- 42 -

Глава 4

 

УЧИТЕЛЯ

На рабочем собрании инженер Трунов, не захотевший меня осудить, сказал: «Я слушал Алтуняна и даже не знаю тех имен, что он здесь называл. И это наша вина...» А говорил я тогда о Петре Григорьевиче Григоренко и Андрее Дмитриевиче Сахарове. Это счастье, что мне довелось узнать таких людей.

Жизнь подарила мне дружбу с Петром Григорьевичем Григоренко. Да, он называет меня другом в своих воспоминаниях. Человек это особый, уникальный во всех отношениях. Уж если кому и было что терять, так это ему. Блестящая военная карьера, генеральское звание, кафедра в московской военной академии...

В этом человеке было нечто такое, что и поражало, и притягивало к нему. Редкое качество, которым обладали люди типа Радищева: «Я взглянул окрест меня — душа моя страданиями человеческими уязвлена стала»... Петр Григорьевич уязвлялся каждый раз, когда видел страдания и несправедливость.

К сожалению, это имя почти ничего не говорит молодому поколению, особенно если учесть бурные события последнего десятилетия.

А он был нашим современником, прожив большую и достойную жизнь, всего несколько месяцев не дотянул до своего восьмидесятилетия.

Тяжелое сиротское детство в селе Борисовка Донецкой области.

Ученик слесаря, машинист, рабфаковец, с 1929 года — «по спецнабору рабочих с производства» — студент Харьковского технологического института, ас 1931 года — «по мобилизации ЦК ВКП(б)» — слушатель Военно-инженерной академии им.Куйбышева.

 

- 43 -

После трехлетней службы в саперных частях, в 1937 году — Академия Генерального штаба. С 1939 года — служба на Дальнем Востоке. Здесь его застала война.

До этого момента биография — как бы специально выдержанная в лучших традициях социалистического реализма.

Будучи начальником оперативного Управления штаба фронта (так тогда назывался Хабаровский военный округ) в кругу близких друзей, итожа результаты первых дней войны, он высказал не то чтобы сомнение, а некоторое недоумение по поводу неожиданного, чрезвычайно быстрого отступления советских войск.

Один из «друзей» на него донес. К счастью для Петра Григорьевича, благодаря члену Военного Совета фронта, он получил вместе с доносчиком «всего лишь» строгий выговор за «пораженческое настроение».

После многочисленных рапортов, в 1943 году подполковник Григоренко был направлен в действующую армию командовать штабом дивизии.

Интересно, что начав войну подполковником, он вплоть до начала 50-х годов так и оставался им — случай практически беспрецендентный. Формальная причина — выговор.

Смеясь, он рассказывал, как в конце войны на парткомиссии армии решался вопрос о снятии взыскания. Всех уже охватила эйфория близкой победы, снимали строгие взыскания и оставляли в партии многоженцев, проворовавшихся интендантов, но когда очередь дошла до него, молчавший до этого момента член Военного Совета армии произнес — «за неуважение к гениальности тов. Сталина пусть свой выговор поносит, пусть поносит». Это был Леонид Ильич Брежнев.

После войны из-за ранений и контузий он был признан негодным к строевой службе и был направлен на преподавательскую работу в Академию им. Фрунзе. После смерти Сталина был, наконец, снят выговор, а вскоре Петр Григорьевич уже начальник кафедры и генерал. Это была первая в СССР кафедра кибернетики в военной академии.

И снова перед ним блестящая перспектива, благосклонность Генерального штаба и Министра обороны.

 

- 44 -

7 сентября 1961 года в его жизни произошел крутой, можно сказать, исторический перелом.

Краткое выступление (стенограмма умещается на одной странице) на партконференции Ленинского района г. Москвы взорвало вялотекущее собрание. Нашелся человек, который понял буквально свое право критиковать проект Программы партии, а не только вместе со всеми одобрять. Вся партийно-советская система держалась на единомыслии. Инакомыслие допускалось только сверху и оно мгновенно становилось единомыслием.

За все годы Советской власти после разгрома оппозиций все решения принимались единогласно. Кстати, именно поэтому у нас всегда был на любых выборах один кандидат, именно поэтому в громадных залах заседаний никто и не думал устанавливать систему для подсчета голосов — против никто не осмеливался голосовать.

Здесь уместно привести очень характерный для Петра Григорьевича эпизод. Много лет спустя после описываемых событий, в августе 1968 года Советское правительство, введя войска в Чехословакию, решило post factum заручиться поддержкой всего народа, т.е. оно брало народ как бы в подельники. Во всех организациях и предприятиях были проведены собрания, где граждане единодушно одобряли эту акцию. Однажды к Петру Григорьевичу пришел один молодой человек и сказал, что на весь Ленинский район столицы нашлось всего два человека, которые проголосовали против. Петр Григорьевич встал из-за стола и с высоты своего огромного, почти двухметрового роста сказал: «Как это всего два? ЦЕЛЫХ два человека нашли в себе невероятное мужество, чтобы вопреки тысячам поднятых рук, на глазах у всех заявить, что они против!»

Однако вернемся к тому историческому собранию, откуда берет начало биография совершенно другого человека, человека-бунтаря, защитника обездоленных, историка, философа, ЧЕЛОВЕКА.

Вся крамола состояла в том, что Петр Григорьевич напомнил собравшимся идею Ленина о том, что хорошо бы ввести партмаксимум (это когда партийные чиновники независимо от ранга получают зарплату не выше квалифицированного рабочего). И кроме того, он предостерег от

 

- 45 -

возможных повторений культа личности, даже не назвав Никиту Хрущева.

Реакция была бурной. Сначала его совершенно незаконно, решением конференции, лишили мандата (отозвать его могла только его парторганизация).

— Кто за то, чтобы лишить мандата генерала Григоренко? — спросил председательствующий. Не более трети присутствующих подняли руку.

— Кто против? — Никто не осмелился подать голос. — Единогласно, — заключил первый секретарь Московского горкома Егорычев. Это о нем у Галича об исключении Бориса Пастернака из Союза писателей:

«Мело, мело по всей земле,

Во все пределы...

Свеча горела на столе,

Свеча горела...»

Нет, никакая не свеча,

Горела люстра,

Очки на морде палача

А зал зевал, а зал скучал:

Мели, Емеля, "

Ведь не в тюрьму и не в Сучан,

Не к высшей мере,

И не к терновому венцу

Колесованием,

А, как поленом по лицу

Голосованием!»

Вскоре на партийном собрании кафедры стоял вопрос об исключении Григоренко из партии. Коммунисты потребовали стенограмму выступления отступника. Им, естественно, отказали. И тут руководство академии (генерал армии Курочкин) вспомнило, что они не имеют права рассматривать персональное дело начальника на собрании в присутствии его подчиненных. Дело передали в партком академии, который единогласно объявил ему строгий выговор с занесением в учетную карточку. Интересно, что в Комитете партийного контроля при ЦК, куда Петр Григорьевич подал апелляцию, были очень удивлены «мягкостью» наказания, но возвращать дело назад не стали.

 

- 46 -

После полугодового ожидания — никак не могли решить, что делать со смутьяном, — отправился опальный генерал к своему новому-старому месту службы на Дальний Восток, в Хабаровск, с большим понижением в должности.

Конец пятидесятых-начало шестидесятых — время брожения умов, вызванное разоблачениями XX и XXII съездов.

Осенью 1963 года Петр Григорьевич создал «Союз борьбы за возрождение ленинизма». Внимательное, непредвзятое чтение первоисточников марксизма-ленинизма, машинописные листовки, которые носили просветительский характер. Ведь сами основоположники утверждали, что «государство сильно сознательностью масс». В листовках, в частности, расказывалось о жесточайше подавленных бунтах в Новочеркасске, Тбилиси, Темир-Тау, о причинах резкого спада в промышленности и сельском хозяйстве. Одна из листовок называлась, «Почему в стране нет хлеба».

Спустя год с небольшим, после мартовского 1965 года пленума ЦК КПСС один из участников беззаконной расправы надменно сказал Петру Григорьевичу об этой листовке: «Здесь изложено то, что и в докладе Брежнева на пленуме, только намного короче и яснее. И беда Григоренко не в том, что он сказал это, а в том, что он сказал на полгода раньше, чем сказала партия».

1 февраля 1964 года Петр Григорьевич вместе с сыновьями, составлявшими основу «Союза», был арестован.

Конечно, вызвать такого человека на суд, пусть даже закрытый, с обвинениями в антисоветской деятельности опасно, ведь шила в мешке не утаить, и на суде волей-неволей пришлось бы оглашать документы организации, опровергнуть которые невозможно. Поэтому власти объявили его сумасшедшим.

Закрытый суд. До сих пор никто не знает его состава, генерал и его близкие так никогда и не увидели решение суда, но результат — психиатрическая больница специального типа.

Исключение из партии, разжалование в рядовые, за 8 месяцев не заплатили жалованья — все это разоблачало

 

- 47 -

КГБ и партию. Ведь если человек болен, он не подсуден, а если подсуден — значит, здоров!

Через год Григоренко вышел на свободу и долго не мог уяснить свой социальный статус — кто он, с точки зрения закона: сумасшедший или преступник?

Лишенный средств к существованию, он вынужден был искать работу. С большим трудом он устроился прорабом в строительном управлении. Но вскоре его уволили «по сокращению штатов», а на самом деле за выступления на собрании, где он рассказал правду о процессах над диссидентами.

Он упорно добивался через суды восстановления на работе, так как никакого сокращения штатов не было. Наоборот, после его увольнения людей принимали на работу.

Я сам видел документ, на основании которого Верховный суд РСФСР оставил решение районного суда в силе. В нем строка «вакансия» была попросту ножницами отрезана. На документе осталась половина печати и верхушки подписей.

Однажды, слушая один из «вражеских голосов» сквозь шум помех, я впервые узнал фамилию генерала Григоренко. Радио сообщало, что шестидесятилетний опальный генерал работает грузчиком в овощном магазине. Честно признаться, я не поверил, но вскоре представилась возможность лично убедиться, познакомившись с этим выдающимся человеком.

После того, как за границей всюду стали говорить о генерале-грузчике, Петр Григорьевич неожиданно по почте получил пенсионную книжку — ему назначили пенсию 120 руб. Это была в то время максимальная пенсия гражданского служащего. Он сразу же бросился в бой, написав протест: «Если это пенсия отставного генерала — это слишком мало, если рядового, — то много, если гражданского, то я ее не заслужил, мне еще не исполнилось 60 лет!»

Реакцию властей передаю со слов генерала, сказанных мне лично: «Вызвали меня в райвоенкомат. Военком запер дверь и сказал:

— Если ты еще, падло, будешь... «выкаблучиваться» (очень мягкий синоним), поедешь опять туда, откуда приехал».

 

- 48 -

Все протесты и возмущения с требованиями наказать хулигана последствий не имели.

Ясно, что Петр Григорьевич не мог оставаться в стороне от общественной жизни. Осуждают писателей Синявского и Даниэля за издание за границей книги — он активно протестует, осуждают тех, кто рассказал правду о процессе над писателями, — он вновь организует петиции протеста. Издеваются и преследуют крымских татар за естественное стремление вернуться в Крым — он активно выступает в защиту последних.

Им была проделана огромная работа по освещению этой проблемы в ее нравственном, правовом и политическом аспектах.

«Петр Григорьевич плодотворно участвовал в дискуссиях по коренным вопросам настоящего бытия и нашей истории. Особенно велик его вклад в разработку проблем истории первоначального периода ВОВ. Потрясают своей жестокой достоверностью собранные им материалы о жизни крымских татар в изгнании, о их попытках вернуться в Крым и о способах их выдворения оттуда» (Из письма-протеста Б.Цукермана в связи с арестом П. Г. Григоренко. Май 1969.).

«Осенью 1968 года возле здания суда на Серебряниновской набережной, где судили Павла Литвинова и Ларису Богораз со товарищи за их демонстрацию против вторжения войск в Чехословакию, — там все три дня при закрытых дверях шел стихийный диспут между единомышленниками подсудимых, пришедшими сюда по уже сложившейся традиции поддержки, и специально отряженными идейными оппонентами из комсомольских оперативников МГУ, МВТУ и т. п. Начальство готовилось таким образом дать идейный бой нашему брату якобы от имени простого народа. Хлебнув в соседнем дворе водочки, «простой народ» смешивался с нашей небольшой толпой и заводил глубокомысленные беседы, быстро доходившие до «давить таких надо».

Особенно осаждали они генерала Григоренко, высившегося среди нас, задирали и всячески вызывали на спор:

— Вот вы говорите: сталинисты. Ну где, где они по-вашему?

 

- 49 -

— Да везде? — откликается генерал.

— И в руководстве?

— Вот там-то особенно.

— Ну где, где конкретно?

— Да, хоть, в Политбюро.

И они, естественно, закричали:

— Ну кто? Кто конкретно сталинисты в Политбюро?

И замерли. И мы замерли. Все до единого, затаив дыхание, ждали. Ну? Слабо? Скажет или не скажет? Неужели осмелится — вслух про короля? Ну? Кто? Кто главный сталинист? Всем хотелось правды!

Генерал не замедлил:

— Да, Брежнев, кто.

Добились-таки. Спровоцировали. Теперь, стало быть, надо накидываться, хватать и тащить. Или, хотя бы крикнуть: «Клеветник!»

Ничуть не бывало. Раздался какой-то общий выдох, толпа вокруг генерала как-то сникла, опала и рассеялась, словно оглушенная пыльным мешком. Никто за Брежнева не заступился» (Юлий Ким).

В мае 1969 года он приехал в Ташкент на суд над 31 а крымско-татарским патриотом в качестве общественного защитника. Вообще, знакомство Петра Григорьевича с проблемой крымских татар, с проблемой репрессированных народов началось, как он сам вспоминал, со встречи с Алексеем Евграфовичем Костериным, который провел три года в царских и семнадцать лет в сталинских тюрьмах.

Участник большевистского подполья и Гражданской войны на Кавказе, он не понаслышке знал проблемы горских народов. Его «Размышления на больничной койке» стали одним из самых значительных и интересных произведений «самиздата». Вместе с этой рукописью он отправил в ЦК КПСС свой партбилет с «длиннющим» дореволюционным стажем. От ареста его спасли тяжелая болезнь и смерть поздней осенью 1968 года. Это он фактически первым подал голос в защиту репрессированных народов вообще и крымских татар в частности. Я имел счастье быть знакомым с Алексеем Евграфовичем и никогда не забуду

 

- 50 -

беседы с ним в уютной квартире на Большой Грузинской улице.

Вспоминаю, как он рассказывал о своей переписке с Анастасом Микояном.

В то время (1967-1968 годы) в журнале «Юность» из номера в номер печатались воспоминания Микояна о его революционной юности. Алексей Евграфович напомнил ему в письме эпизод, когда он привез на Кавказ партию литературы из Москвы. Микоян быстро ответил с благодарностью и просил писать еще.

Тогда Костерин послал ему второе письмо, в котором спрашивал, как же ему удалось избежать судьбы Джапаридзе, Шаумяна и многих других, ибо, насколько он помнит, Микоян был в числе 26 бакинских камиссаров. Ответа не последовало...

Наше поколение хорошо помнит «Дневник Нины Костериной», впервые опубликованный в «Новом мире» Твардовского. Это дочь Алексея Евграфовича. Почти до самой смерти в фашистских застенках она вела дневник. Этот документ потрясающей духовной силы вполне может быть сравним с дневником Анны Франк. Нина Костерина — Герой Советского Союза посмертно.

В Ташкенте Петр Григорьевич был арестован, и вся его гражданская деятельность прерывается на пять длинных лет, которые он провел в Черняховской спецпсихбольнице.

Однако прежде чем попасть в больницу, Петр Григорьевич прошел через психиатрические экспертизы. Одну, амбулаторно, проводили в Ташкенте 18.08.69 года профессора Ф.ФДстенгоф, Е.Б.Коган, А.М.Славгородская, И.Л.Смирнова. Их вывод: «Признаков психического заболевания не проявляет в настоящее время, как не проявил их в период совершения инкриминируемых ему преступлений. Вменяем. В стационарном лечении не нуждается».

Но следователей КГБ такой вывод совершенно не устраивал, Петра Григорьевича переводят в Москву в институт им. Сербского и 19.11.69 года — стационарная экспертиза, се провели «светила» нашей науки, среди которых академик, профессора, доценты: Г.В.Морозов, В.М.Морозов, Д.РЛунц, З.Г.Турова, М.М.Мальцева. Вот выводы

 

- 51 -

этой экспертизы: «Страдает психическим заболеванием в форме патологического (паранойяльного) развития личности с наличием идей реформаторства, возникших у личности с психопатическими чертами характера и начальными явлениями атеросклероза головного мозга. (В 1964 году отмечались идеи реформаторства, отношения и преследования). Нуждается в принудлечении в спецпсихбольнице».

Причем, на вторую экспертизу был приглашен проф. Детенгоф. Последний согласился с выводами, сказав, что он ошибся, а москвичи его поправили, хотя в этот раз он даже не осмотрел Петра Григорьевича.

За освобождение Петра Григорьевича активно выступали его друзья и единомышленники. Многие из них сами за это угодили в лагеря и психушки. Но поток протеста нарастал. В него влились голоса не только недругов Советского Союза, но и друзей. Многие коммунистические деятели и партии настаивали на освобождении генерала Григоренко.

Пожалуй, наиболее существенным в жизнеописании Петра Григорьевича является его «психушечная одиссея» и все, что с ней связано.

Масштабы этой личности таковы, что обречь его на страдания мог только высший психиатрический синклит по прямой команде высшего руководства. Первый раз это был Хрущев, второй раз — Брежнев с Андроповым.

А палачами в белых халатах стали «корифеи» советской психиатрической науки и практики. Это они разрабатывали теорию, в соответствии с которой любой инакомыслящий, инакодействующий человек мог быть объявлен сумасшедшим.

Никто не считал, сколько людей были искусственно и преступно объявлены «психами» только за то, что они критиковали или возмущались, нет, не коммунистической системой, не действиями руководства страны, а самодурством начальника цеха, председателя колхоза или секретаря райкома?!

Уделяя этой проблеме достаточно много места, я преследую одну цель — разоблачить на его примере всю партийно-кагебистскую систему, которая не останавливалась перед самым страшным злом — объявить совершенно здо-

 

- 52 -

рового человека психом и бросить его на многие годы в среду настоящих больных.

Предубежденный читатель вправе усомниться: ведь автор не врач, не психиатр, как он может так безапелляционно судить и обвинять в предвзятости маститых ученых, основателей психиатрических школ?

Единственным человеком, кроме следователей, имевшим доступ к делу Петра Григорьевича был его защитник — блестящий московский адвокат Софья Васильевна Каллистратова. Ее судьба, ее роль в правозащитном движении заслуживают отдельной книги и очень жаль, что ее сегодня нет с нами.

Знакомясь с делом, она переписала текст судебно-психиатрической экспертизы. А для того, чтобы на суде квалифицированно оспаривать отдельные положения этой экспертизы, тайно ознакомила с ней врача- психиатра, которому доверяла.

Этот врач камня на камне не оставил от доводов маститых корифеев. Но он настаивал на анонимности. Только сегодня, когда не страшно, он сам рассказал об этой истории. Вот что писала сама Софья Васильевна о ташкентском следствии и суде: «Содержали Григоренко в местном изоляторе КГБ, но под охраной специально выписанных для этой цели лейтенантов из Лефортово.

Все судебное действо проходило в отсутствие «невменяемого».

Причем, знакомилась я с обвиняемым по ст. 190 — «распространение заведомо ложных измышлений, порочащих Советский строй», а в зале суда неожиданно выяснилось, что судить его будут по ст.70, ч.1 — антисоветская агитация и пропаганда (до семи лет лишения свободы). Это чудовищное нарушение закона. И таких на следствии и в суде было 49!

Я требовала назначения контрольной экспертизы в суде, поскольку в деле имелись два противоположных заключения экспертов. Отказ. Я ходатайствовала о вызове в суд всех членов ташкентской экспертной комиссии. Отказ. Вместо этого вызвали Лунца. А потом лишь одного члена ташкент-

 

- 53 -

ской комиссии, Детенгофа, который в суде присоединился к заключению института им.Сербского. Я спросила его:

— С момента экспертизы по сей день вы видели Григоренко?

—Нет

— Имели в распоряжении дополнительные медицинские документы?

— Нет.

— Имеете новые свидетельские показания?

— Нет.

— На чем основана Ваша позиция?

— Мы ошиблись, а наши московские коллеги нас «поправили».

Однако нашелся смелый и честный человек и среди психиатров. Молодой киевский врач Семен Глузман, получив от Елены Георгиевны Боннэр переписанный Софьей Каллистратовой текст экспертного заключения института им. Сербского, изучив его, а также зная произведения Петра Григорьевича, распространяемые в «самиздате», пришел к однозначному выводу — у московских врачей не было оснований считать Григоренко больным.

Он не побоялся, и это, пожалуй, главное, сделать свои выводы доступными для всех, а авторство быстро перестало быть тайной. Реакция была скорой и вполне предсказуемой. Следственный изолятор киевского КГБ, а потом и пермские лагеря для особо опасных государственных преступников пополнились еще одним «отщепенцем». Надо сказать, что Семен Глузман не просто констатировал и доказал, что «признание Григоренко психически больным» неправомерно и что нет никаких данных для помещения его в спецпсихбольницу. Молодой врач пошел дальше. Он закончил свою экспертизу требованием тщательной проверки профессиональной пригодности Г. В. Морозова и Д. Р. Лунца и. в случае подтверждения компетентности, возбуждения судебного дела за дачу заведомо ложного заключения, а также за понуждения экспертов, в частности Ф.Детенгофа, к даче ложных показаний.

—    Ну что же из этого?? — скажет наш дотошный читатель. — Одна экспертиза — «за», одна — «против». Тем более, что вторую делал никому не известный с очень не-

 

- 54 -

значительным опытом врач, а от Ташкентской отрекся ее основной составитель.

Но все дело в том, что все, кто общался с Петром Григорьевичем, начиная от его близких и родных и кончая случайными попутчиками в поезде, все без исключения, не видели никаких изменений или отклонений в его поведении, облике и поступках. Более того, главный психиатр Советской Армии — зав. кафедрой психиатрии Медицинской академии им. Кирова генерал-майор медслужбы Н. Н. Тимофеев, когда, наконец, освидетельствовал Петра Григорьевича, решительно заявил, что его пациент здоров. Это было после снятия Хрущева, т.е. во время первой «психушки». Он предложил Петру Григорьевичу два варианта: или провести комплексную экспертизу с выводом о том, что здоров сейчас и никогда не был болен психически в прошлом, или же амбулаторная экспертиза признает его здоровым сегодня, он освобождается и уже с воли добивается полной реабилитации. Первый путь долгий, а каждый день пребывания за решеткой в окружении больных людей — это тяжелейшее испытание. Второй — с одной стороны — вот она свобода, с другой — не исключает дальнейших усилий и торжества истины. Петр Григорьевич соглашается на второй. Однако ему уже не дали возможности добиваться, так сказать, сатисфакции.

И все-таки, завершая диалог с уважаемым читателем, закончу эту часть повествования выводами психиатрической экспертизы, проведенной в США.

По приезду (после лишения советского гражданства) в Америку Григоренко обратился с просьбой провести тщательную стационарную экспертизу и заранее дал согласие на публикацию выводов экспертной комиссии, независимо от их содержания.

И вот, после многодневных наблюдений и исследований, которые фиксировала беспристрастная телекамера, шестеро психиатров, профессора: Уортер Райх, Лоуренс С.Колб, Алан А.Стоун, Норман Гершвид, Джеймс Д.Путман, Барбара П.Джоунс (Гарвард) написали: «Тщательно изучив заново все материалы исследования, мы не обнаружили у генерала Григоренко никаких признаков психических заболеваний... Мы не обнаружили также каких-либо

 

- 55 -

заболеваний в прошлом. В частности, не найдено никаких параноидальных симптомов даже в самой слабой форме...

Мы нашли человека, который напоминал описанного в советских актах экспертизы столько же, сколько живой человек напоминает карикатуру на него. Все черты его советскими диагностами были деформированы. Там, где они находили навязчивые идеи, мы увидели стойкость. Где они видели бред — мы обнаружили здравый смысл. Где они усматривали безрассудство — мы нашли ясную последовательность. И там, где они диагностировали патологию, мы встретили душевное здоровье».

Когда сегодня мы взвешиваем все pro и contra независимости Украины, давайте с удовлетворением отметим, что бессовестные «врачи» лунцы и Морозовы, несмотря на бурные протесты мировой медицинской общественности, продолжают руководить психиатрией, но щупальца их обрезаны по Хутор Михайловский.

Вновь выйдя на свободу, Петр Григорьевич активно участвует в общественно-политической жизни. К тому времени Советский Союз подписал Хельсинкские соглашения, и в разных республиках СССР стали создаваться Хельсинкские группы, основной целью которых было наблюдение за выполнением этих соглашений, особенно их «третьей корзины», где речь шла о соблюдении прав человека.

Такие группы были созданы в Москве, в Украине, Армении, Грузии, Литве и др.

Петр Григорьевич был членом Московской группы и представителем Киевской в Москве.

Ненависть властей к своим собственным наблюдателям была настолько велика, что все члены всех групп были либо арестованы, либо депортированы за границу.

Маленькая квартира Григоренко стала «Меккой» всех правозащитников и диссидентов. Там всегда были люди, там всегда кто-нибудь находил кров, защиту и добрый совет.

Это был настоящий центр кристаллизации инакомыслия СССР. На 70-летие Петра Григорьевича через эту небольшую квартиру прошло более 120 человек. Студенты, рабочие, священники, профессора, академики... Петр Якир, Леонид Плющ, Юрий Орлов, Юрий Гримм, Воло-

 

- 56 -

дя Гершуни, Леонард Терновский, Виктор Некипелов, Мыкола Руденко, Татьяна Ходорович, Сергей Ковалев, Таня и Ксения Великановы, Лев Копелев, Лариса Богораз, Мустафа Джемилев, Илья Бурмистрович, Александр Подрабинек, Мераб Костава, Ашот Навасардян, Павел Литвинов, Андрей Сахаров.... Всех разве перечислишь? «Иных уж нет, а те далече».

В конце 1977 года Петр Григорьевич получил разрешение на выезд за границу на полгода для операции и последующего лечения. Он приехал к нам в Харьков прощаться с друзьями. Было ясно, что назад его уже не пустят. Так и случилось.

За несколько дней до окончания срока визы он был лишен советского гражданства.

Я с Петром Григорьевичем познакомился в 1968 году. Может быть, под влиянием этого человека, с первого разговора с ним и началось мое переосмысление жизни. Я уже рассказывал о том, как встретился впервые с Петром Григорьевичем. А вот как об этом вспоминает он сам.

«Алтуняна Генриха Ованесовича я знаю с весны 1968 года. Алтунян Г.О. приехал в Москву специально, чтобы познакомиться со мной, так как он слышал от кого-то из военных мою историю и хотел лично убедиться в правильности слышанного им.

Мне он очень понравился, как человек грамотный, развитый и приятный, поэтому я с ним долго разговаривал по различным вопросам и расстались мы дружески. С тех пор я с Алтуняном перезванивался по телефону, и когда я возвращался из Крыма в сентябре 1968 года, Алтунян встретил меня в Харькове на перроне и рассказал, что его уволили из армии и исключили из рядов КПСС за связь со мной и с Якиром Петром Ионовичем.

С жалобой на это Алтунян приезжал в Москву в первой половине октября 1968 года, останавливался у меня на квартире, жил несколько дней, ходил по своим делам в Министерство Обороны, а вечера проводил вместе со мной, много беседовали. Я познакомил его с писателем Костери-ным, вместе бывали у Костерина дома. В конце сентября или в начале октября 1968 года я был в Харькове, навестил Алтуняна, познакомился с его семьей и его друзьями,

 

- 57 -

все они милые люди. После этого продолжали перезваниваться, и где-то в начале 1969 года Алтунян был еще раз в Москве, в связи с разбором его партийной апелляции, и в этот раз он останавливался у меня. Алтунян исключительно честный и порядочный человек, и считаю, что предпринятые в отношении его репрессивные государственные и партийные меры являются неправильными».

Эти теплые слова Петра Григорьевича наполнены для меня особым, благородным смыслом. Ведь говорил он это не в простой беседе, а в СИЗО КГБ города Ташкента на допросе.

Был случай, когда нам с Петром Григорьевичем рука об руку пришлось принять настоящий рукопашный бой. Это было и октябре 1968 года. В Москве проходил суд над теми смельчаками, которые 25 августа 1968 года вышли на демонстрацию протеста против оккупации Чехословакии. Я приехал в Москву на этот процесс. Алексей Евграфович Костерин, о котором упоминал Григоренко, был болен, лежал после инфаркта. Петр Григорьевич ходил к нему каждый вечер, рассказывал, как идет суд. Я тоже ходил с ним. И вот, 12 октября, вечером... Впрочем, Петр Григорьевич сам описал этот случай в своих «Воспоминаниях».

«Возвращались от Костерина часов около 9 вечера. Прибывший на процесс из Харькова Генрих Алтунян обратил внимание, что следующая за нами оперативная машина КГБ наполнена до предела — пятеро с шофером. Я махнул рукой на его замечание. Сказал: «Надо же им что-то делать. Пусть хоть в машине ездят. Лишь бы без дела не сидели.

Дома у нас был Рой Медведев. Поговорив, пошли провожать его до метро. Генрих несколько отстал от нас. А когда я, простившись с Роем, возвращался, то увидел, что на Генриха напал один из моих постоянных «топтунов». Я бросился на помощь. И тут подлетела, прямо на тротуар, та самая автомашина, о которой мы говорили. Только было в ней теперь четверо. Пятый стоял около нас.

Трос высыпали из машины и бросились к нам. Я употребил в дело свою палку и заставил их отступить. Одновременно они засвистели в пять милицейских свистков. И тут

 

- 58 -

же, почти немедленно, появилась дежурная машина милиции. Нас посадили в нее и повезли...»

Я хочу вспомнить некоторые интересные и смешные детали. Тот «топтун», который нападал на нас, испугавшись, убежал в кусты, а те, которые подъехали на машине, стали уверять прибывших милиционеров, что они сами видели, как трое били одного. Нас завели в подрайон станции метро «Парк культуры», и уставший капитан стал выяснять личность пришедших. Потом он приказал сонному сержанту пойти и привести «потерпевшего». Через некоторое время в каморку привели загулявшего музыканта с огромным тромбоном.

—Этот?

— Нет, тот был без трубы!

Самое смешное то, что через несколько минут пришел наш герой, он успел хорошо нагрузиться, несло от него, как из водочной бочки. Когда нас «погрузили» в «Волгу», ничего не понявший милицейский начальник все допытывался у «потерпевшего», что он делал так поздно в центре, если прописан где-то в Мневниках. В райотделе нас развели по разным помещениям и предложили написать объяснительные, пообещав как минимум по 15 суток за хулиганство. Но нам повезло. Рой Медведев оказывается никуда не уехал, его остановил шум, он видел, как нас забрали, и позвонил Петру Якиру. Последний поднял на ноги весь МУР, требуя немедленного нашего освобождения, пообещав наутро мощную демонстрацию протеста. Долго куда-то звонили, но в конце-концов в три часа ночи мы были отпущены с твердыми заверениями, что нас будут судить за хулиганство. Конечно, о нас «забыли», но не забыл Петр Григорьевич: он неоднократно обращался во все инстанции вплоть до Верховного суда России, требуя привлечь к ответственности наших обидчиков.

Петр Григорьевич бывал и у нас в Харькове. Последний раз он приехал ко мне и моим друзьям незадолго до своего отъезда в Америку. Рассказал, что хочет делать сложную операцию. Сначала он собирался лечь в московскую больницу. Но некоторые обстоятельства, подозрительная возня вокруг предстоящей операции заставили его насто-

 

- 59 -

рожиться. Ведь можно было легко сделать так, чтобы семидесятилетний старик умер на операционном столе. Скажут, сердце не выдержало.

Петр Григорьевич обратился к властям с просьбой дать ему уехать в Америку прооперироваться. Ему дали визу на полгода, об этом он и рассказал на нашей последней встрече. Мы тогда ему сказали:

— Вас назад не пустят.

— Ну что вы, — ответил он. — Мне там нечего делать. Прооперируюсь и вернусь.

Но мы понимали, что Петра Григорьевича больше не увидим, и прощание было очень грустным.

Петр Григорьевич тяжело переживал свое изгнание. Еще и потому, что там, в Америке, он недобро был принят частью украинской диаспоры. Не всей, конечно! Многие высоко и тепло отзывались о нем. Но некоторая часть диаспоры, такие как Валентин Мороз, стали вести разнузданную травлю: москаль, запроданец и тому подобное. Каково было читать и слышать все это ему, человеку, который боль целых народов — русских, украинцев, татар — принимал как свою!..

Еще во время первой встречи с генералом Григоренко мы много говорили об академике Андрее Дмитриевиче Сахарове, а вскоре я взял в руки статью, написанную этим человеком, знаменитое письмо «Размышление о прогрессе, мирном сосуществовании и интеллектуальной свободе». Это было начало моего знакомства с Сахаровым. Его позиция, его высокая нравственность потрясли меня — в каждой его статье, его действиях, о которых мне много рассказывали друзья, знавшие Сахарова лично. А потом, после трех лет первого заключения, я познакомился, наконец, с Андреем Дмитриевичем.

Встретились мы с ним при печальных обстоятельствах: в Москве на поминках нашего общего друга Григория Подъяпольского, бывшего политзаключенного, умершего от инфаркта. Точнее, Сахарова я тогда видел только издали, а познакомили меня с его женой — Еленой Георгиевной. Самому Андрею Дмитриевичу я был представлен дома

 

- 60 -

у Григоренко в день семидесятилетия хозяина. Первое, что поразило меня в Андрее Дмитриевиче — совершеннейшая простота. В тот день через маленькую квартирку Григоренко прошло более сотни человек. Люди приходили, поздравляли и уходили — иначе было невозможно из-за тесноты. Андрей Дмитриевич в этом круговороте людей был совершенно незаметен.

Кто его не знал, никогда бы не догадался, что это и есть знаменитый академик, «отец» советской водородной бомбы, трижды Герой Социалистического Труда. Через его ноги перешагивали какие-то молодые люди, студенты, толкали, мимоходом извинялись, просили что-то передать со стола. «Пожалуйста, пожалуйста», — добродушно отвечал он. Вообще, Сахаров больше слушал. Но если начинал говорить, все замолкали. Здесь было, что послушать.

Этот человек в моей жизни сыграл большую роль просто тем, что я знал: он существует, живет рядом, мы — единомышленники. Я был среди тех, кто активно протестовал против изгнания Сахарова в январе 1980 года из Москвы в политическую ссылку.

Я глубоко убежден, что если бы часть наших академиков, хотя бы два или три, такие, например, как Харитон или Велихов, открыто выступили примерно с такими словами: «Мы не являемся политическими единомышленниками академика Сахарова, но настаиваем, чтобы он присутствовал на ежегодном собрании членов АН СССР, в противном случае, мы также покидаем это заседание», — то Брежнев с Андроповым отступили бы.

Но не выступили, побоялись. У всех дети, внуки, дачи. Впрочем, история не знает сослагательного наклонения...

В интересах истины следует сказать, что академик П. Л. Капица написал вежливое письмо Андропову, но реакции не было никакой.

О том, как Андрей Дмитриевич вернулся в Москву, а это было в конце 1986 года, мне рассказывала Елена Георгиевна.

...В конце 1986 года, 9 декабря, накануне Дня прав человека, в Чистопольской тюрьме умер известный правозащитник Анатолий Марченко. А на другой день в Вене, на

 

- 61 -

совещании по Хельсинкским договоренностям, представители западных стран почтили его память вставанием. Делегации СССР и некоторых стран восточного блока демонстративно покинули зал заседаний. Над Хельсинкским процессом нависла реальная угроза... Тут надо отдать должное Горбачеву: он понял, что если круто не изменить ситуацию, это будет началом его конца. 16 декабря, через 7 лет пребывания Сахарова в ссылке, в его коммунальную квартиру в Горьком провели телефон. А 17 декабря ему позвонил Горбачев.

Он задал Сахарову какие-то вопросы вроде: что вы там, в Горьком, делаете? Не пора ли вернуться в Москву?..

Первое, что сказал ему Андрей Дмитриевич: «А вы знаете, что мой друг Анатолий Марченко умер в тюрьме?» Горбачев выразил свои соболезнования. «Я как был против ввода войск в Афганистан, так и остался». «Да, — ответил Горбачев, — это тяжелый вопрос, но мы будем его решать». «Но я как был против того, что люди за политические убеждения сидят за решеткой, так и сейчас против», — продолжал Сахаров. «Этот вопрос тоже решим, — пообещал Горбачев. — Возвращайтесь в Москву и продолжайте заниматься своей патриотической деятельностью». Так и сказал — «патриотической», а не научной.

Мне дважды пришлось освобождаться, и я понимаю, какие чувства охватывают человека, когда он узнает, что вот сейчас, в этот момент будет свободен. Очень трудно даже заставить себя думать о чем-то другом, кроме свободы.

В конце декабря Андрей Дмитриевич вернулся в Москву и сразу же стал делать все, что мог для освобождения «узников совести». И в том, что уже с середины января 1987 года начали массово выпускать из тюрем политических заключенных, огромная заслуга академика Сахарова.

28 января 1987 г. и я был отправлен по этапу. В основном, нас везли в те города, где арестовывали, и освобождали там же. Так в начале февраля я оказался в Харькове. Но еще целый месяц меня здесь, в родном городе, держали в тюрьме на Холодной Горе, уговаривая покаяться. И.о. прокурора области Каркач и прокурор по надзору за КГБ Черкалин объявили мне от имени генерального прокуро-

 

- 62 -

pa Союза, что если я напишу прошение о помиловании, оно будет разрешено положительно.

Это было бы смешно, если б не было так грустно. Такое прошение я мог подать еще шесть лет назад и давно гулять на свободе! Так что нет, нет и нет! Тогда уговоры сменились «прессингом»: бросили в битком набитую уголовниками камеру, угрожали отправить обратно в лагерь. Я тоже требовал возвращения в зону и настаивал на свидании с женой для консультаций. Несколько раз я встречался с Риммой, рассказывал ей обо всем и мы договорились, что, если не вернут в зону, я начну голодовку. Эта информация передавалась в Москву. Потом мне стали предлагать написать хоть «что-нибудь». Это «что-нибудь» я написал. Примерно следующее.

«Сегодня, когда в стране полным ходом идет перестройка, когда на экранах — фильм Абуладзе "Покаяние", содержание за решеткой инакомыслящих является нонсенсом. Я обращаюсь к высшему законодательному органу страны с настоятельным требованием отменить противоправный приговор, который стал анахронизмом в глазах тех, кто поверил в перестройку». Сначала меня заверили, что этого достаточно, потом попросили дописать, что я не буду заниматься «антиобщественной» деятельностью. Я категорически отказался, ибо никто не знает, что такое «антиобщественная» деятельность, и решать это каждый раз будет все то же «министерство любви» (Оруэл).

Андрей Дмитриевич Сахаров, узнав обо всем этом от моих жены и сына, упоминал обо мне несколько раз на пресс-конференциях. В частности, говорил о том, что я объявил голодовку протеста, об обострившейся язве. Он опубликовал в журнале «Нью-Йорк тайме мэгэзин» списки лиц, о которых он хлопочет, наши портреты, краткие истории. Настаивал, чтоб нас немедленно освободили. Когда уже в марте я вышел на волю, мы с Анатолием Корягиным почти сразу поехали в Москву к Андрею Дмитриевичу. Это была незабываемая встреча! Они с Еленой Георгиевной нас так обнимали, целовали; радовались, что видят живыми и здоровыми... После этого мы встречались еще много раз.

 

- 63 -

Афганистан — преступная, бесчеловечная война — был его болью. Все мы помним прямую трансляцию из зала Верховного Совета СССР, когда Андрей Дмитриевич говорил о чудовищных вещах, творимых в Афганистане, а на него из зала кричали и бросались чуть ли не с кулаками, сгоняя с трибуны. Он же продолжал стоять, говорил тихим, спокойным голосом. И голос этот слышали во всем Советском Союзе. Это он один спасал честь огромной страны и настаивал на покаянии за смерть тысяч соотечественников и миллиона афганцев.

В тот же день вечером я позвонил из Харькова к нему домой, встревоженный, но Елена Георгиевна сказала: «Нет, нет, все в порядке, он спокоен...»

Не раз приходилось слышать мне в то время, что Сахаров исчерпал себя как ученый. Но я общался с его коллегами-физиками, которые утверждали совершенно обратное. Он до конца своей жизни занимался наукой и очень успешно, не пропускал ни одного семинара ни в Академии наук, ни в своем институте.

Нет, конечно, не был Андрей Дмитриевич душевно спокоен. Он был на свободе, имел возможность высказывать свои мысли, но продолжалась грязная возня вокруг него, по сути — травля. И кончина его внезапная — сердечный приступ — объяснима.

Похороны Сахарова вылились в необычное явление — поистине всенародную скорбь. Шел мокрый снег, стояла хлябь, но поток людей не убывал. Мы с Недоборами, Свербиловыми и другими харьковчанами были на похоронах, траурном митинге в Лужниках, потом в числе близких друзей на поминках. И вспоминали, как тяжело переживал Андрей Дмитриевич гибель своих друзей. И тех, которые умирали в тюрьмах, и тех, которые, пережив тюрьмы и психиатрические больницы, совсем недолго пожили на свободе. Сердце его страдало и болело.

...То, о чем я вспомнил и рассказал в этой главе, случится со мной через годы, после многих испытаний. В конце шестидесятых годов, когда мой путь прозрения только начинался, рядом были друзья — те, кто делил со мной и убеждения, и наказания.