Декабристы были разгромлены, потому что боролись за свободу в стране, которая всегда ненавидела эту свободу во всех классах, потому что в этой стране они неминуемо должны были погибнуть, потому что в этой стране должен погибнуть всякий, борющийся за свободу. Но всегда надо помнить о том, что если в этой обреченной стране перестанет бороться за свободу, то будет уничтожено, сожрано, вытоптано, заплевано все, что веками создавалось теми, кто оставался свободным.

А. Белинков

ПРОЛОГ

 

Утром 19 августа 1991 года я пришел в исполком, в кабинет харьковского мэра Евгения Петровича Кушнарева. Там уже собрались многие сотрудники исполкома. Атмосфера была гнетущей: не было ясно, что происходит в Москве, не понятно, чем кончится, куда повернет. Одним словом - ГКЧП.

Желая успокоить людей и как-то развеять их тоску, я заметил:

— Друзья мои, я уверен, что это звездный час для каждого из нас. Теперь наша жизнь будет делиться на «до» августа и «после». И от того, как мы этот час переживем, какую позицию займем, во многом будет зависеть наше будущее. Это очень важно, надо все спокойно обдумать... А пока давайте-ка я вам расскажу об условиях жизни в советских тюрьмах...

Кто побледнел, кто сел, кто к стене прислонился. Это был, как говорится, черный юмор, но в то же время это было серьезно. Никто не знал, что его ожидало. Может и вправду — арест, суд, этап...

— А все-таки это не так страшно.

Во время первого заключения, когда я в ожидании суда сидел в Харьковской холодногорской тюрьме, или, точнее, СИЗО (следственном изоляторе), у меня обострилась язва желудка. В связи с этим меня перевели в тюремную больницу. Это было в ноябре 1969 года, вскоре после того, как мне исполнилось тридцать шесть. Я вошел в больничную камеру — под мышкой у меня с одной стороны пять то-

 

мов Ленина (ниже я подробно расскажу о чтении Ленина, Маркса и Энгельса), с другой — кулек с только что полученной от жены передачей: мандарины, сыр, масло, сахар. Вид, надо сказать, весьма экзотический.

Вошел... Первый взгляд: в углу сидит пахан, все руки порезаны, в татуировках, начиная с классической «не забуду мать «рАдную», на плечах маршальские погоны, на груди профили, отдаленно напоминающие Ленина и Сталина. Очень колоритная личность.

— А, новенький. Давай, земеля, подгони-ка апельсинчики. Давно я их не пробовал.

До стола, который стоял посреди камеры между ним и мною, было четыре шага — всего-то времени, чтобы решить, что делать. Мгновенно понял, что не делиться нельзя, вес-равно заберут. А отдавать просто так — не хочется поддаваться насилию.

Я подошел к столу и все, что было в моем кульке, выложил и разделил на двенадцать порций по количеству человек в камере. А масло пристроил между форточками и предупредил, чтобы никто к нему не прикасался: самому надо для лечения. Это мое демократическое новшество существенно поколебало «авторитарный» режим в камере. Пахан после этого взъелся на меня. Хотя, надо сказать, что свои «пайки» все разобрали сразу, а он свою на глазах у всех не тронул, но на утро его доли тоже не было. Значит, съел, все нормально.

С этим человеком — его звали Петров — мы не разговаривали и, как сейчас принято говорить, находились в состоянии конфронтации. Он был очень болен. Собственно, в больницу его положили доживать оставшиеся дни или комиссоваться по причине полной безнадежности. Однажды он стал рассказывать гнусную историю, как занимался скотоложеством. Он убеждал молодых людей, что коза приятнее, чем женщина. Слушать его было омерзительно и я сорвался:

— Негодяй, что ты пацанов портишь, имей совесть!

Он ответил, как положено по тюремным правилам:

— Тебя не трогают, и ты не дергайся.

 

Естественно, употребил он не эти, а другие слова. Я промолчал, разговор на этом прервался, и больше он эту тему не возобновлял. А через несколько дней в камеру ввели молодого паренька. Желтый весь, видимо, только что перенес болезнь Боткина, худенький, стриженый, с кулечком сахара в руках. Его койка оказалась рядом с моей. Не успел он лечь, как подошла какая-то «шестерка» от пахана:

— Давай, землячок, сюда сахар.

Я заступился:

— Оставь парня в покое! Сахар ему нужен самому. Вали отсюда, чтоб я тебя не видел.

«Посланник» не успел ответить, как пахан поднялся с кровати со словами из фильма «Александр Пархоменко»: — «В камере был какой-то шум или мне показалось?» — Ну я, естественно, ответил ему его же выражением: — «Тебя не…, и ты не дергайся!» — Хоть я, в принципе, не ругаюсь и не переношу мата, но иного выхода не было. Пахан схватил сапог и, замахнувшись, пошел на меня... Я лежал на койке и читал «А зори здесь тихие» Бориса Васильева. Знаете, когда читаешь хорошую книгу, погружаешься в нее, легко абстрагируешься от окружающего, даже если это окружающее — тюремная камера... И первая мысль, которая возникла: «Ведь я в очках! Сейчас попадет по стеклам, разобьет, успею ли снять?» Когда он ударил меня по согнутым коленям, я дал ему ногой в пах. Неожиданно распахнулась «кормушка» — окошко в двери — и раздался истошный крик женшины-надзирательницы: «Петров, ты знаешь, кого ты бьешь!» (Интересно, а что знала она?). А еще через считанные секунды в камеру ворвалась спецкоманда, схватила Петрова и выволокла в коридор.

Потом меня вызывали к начальству, предлагали написать заявление или жалобу, но я отказался и предложил из-за нашей психологической несовместимости не возвращать его в нашу камеру. Больше я его не видел. И, что самое удивительное, а может быть, естественное, сокамерники стали меня считать паханом. Меня спрашивали обо всем, я мирил, делил и так далее...

 

Так вот, дорогие мои друзья-единомышяенники, можно жить и в тюрьме. Тяжко, но можно, особенно, если ощущаешь свою правоту и имеешь цель.

В трудные, переломные моменты жизни, когда вдруг со всей реальностью предстает возможность попасть за решетку за свои принципы и убеждения, далеко не все оказываются готовыми к этому. Многие теряются и, увы, порой ломаются. Когда ты рассказываешь о своем опыте «тюрьмы и сумы», многие тебя понимают и сопереживают, соглашаются. Но все как бы умозрительно. Чтобы по-настоящему понять такого рода опыт, нужно все это только пережить самому.

Но разве кто-нибудь к тюрьме готовится заранее? Разве прежде, чем закроются тюремные ворота, может душа понять до конца, чего лишается и к каким испытаниям приговорена?