Глава 14

 

ТРИДЦАТЬ ШЕСТАЯ ЗОНА

 

Собственно говоря, в Пермских лагерях я и мог попасть только в З6-ю зону. В 35-й сидел Зинченко, а кагебисты не допускали того, чтобы доносчик и оговоренный им человек сидели вместе. В 37-й зоне держали Юрия Орлова, а я был с ним знаком и дружен. А уж его «оберегали» от друзей особенно старательно. Так что приняла меня 36-я, одна из самых суровых.

Рассказывая о своих друзьях Мыколе Руденко и Викторе Некипелове, я уже упоминал о 36-й зоне. Мы все

 

были там, и именно друзья, их твердая воля, участие, понимание и поддержка делали мое заключение не таким тягостным. Все вместе мы старались жить энергично, творчески, быть в курсе происходящих в стране событий, держаться твердо. Да, мы вынуждены были подчиняться навязанным нам правилам. Но взаимовыручка, дружба помогали отстаивать свои и общие интересы, и поэтому своих убеждений мы не предавали. И когда нужно было, шли в карцер, голодали, но не отступали. Так было в 36-й зоне, так было и в других зонах.

 

Ви пробачте, добр! люди,

За цей Bipui.

Мабуть, так воно i буде,

Або ripui.

 

Бо добро без забобошв

Не бува,

Зло ж минае Bci кордони,

Мов чума.

 

Як шукав co6i я дол!

Без чуми —

Опинився мимовол!

У тюрмi,

 

Бо добро, мов цнотна дiва, —

Все хова,

Зло ж нахабне, як не дивно,

Це бува.

 

Що ж робить? Байдуж! скажуть:

— Все одно.

А смшив! зауважать:

— Hi, не то,

 

— Та, не треба нам шчого,

Ви заждпъ,

Bci ми наймити у Бога

Назавжди.

 

Ми живем, мов той метелик, —

Без бутгя,

П'ем з отрутою свш келих

Вес житгя.

 

На похмшля перед смертю

Кожен з нас

Mpie розмовлять вздверто,

Як Тарас.

 

Раз у раз я присягаюсь

Сам co6i,

Та даремно, бо я маюсь

Увi снi

Концлагерь № 36. ШИЗО. Осень 1982 г.

 

В сентябре на Урале довольно холодно. Но на работы нас посылали еще без верхней одежды. Среди нас был Олесь Шевченко из Киева, позже, уже в наше время он стал народным депутатом Украины. Он был болен, его знобило, и Олесь надел бушлат и в нем пошел в рабочую зону. Дежурный офицер на вахте увидел это и приказал ему раздеться. Олесь Шевченко отказался:

— Мне холодно!

— Нет, снимай!

— Не буду!

Офицер с конвойными стали сдирать с него бушлат. При этом ему так вывернули руку, что она распухла. Олесь пришел в рабочую зону с опухшей рукой. Когда мы увидели это, потребовали, чтоб явился врач, поскольку рукоприкладствовать над собой мы не позволяли. Врач не пришел. Мы объявили: не будем работать, пока не придет врач и не засвидетельствует факт травмы. Пришел начальник колонии, но мы стояли на своем. И в тот же вечер человек десять «зачинщиков», в том числе и меня, посадили в ШИЗО. ШИЗО — штрафные изоляторы — бывают-, только в лагерях, но их назначение то же, что и карцеры в тюрьмах. В ШИЗО мы испытывали жестокий прессинг, по сути, пытку голодом. Под конец нас осталось четверо человек, которых продержали в ШИЗО четыре раза по пятнадцать дней, то есть два месяца на голодном пайке: Мирослав Маринович, Виктор Некипелов, Ишхан Мкртчян и я.

Поддерживая нас, забастовала вся зона. Потом зона вышла на работу. Мы решили, раз зона вышла, тоже станем работать. Когда в ШИЗО работаешь, кормят нормально. А по правилам, в ШИЗО и карцере бывают «сытый»

 

день и «голодный» день. «Сытый» — это когда утром дают кусок хлеба весом 450 г, кусок селедки или несколько килек. В обед — баланда без жира, лишь пара картофелин плавает, на ужин — каша. В «голодный» день утром дается только хлеб и все. Кагебисты, наши тюремщики, на весь мир утверждали, что в советских лагерях нет пыток. Но как назвать подобный «рацион», если не пыткой голодом?

Итак, мы согласились выйти на работу. Утром нам принесли еду, но сказали, что работа нас ждет не та, что обычно. «Идите на «запретку», растягивайте колючую проволоку». Причем, тюремщики прекрасно знали, что эта работа для нас неприемлема. Ни один уважающий себя не только «политзэк», но и «бытовик» не станет сам себя опутывать колючей проволокой. Это немыслимо! Мы, конечно же, отказались.

Нет так нет, благодушно согласились наши охранники. Тогда другая работа — чистить туалет для охраны. Снова «нет»? Ну, а другой работы для нас нет. И миски с едой уносят ... Эта пытка продолжалась долго. А тут еще подошло 30 октября — День политзаключенных, отмечаемый во всем демократическом мире. В этот день, как правило, политзэки голодают. Мы, четыре человека, два месяца сидевшие в штрафном изоляторе, уже изнемогали, и вытерпеть еще одну дневную голодовку оказалось очень тяжело... А если к этому добавить, что конец октября на Урале — это уже зима, ни о каких + 18 градусов Цельсия в ШИЗО не могло быть и речи.

Интересно, что почти во всех ШИЗО в коридорах висят градусники. Но, во-первых, температура должна быть человеческой в камере, а не в коридоре, во-вторых, охранники ходят сонные и тепло одетые, для них пять-десять градусов туда-сюда неощутимы. И самое смешное, что, когда однажды стало совсем невмоготу, я устроил скандал и надзиратель вместе с ДПНК (Эта режущая слух абревиатура означает: дежурный помощник начальника колонии, ДПНСИ — дежурный помощник начальника следственного изолятора, ДПНТ — дежурный помощник начальника тюрьмы) вывели меня из камеры и подвели к градуснику, на котором столбик застыл на 18 градусах. Сняв термометр,

 

увидел, что шарика со спиртом в нем вообще не было, градусник всегда показывал одну и ту же температуру.

Вот таким образом в политических лагерях пытались воздействовать, «перевоспитывать» инакомыслящих. Да разве только в лагерях?

Инакомыслие! Тоталитарная система советской империи ни в коем случае не могла этого позволить. КПСС и КГБ все средства пресечения направляли на искоренение инакомыслия. Любого инакомыслия! Дело даже не в том, антисоветское мышление у человека или просоветское. Ты думаешь иначе, ты читаешь не так и не то — этого уже достаточно для того, чтобы тебя преследовать. И даже конкретные дела тут не имели значения: главное — думать так, как того требуют партия и правительство, а точнее КГБ.

В 70-х годах был такой анекдот.

На собрании спрашивают:

— От линии партии уклонялись?

Звучит ответ:

— Только вместе с партией!

А когда это не удавалось, у властей оставался один выход — судебные и внесудебные репрессии. Вот почему поток «антисоветчиков» в лагеря и тюрьмы никогда не иссякал на протяжении всей семидесятилетней истории Советов. Конечно, в наше время этот поток был не таким бурным, как в сталинское лихолетье, и режим стал значительно мягче, и Запад о нас нет-нет, да и вспоминал, но все-таки главный упор в воспитании гомо-советикуса делался на устрашение, а если оно не помогало — лагерь, тюрьма, ссылка. Однако отношение к нам со стороны остальных зэков было уже не таким, как прежде. Уголовники, если не было специальной команды, относились с пониманием и поддержкой. Порой даже охранники проявляли удивительное сочувствие.

Хорошо помню один необычный случай — как раз из области общения с нашими тюремщиками. Однажды мы сидели в ПКТ — Виктор Некипелов, Саша Огородников, Мыкола Руденко и я. ПКТ — помещение камерного типа, о нем я уже рассказывал ранее, это — внутри лагерная тюрьма. 4 января 1982 года вечером открылась дверь, зашел

 

 

молодой надзиратель Сергей Свиридов и попросил нас пройти в дежурное помещение. Мы пошли, рассуждая о том, что еще для нас придумали. Однако я подумал, что от Свиридова вряд ли следует ждать плохого. От него мы видели только уважительное отношение. Это он как то заглянул ко мне в рабочую камеру и спросил: «У вас есть кружка?» И когда я протянул кружку, налил мне туда крепчайшего чая с очень вкусным малиновым вареньем и дал домашнего печенья. Сказал: «Угощайтесь, это моя бабушка готовила...»

Когда надзиратель в тюрьме говорит такое слово — «бабушка», к нему возникает какое-то странное теплое чувство.

...Зашли мы вчетвером в «дежурку» и остолбенели. Окна зашторены и помещение залито ярким светом, на столе стоит огромная сковорода с жареной картошкой, кусок масла, огурцы и бутылка водки. Оказывается, Свиридов пригласил нас на свой день рождения. И мы славно посидели, не боясь, что там нас сможет кто-нибудь застать. Дело в том, что помещение ШИЗО полностью изолировано от зоны, запирается изнутри, снаружи самостоятельно никто зайти туда не может.

Интересна судьба этого человека — Сергея Свиридова. Он учился в Москве в знаменитом привилегированном училище имени Верховного Совета, был так называемым «кремлевским курсантом». Однажды он с девушкой пошел в ресторан, а к ней стал приставать какой-то тип. Произошла драка, во время которой Сергей оттолкнул обидчика, тот упал, ударился обо что-то головой и умер. И хотя погибший оказался сыном высокопоставленного чиновника, Свиридова не смогли засудить: он был совершенно трезв, а его противник абсолютно пьян, да и свидетелей оказалось много. От тюрьмы Свиридов был спасен, но из училища изгнан и отправлен служить надзирателем в Пермь. Так он оказался в нашей зоне.

Он всегда помогал нам, как мог. И доброта его подвела. Однажды по просьбе Александра Огородникова он принес ему англо-русский словарь — толстенный том Мюллера. В ШИЗО почти ежедневно проходят «шмоны» —

 

обыски заключенных. Словарь обнаружили и заподозрили, что эта книга получена в обход цензора. Кто-то из охранников вспомнил, что видел этот словарь у Свиридова дома. С колоссальным трудом где-то в Чусовой или даже Перми он смог достать точно такой же словарь, но это его спасло только от трибунала. К нам Свиридова больше не пустили и вскоре отправили служить куда-то в другое место.

Но случай с днем рождения Свиридова произошел раньше, за 10 месяцев до того, как закончилось наше двухмесячное наказание голодом. А 1 ноября 1982 г. выездная сессия Чусовского районного суда приняла решение: мне и Некипелову на следующие три года изменить режим — со строгого перевести на тюремный. Одним из аргументов было: у Алтуняна и Некипелова огромное количество взысканий. Еще бы! Ведь каждый раз, когда мы отказывались от работы, нам давали какое-либо взыскание, например: лишить свидания, ларька, посылки, снова свидания, — всех мифических свиданий, посылок, ларьков, которых мы не могли видеть и во сне. Но нам все это записывали, а потом говорили: «Вот видите, вы не стали на путь исправления...»

Запомнился мне, кроме Сергея Свиридова, еще один надзиратель. Обычно на эту службу брали, видимо, специально людей ограниченных, злобных, сплошь и рядом просто неграмотных. Потому и запоминались те, кто составлял исключение. Таким был и прапорщик Николай Зебель, из поволжских немцев, которых Сталин выслал в 1941 году в Сибирь. Он рассказал нам, как однажды, поехав в отпуск, заговорил с матерью о положении в стране, и та стала сетовать:

— Что же такое происходит, неужели у нас в стране нет порядочных людей?

— Как нет, — ответил ей сын. — Есть, и много.

— Так где же они?

— А я их охраняю...

Вот такой веселый разговор.

И после этого началась чистопольская одиссея.