Глава 8

 

ОСВОБОЖДЕНИЕ

 

Летом 1971 года Илья Бурмистрович, отсидев свое, отправился в Белокаменную. Еще раньше пошел продолжать свой спор с партноменклатурой Эдик Нонин. Скука настала адская. И решил я податься на «химию».

«Химия» — это стройки народного хозяйства. Первоначально, по инициативе Хрущева (помните: «Коммунизм — это советская власть плюс электрификация и химизация всей страны», — так Хрущев дополнил Основателя) это были в основном стройки химической промышленности.

Каждый год весной в лагерь приезжал районный суд и всех желающих (кто имел на то право и против кого не возражала администрация) переосуждали, то есть остаток

 

срока разрешали отбывать не в лагере, а в определенном месте под надзором комендатуры. Интересно, что весной после таких судов зона опустошалась, оставалось 500—600 человек. А к зиме большинство возвращалось и тогда снова зона была битком набита. При мне доходило до 1800 человек. Потом это явление перестало быть массовым, поскольку такую «недосиженную химию» перестали засчитывать в общий срок.

Через один из таких выездных судов прошел и я. Суд определил — «химия». Но неожиданно, буквально на второй день на это решение пришел протест от прокурора Красноярского края. Вообще говоря, протест вполне обоснованный, так как я не признал свою вину, впрочем, судья в суматохе забыл спросить меня об этом.

Приехал новый состав суда и, узнав у меня, что я вину свою не признаю, отменил предыдущее решение. Я не растерялся и спросил, можно ли на поселение в бесконвойную зону.

— На поселение можно, — ответил суд. И я стал ждать этапа. На другой день вызвал меня начальник лагеря и говорит, что у них в Ингаше уже несколько лет, как построен телевизионный ретранслятор, но нет специалиста, который мог бы запустить чехословацкое оборудование. Так вот, не соглашусь ли я поработать там и запустить этот ретранслятор. Я, конечно, согласился. Начальник взял под мышку мое дело и поехал к первому секретарю райкома партии.

Приезжает через пару часов и говорит:

— Первый сказал, что в Н. Ингаше триста лет не было телевиденья. Поживем еще несколько лет без него.

В сентябре 1971 года я отправился на «поселок». Станция Хайрюювка на трассе Абакан-Тайшет, десяток километров от Нижнего Ингаша. Меня посадили на машину и повезли.

Стояла истинно «золотая» осень. Машина ехала по тайге, меня обвевал теплый ветерок, вокруг буйствовали самые невероятные краски. Я стоял в кузове, захваченный небывалой, невиданной таежной красотой, и пел! Радость жизни была настолько велика, что, когда мы проезжали какое-то село и я увидел разлегшуюся в грязи свинью,

 

я смеялся и думал, что и эту свинью люблю тоже... Да, да, после серой зоны, мрачных одежд и мрачных зэковских лиц увидеть такую красу и естественность — радость необыкновенная.

В Хайрюзовке мне дали общежитие: сначала койку в общей комнате, а потом отдельную маленькую клетушку, и я сначала работал зав. гаражом, а потом и до конца срока — начальником электростанции.

Шоферы в гараже были бывшие и настоящие зэки. Главная работа — вывозка леса, как правило, на прицепе хлыстами. Каждое утро я подписывал десятки путевок, которые выписывали диспетчеры. Всего их было около десяти, так как зимой работали круглосуточно. Летом лес возить практически невозможно, ибо дорог в тайге нет — сплошное болото.

Первый день на работе мне запомнился тем, что я вынужден был издать приказ, запрещавший ругаться матом в диспетчерской. Я не мог переносить ругань и пытался защитить нежные женские уши и души. Поначалу меня слушались. Но однажды днем, когда в диспетчерской никого не было, я зашел, а мои «дамы» меня не заметили. Я услышал от них такой крутой мат, что многие «водилы» могли показаться подготовишками.

В начале 1972 года в Украине прошли массовые аресты. Это как раз был период, когда сняли с поста первого секретаря ЦК КПУ Шелеста и на смену ему пришел Щербицкий. Было полностью заменено руководство КГБ, и как следствие начались многочисленные политические аресты. Иван Светличный, Васыль Стус, Вячеслав Черновол, Михайло Горынь, Иван Дзюба, Евген Сверстюк — многие тогда были арестованы. Тогда же был взят и мой добрый друг Леонид Плющ. А в Москве арестовали Петра Якира.

Хотя Хайрюзовка находилась далеко от Москвы и Киева, я рикошетный удар от ареста моих друзей ощутил сразу. Меня вновь стали вызывать на допросы. Время моего заключения подходило к концу, но я всерьез опасался, что не выйду — прибавят срок за дружбу с Якиром и Плющом.

Будучи начальником электростанции, я три раза ездил в командировку в Красноярскэнерго в техотдел УВД утрясать лимиты. Однажды я ехал не в пассажирском вагоне,

 

а в кабине машиниста тепловоза товарного состава. Я обратил внимание на то, что на отдельных участках мы двигались очень медленно. Машинист объяснил: причина в том, что под нами топь, полотно все время «плывет», а многочисленные ремонтные бригады его все время укрепляют.

... Десять месяцев пробыл я на поселении в Хайрюзовке. 10 июня 1972 года, в положенный срок, меня освободили. Выдали документы, заработанные мною деньги, конфискованные при аресте медали. Смеха ради я нацепил их и зэки, завидев меня, говорили: «Слышь, земеля, да ты герой!». 12 июня я вылетел из Красноярска в Москву, а оттуда поездом — домой. В Москве меня тепло встретили Зинаида Михайловна Григоренко, Мальва Ноевна Ланда и Илья Бурмистрович. Письма Мальвы Ноевны — выдающейся деятельницы советского правозащитного движения, очень помогали мне в Сибири. Я никогда не забуду ее участия, внимания и заботы.

А дома в Харькове на вокзале была незабываемая встреча — море цветов, улыбок, слез. Все друзья были еще живы и здоровы, только Пономарев, Левин и Недобора досиживали последние месяцы.

Родители, полные сил и добрых надежд, жена, повзрослевшие и поумневшие дети. Радужные планы, первые робкие попытки анализа пережитого...

Тогда, в зоне я жил, как получалось. Позднее, вспоминая это первое заключение, я думал вот о чем. Как вышло, что, оторванный от привычной среды интеллигентных, доброжелательных людей, брошенный совсем в иную среду—к уголовникам и тюремщикам, я не просто выжил, а в сложных условиях не потерял собственного достоинства и добился уважения к себе. Дело, думаю, в том, как я прожил предыдущие годы.

Первое — то, что досталось мне от отца: практическая хватка, умение многое делать своими руками. Второе — я все-таки много лет был офицером, командиром. А это очень важно. Когда я служил в авиационном полку, у меня были подчиненные. Десяток офицеров, человек шестьдесят солдат. А командира не бывает без умения заставить уважать себя, без умения понять душу другого человека. Еще очень

 

важно, что ко мне всегда шли люди, и я всегда старался им помочь. Например, написать письмо. Ведь, по мнению многих уголовников, я был очень грамотным. Не раз видел, как другие отмахивались от подобных просьб: «Да ну тебя, своих дел нет, что ли!» Я же не отказывал, и ко мне шли. И как я себя вел — отзывчиво, но без подовострастия, — так ко мне и относились.

Большое значение имеет то, как ты разговариваешь с милицейским, тюремным начальством, надзирателями, конвоирами. Я никогда не огрызался, не ругался. Был вежлив, но и к себе требовал вежливого отношения. Как только мне говорили «ты», тут же говорил: «Я не возражаю, командир, переходим на «ты». Почти всегда это помогало, тон обращения менялся.

Ну и, конечно, большую роль играла уверенность в своей правоте. Не думаю, что я мог бы совершить уголовное преступление, но я понимаю тех людей, немало видел таких, которые казнились тем, что они натворили. А когда человек казнится, когда собственный проступок, преступление угнетает его, воля у него подавлена. У меня же было наоборот! Я всегда был убежден, что мои гонители — преступники, а не я. И эта убежденность меня очень поддерживала. Хотя, к сожалению, я знал и людей, отбывавших срок по политическим статьям, но полностью подавленных, сломленных. Было и такое.

Летом 1972 года я вернулся в Харьков. Первое, что сделали мои друзья, — собрали деньги и отправили меня с женой на месяц отдохнуть. Мы поехали в Крым, во Фрунзенское. А в там много военных санаториев. Я не раз встречал среди тамошних отдыхающих своих знакомых и сослуживцев. Характерно, что мои бывшие коллеги по кафедре, завидя меня издали, переходили на другую сторону — не хотели встречаться. А вот бывший заместитель начальника нашего училища генерал Малиновский остановил меня и стал расспрашивать, как я живу. У этого человека был в свое время репрессирован отец. Потом Малиновский стал заместителем главнокомандующего ракетных войск, генерал-полковником.

Я вернулся в Харьков, и передо мной встала проблема устройства на работу. Именно проблема. Вдвоем с лейте-

 

нантом Сметаной из Дзержинского районного отделения милиции мы обошли двадцать две организации. Нам везде отказывали.

Пытался помочь мне бывший к тому времени уже в отставке начальник училища генерал Хадеев, которого я вспоминал уже ранее добрым словом. Это достойный и смелый человек. Не боясь последствий, он писал мне письма в зону. И теперь он написал просьбу в одну организацию: трудоустроить меня не как бывшего зэка, а как майора в запасе. И в П ром строй НИИп рое кто начальник одной лаборатории согласился взять меня на работу, связанную с программным обеспечением проектирования. Я должен был стать научным сотрудником, получать приличную зарплату. Причем, мне было сказано: «Поработайте немного — переведем в старшие научные сотрудники». На другой день после этого разговора я пришел оформляться и, сидя в приемной, услышал разговор: заместитель директора института был категорически против моего приема и вообще забрал у лаборатории эту должность.

Подобная история повторилась и на заводе химических реактивов. Сначала меня согласились взять дежурным электриком — люди там были нужны, работа тяжелая и вредная, часто приходилось работать в противогазах. Я даже прошел курс техники безопасности. В пятницу вечером мне было сказано: «Приходите в понедельник оформляться». А в понедельник мне объявили: мест уже нет, все занято.

Пытался устроиться я в организацию по ремонту телевизоров и в другие места. И после всех мытарств попал в предприятие «Кинотехпром». Я рассказал начальнику Петренко Ивану Петровичу все о себе, ничего не утаил. Он очень внимательно выслушал меня и согласился взять. Сначала я был дежурным электриком, через некоторое время стал ремонтировать киноаппаратуру. Занимаясь этим делом, я объездил всю Харьковскую область — городки и поселки, где были стационарные киноустановки.

Сейчас я стал рассказывать о своих мытарствах с работой к вспомнил вот что. Еще до моего ареста, когда меня только что исключили из партии, моему отцу сразу предложили уйти с работы. В то время он был проректором медицинского института по хозяйственной части. Много

 

лет проработал там... Жена моя у себя на работе была членом профсоюзного комитета — ее сразу же выгнали оттуда. Но были и другие люди, другое отношение. Так случилось, например, с моей сестрой. Она тогда была студенткой мединститута. Пришла сдавать зачет профессору Дерману. Он прочел в зачетке фамилию, спросил: «Генрих Алтунян вам не родственник?» Тамара ответила: «Брат». Профессор взял ее зачетку и, не спрашивая, поставил «отлично». Однако, должен сказать, сестра моя и так училась на одни пятерки и закончила потом институт с красным дипломом.

Вот такие эпизоды. Плохие и хорошие. Из них складывались годы моей жизни на свободе. И их было отпущено мне судьбою, а вернее сказать, все тем же всемогущим КГБ, восемь лет.