. Это был апатичный, равнодушный ко всему человек. Рассказал, что вначале получил 10 лет, потом добавили еще 5, а когда отсидел и это, то вызвали к начальнику лагеря и объявили, что добавили еще 10. Такая практика по отношению к 58-й статье была в то время не редкость.

На остановках происходила загрузка или разгрузка «пассажиров». При этом проверялась их личность. Это выполнял сам начальник конвоя, по большей части, офицер. Заключенные были всякие, в том числе и рецидивисты. После очередного ареста такая «птичка» попадала в тюрьму обычно под другой фамилией. При проверке личности начальник конвоя выкрикивал фамилию, а ее собственник отвечал, сообщая громко имя, отчество, год рождения и статью, по которой осужден. Сверка личности рецидивиста зачастую выглядела так. Конвой выкрикивает: «Иванов он же Петров, он же Семенов, он же Соколов!» Рецидивист отвечает: «Петр, он же Иван, он же Семен,

 

он же Николай, такого-то года рождения, судим по такой-то статье!» Такие распевки веселили весь вагон, следовали комментарии, рассказы разных случаев.

Наш вагон медленно продвигался на север. Через покрытое изморосью окошко виделись нескончаемые леса, дома поселков, заваленные снегом под крышу; окрестности становились все суровее.

Знатоки объявили, что едем в сторону Кирова. В Кирове снегу было по пояс, морозило. Тюрьма деревянная, холодная, оконца замерзшие, в камерах и днем полумрак.

В Кировской пересылке в камере встретил коми парня. Оказалось, что он не захотел кончать Пезмогское ремесленное училище, оттуда сбежал на юг, в Краснодарский край. Теперь его доставляют в место совершения «преступления». По законам того времени тот, кто, недоучившись, сбегал из ремесленного училища, сокращенно называемого ФЗО, или самовольно покидал место работы, куда был направлен после окончания училища, получал 6 месяцев отсидки. Таким образом, тогда в тюрьме можно было встретить пацанов, чуть ли не детишек, которые бежали к маме, а попали... сами знаете, куда.

Примерно такого рода преступником был и мой новый знакомый. Поселок Пезмог (ныне Аджером) я знал, там бывал. Следовательно, встретил чуть ли не земляка.

В один из дней в камеру ввалилась целая группа эстонцев. Они отличались своеобразной интеллигентностью, взаимной солидарностью, были дружны и даже веселы. Это были политзаключенные, отбывшие в Воркуте свои 5 лет. Согласно приговору должны были быть освобождены, но их без всяких объяснений куда-то везли. Знатоки права рассуждали: в худшем случае отвезут в какой-нибудь лагерь и объявят о дополнительном осуждении на 5 лет, в лучшем же, доставив в схожие места, объявят о ссылке на 5 лет, а может и навечно.

Через несколько дней послышалась команда: такой-то с вещами на выход. Если уж с вещами, значит, в этап. Прощай, камера. Опять получил сухой паек. На этот раз решил поступить более рационально. Полученный сахар высыпал в ямку, сделанную в буханке хлеба. Не тут-то было, мой хозяйственный почин быстро провалился. Сахар в хлебе растаял почти так же быстро, как и во рту.

Этап собирают в пересыльном помещении. Здесь дисциплина не такая жесткая, как в камере. Помещение постоянно наполнялось

 

прибывающими, назначенными следовать одним этапом. Открылась дверь, и в помещение вошел крупный мужчина в полушубке и в зимней шапке с козырьком, какие носили крестьяне в Прибалтике. В руке держал мешок, содержимым которого тотчас заинтересовалась шпана. Безо всяких церемоний мешок отобрали и стали в нем рыться. Хозяин мешка в тюрьме был явным новичком, по-русски говорил плохо и, видимо, не первый раз подвергался насилию. Он попробовал протестовать, лепеча: «Я вам давал, почему вы отнимал!», - но никто его не слушал. Видя, как испаряются последние остатки содержимого мешка, человек потерял терпение и сдержанность. В припадке ярости схватил скамейку, стоящую у стены, и начал избивать обидчиков. Чтобы размахивать такой скамейкой, нужно было обладать большою физической силой. Шпана пошла врассыпную, вскочила на нары. Вожак с перепугу юркнул даже под нары. Рассвирепевший хозяин мешка, видя, что все попрятались, запустил скамейку под нары, где прятался главарь. На шум сбежались надзиратели, увели дядю с мешком и побитых, ропчущих шпанят.

К нашему удивлению, инцидент не приостановил формирования этапа, и вот мы опять в «Столыпине». Трясемся на север. Все леса и леса, все живое утопает в сугробах.

В Котласе стоим долго. Одних высаживают, других всаживают, обычная проверка - и опять вперед, в сторону холодной Воркуты. Хотя до самой этой минуты мне никто так и не удосужился сообщить, куда меня этапируют, было ясно, что еду в Коми. Знатоки этапных порядков, узнав по моим рассказам суть дела, советовали позаботиться о том, чтобы меня доставили в Корткерос, так сказать, под крыло матери. Безусловно, если бы меня голого и босого направили на поселение в произвольно выбранное место, то мне пришлось бы худо.

Итак, за спиной Котлас, впереди Воркута, дальше поезд не идет. Устроившись у замерзшего окошка, продышав кружочек, ждал, пока увижу старую знакомую - Вычегду. Вот и ее покрытые снегом просторы. Гулко стучат колеса по нескончаемому мосту. Подумать только, прошло десять лет, и опять я через щелку, как тогда, смотрю на те же места. Откровенно говоря, прогресса никакого.

Под утро прикатили в Княжпогост, выход с вещами. Собралось нас немало, целая колонна. В суматохе разгрузки и построения я как-то очутился в сторонке и пошел «погулять»: вот киоск, в нем закутанная во все возможное восседает продавщица, вот и вокзал.

 

Жаль, нет ни копейки. Вместо них - расписка об изъятых у меня семнадцати рублях, которых я больше так и не увидел.

Покрутился, без рубля что тут сделаешь, кроме того, морозец поджимает, обувка моя - московского щеголя, только из трамвая в метро добежать. Пустился догонять колонну, где меня еще не спохватились. Когда ее догнал, старший конвоя потерял дар речи и даже прикладом автомата не стукнул. Ирония случая - по собственной инициативе заточил себя в местное КПЗ.

На севере в то время все тюрьмы были деревянными. Княжпогостская КПЗ тоже деревянная, но насквозь промерзшая, с замурованными инеем окошками, охраняемая неуклюжими солдатами в тулупах и валенках. В камерах полумрак даже в полдень, дверная притолока покрыта льдом, от окошка веет холодом, под потолком круглосуточно желтеет лампочка. Двухэтажные нары, вонь параши и клопы, привыкшие к холоду. На охоту они выходят ночами. Лежишь, и кажется, что на тебя капают кипятком - то здесь ужалили, то там. В таких условиях засыпают только закаленные жизнью или очень утомленные люди. Почему в таких учреждениях не уничтожались клопы, неясно. Ведь о чистоте арестантов постоянно заботились - после каждого этапа в баню, а вещи на прожарку. За три недели пути одежда подгорела и стала хрупкой.

Очередное короткое знакомство с новыми соседями по камере. Тут сидели хотя и молодые, но стреляные воробьи, еще на стадии дознания. Как я понял, они что-то"натворили севернее, в Печоре, и теперь их этапировали на место свершения преступления то ли для суда, то ли для очной ставки. А ехать им туда было не с руки, и вот что они сделали. Имея припрятанную половинку лезвия, один из них наскреб химический карандаш, засыпал крошки в глаза, и как бы ослеп на пару недель. А второй... Я вздрогнул от вдруг раздавшегося крика ещё одного сокамерника, тихого, спокойного человечка. Он стучал кулаков в дверь, вызывая надзирателя. В его голосе было столько ужаса, что перепуганный надзиратель никак не мог ключом попасть в замок, а когда дверь открыл, увидел молодого парня, который с кривой улыбкой, подняв рубаху, демонстрировал на животе глубокий порез. Пока надзиратель приходил в себя, парень еще раз резанул по животу и пальцами расширил рану. С каждым ударом сердца из раны пульсировала черная кровь, становясь красной только на полу. Наконец надзиратель хватился отнимать кусочек лезвия, после чего оба

 

авантюриста попали в санчасть и временно избежали нежелательного им путешествия.

Событие неприятное, мы долго молчали. Такие проделки в среде уголовников нередки. Тогда-то я окончательно понял, почему нас вечно и надоедливо обыскивали, отняли все металлические предметы, вырезали пуговицы, пряжки и т.д.

Через пару дней наскребли нужное количество людей для этапа на Сыктывкар. Морозным утром нас усадили в открытый кузов газика, и тот резво побежал к столице. Хорошо, что в кузове были сшитые в большие полости оленьи шкуры. Всходило красное солнце, поджимал характерный для начала марта утренний морозец, эдак градусов под 25-30. Возникла опасность отморожения ног. К счастью, нас было немного, и мы с головой накрылись шкурами. Я поджал ноги под себя и постоянно растирал ступни руками. Обут я был по-московски - в стоптанные полуботинки и жиденькие носки. Газик быстро катил по накатанному зимнику, скрипели доски кузова, в щели дохи проникала снежная пыль. Как я ни старался согреться, но за эти тогдашние 127 км пути окоченели не только ноги, но и все прочее, что во мне было. Во дворе Сыктывкарской тюрьмы уже не смог самостоятельно вылезть из кузова, помог конвоир. Окоченевший, не чуя ног, я как в вожделенное пристанище нырнул в здание тюрьмы и долго там не мог согреться. Такая поездка не прошла даром - через год я заболел тяжелым воспалением суставов. Радовало, что в Сыктывкаре не какое-то там КПЗ, а тюрьма, там просторнее и теплее.

После этапа, как положено, баня. Хотя после такой поездки и последняя вошь замерзла бы, следует ритуальное мытье, бритье, дезинфекция одежды. Только в бане, ухватив тазик с горячей водой, кое-как согрелся. Здесь в первый и последний раз увидел разъяренного корейца. Они (как и китайцы) в этих краях не были в диковинку. Корейцы производили впечатление людей покладистых, вежливых и послушных. Вот и теперь в предбаннике вместе с другими появился невысокого роста кореец. Пожилой старшина безапелляционно стриг волосы всем, у кого, по его мнению, они были недопустимо длинны. Той же самой машинкой стрекотал и повыше, и пониже. Кореец, добыв откуда-то табаку, жадно курил самокрутку. Старшина возбранил курение - и правильно! - кто же в предбаннике курит. Кореец как ни в чем ни бывало продолжал дымить. Старшина, подскочив, ударил по самокрутке, и та, упав в лужу, развалилась. Увидев такое, щуплый кореец взбесился, выгреб

 

остатки курева из лужи и бросил их в лицо старшине. Тот, не выдержав подобного оскорбления, ударил корейца машинкой и сломал ее ручку.

Конец моего путешествия был не за горами, поэтому я не хотел стрижки. Так что этот инцидент оказался мне на руку. Старшина, бранясь, пошел за другой машинкой, а кореец, послушно, - в карцер. Здесь, в Сыктывкарской тюрьме, меня первый раз после ареста допрашивали. Хотя какой там допрос - уточнили личность и заявили, что меня направляют на спецпоселение, вернее, возвращают. Я изъявил желание, чтобы меня направили в старые, знакомые места, где живет моя мать. Офицер милостиво с этим согласился и что-то пометил в бумагах.

Чувствовалось окончание путешествия. В воздухе пахло весной. В полдень, когда выводили в тюремный двор на прогулку, лицо ласкали лучи солнца, хотя в открытом месте ветерок это самое же лицо еще как обжигал. Над головой синело мартовское небо, и так не хотелось опять идти в эту унылую камеру.

Дня через три сколотили этап. В помещении, где его формовали, встретился п. Ю.Гудавичене. Мы вместе ехали в одном вагоне и на барже в далеком 1941 году, вместе жили на Втором. И вот теперь, через много лет, опять встретились... но уже в тюрьме. Оказывается, п. Гудавичене в первые послевоенные годы нелегально вернулась в Литву, в родной Эржвипкас. Попала в самую круговерть партизанской войны. Вместо спокойной жизни пришлось прятаться. Но где тут спрячешься! Три года за побег из ссылки в лагерях Хабаровского края, и вот теперь третий месяц этапами следует в «полуродные» места. Я удивлялся, слыша, что п. Гудавичене все жалела лагерную жизнь - так хорошо там было работать то ли в пекарне, то ли в столовой! А здесь опять все сначала, как десять лет тому. Опять надо начинать житье с нуля. Хотя места и знакомые, никто тебя не ждет с распростертыми объятиями, а все нажитое легко умещается в сидоре арестанта. Опять живи в бараке, опять иди на лесоповал, опять обзаводись всем, начиная с ложки. Так что поневоле тут вспомнишь теплую лагерную пекарню.

Снова едем в открытом грузовике, накрывшись шкурами. Дорога вполовину короче, возможно и морозец поменьше, поэтому не успели ноги замерзнуть, как мы прибыли в славное село Корткерос. Местное КПЗ, как и положено по рангу, самое неказистое из всех, что я успел «посетить». И тесное, и холодное, и темное. Поскольку день был воскресный, истопник уже с субботы сидел дома на печи, пользуясь

 

законным выходным, оставив нескольких арестантов прочувствовать, что казенный дом это не тещин дом.

В камере не только холодно, но и темно. Маленькое окошечко затянуто толстым слоем льда, а лампочки Ильича и вовсе нет - тогда Корткерос жил еще без электричества. Мне стало ясно, почему опытные мои спутники еще в Сыктывкаре высказывали протест против нашего этапирования в воскресенье. Мерзни теперь здесь до понедельника, а может и дольше - власть предержащие еще должны поломать головы, куда тебя послать, в какой лесопункт определить. Но меня неожиданно вызывают в милицейскую контору, уточняют мою личность и дают подписать бумагу, в которой черным по белому написано о том, что если я опять самовольно покину место спецпоселения, то буду осужден на 5 лет. После этих формальностей милицейский чин меня спрашивает: «Дорогу на Второй знаешь?» - «Найду!» - шустро отвечаю. И я - на «свободе».

Выпустили меня в воскресенье, жест доброжелательный, потому что начальник милиции хорошо знал мою мать, долголетнюю телефонистку поселка Кия-ю, как официально стали называть Второй участок. Позднее узнал, что мое прибытие для начальника подотдела спецпереселенческих дел районной милиции не было большой неожиданностью. Оказывается, он знал, что я учусь в Грузджяй, в ветеринарном техникуме, ждал, пока его закончу, и собирался заполучить меня как специалиста, а не как какого там желторотика. Кто же тут виноват, что я сам начал путешествие из Грузджяй на восток? Все дранг нах Остен кончались конфузом.

Ну, а теперь я за воротами тюрьмы!