Глава 15

 

ЧИСТОПОЛЬСКАЯ ОДИССЕЯ

 

Второе мое заключение длилось шесть лет и два месяца. Из них ровно три года в Чистопольской тюрьме. А из этих трех лет — 120 суток карцера и два года строгого режима. Ведь и в тюрьме, как и в лагере, есть общий режим и строгий. Друг от друга они отличаются условиями существования — длительностью прогулки, денежной «отоваркой». В строгом режиме нам полагалось два рубля в месяц на ларек и разрешалось отправить всего одно письмо в два месяца. И, конечно, карцер, та необычайная легкость, с которой мы туда попадали.

 

Бывает часто: чуть короче

Становится глухая ночь —

Тотчас душа весну пророчит,

А сердце радость скрыть невмочь.

 

— А так ли он велик, ваш праздник? —

Рассудок сердцу говорит. —

Кругом зима, мороз-проказник

Еще безжалостно шалит.

 

Я в этом споре не участник,

А лишь сторонний верхогляд,

Но помню, как кипели страсти

И сто, и тыщу лет назад.

 

Давным давно во время оно

Затеяли софисты спор —

Про императора Нерона

Они вели свой разговор.

 

— Ну, братцы, хуже быть не может,

Устало кончил пессимист.

а может, очень даже может, —

Нашелся все же оптимист.

Чистополь. Тюрьма. Первый карцер. Декабрь 1982 г.

 

Тюремный режим суров. Все в нем работает на то, чтобы сломить дух заключенного. Но, как и в лагерной зоне, рядом со мной и здесь были друзья, единомышленники.

 

Это было главным, это поддерживало, давало силы. О Викторе Некипелове и Анатолии Щаранском я рассказывал уже. Были и другие.

Мыкола Матусевич — активный член Украинской Хельсинской группы, попав в Чистополь, поражал окружающих оптимизмом и юмором.

Это он маленькие кусочки сала, которые порой попадались в тюремной баланде, назвал «чебриками». Потом все привыкли и спокойно реагировали на вопрос: «командир, почему нет чебриков?»

Вырезав однажды заголовок газеты «Аргументы и факты» и слегка видоизменив, приклеил на стену камеры вывеску: «менты и акты». А в это время в камеру зашли менты и стали составлять акты на нарушителей режима.

Анатолий Корягин, как и я, был харьковчанином. Врач-психиатр, кандидат наук, он работал в психиатрическом диспансере на Черноглазовской улице. У нас с Анатолием Ивановичем были теплые, дружеские отношения еще до моего ареста. А когда судьба свела нас в Чистопольской тюрьме, мы сблизились еще больше.

Из всех правозащитников, с которыми мне приходилось встречаться, именно Анатолий Корягин был человеком несгибаемой воли, самым непримиримым. Если он говорил «нет», то уже не шел ни на какие компромиссы. В тюрьме он дважды находился на длительных голодовках. Одна продолжалась более семи месяцев, вторая — год и четыре месяца. Удивительный человек!

В период голодовки, когда сам Анатолий уже, видимо, смирился с тем, что он погибает, мы, его товарищи, решили хоть как-то облегчить его участь. Обращаться с просьбой к начальству было не в правилах политических заключенных. Но тут пошли на это. Встречались по своей инициативе с начальником тюрьмы и даже с кагебистом, курировавшим нас. Просили, чтобы меня посадили в камеру к Анатолию: человеку легче встретить смерть, если рядом друг. Тюремное начальство долго раздумывало, но все же согласилось.

Когда я вошел в камеру, увидел тягостную картину. Я ведь знал Анатолия: рост под два метра, косая сажень в плечах! Теперь же он был похож на свою тень, в баню его

 

носили на носилках, я сам легко поднимал его на руки. Но держался он твердо, ни на минуту не терял сознания.

 

Люди себе выбирают дорогу,

Только горбатых ведут на костры.

Боги, вы видите, добрые боги,

Мир уже катится в тартарары.

 

Но боги молчат.

Быть может, их нету?

Пепел Клааса давно не стучит —

Ветром развеян по белому свету,

 

Празднуют праздник его палачи.

Есть еще время, лишь надо упорно

Крест спой нести, расчищая межу,

Чтобы спасти от погибели черной

Все, чем живу я и чем дорожу.

Чистополь. Тюрьма. Карцер. 1982 г.

Придя в камеру к Анатолию, я тоже «сел» на голодовку. Не мог же я есть на глазах у голодающего! Тюремшики, однако, не хотели смерти заключенного от голодовки протеста, это сразу стало бы известно западной прессе, вызвало бы волну негодования. Корягина кормили насильно. Я расскажу, как это делалось. На Корягина надевали наручники, а специальным устройством — «роторасширителем» — раскрывали рот. Представьте себе приспособление для аккуратного снятия крышек с банок. «Роторасширитель» похож на него. Вот его вставляют в щель рта, а потом крутят винтик: как ни сжимай, ничего не поможет! Этот своеобразный домкрат часто ломает зубы, но на это внимания не обращают. И насильно вливают пишу через воронку и резиновый зонд. Я это тоже испытал. Так кормили и Анатолия. Да еще из этой «кормежки» устраивали дополнительную пытку: давали пишу не в одно и то же время. Организм, независимо от сознания, реагировал на это мучительной болью.

Непримиримость Анатолия Корягина была такова, что он отказывался брать из рук своих тюремщиков, что бы то ни было. Даже письма от жены. Когда я пришел к нему в камеру, стопочка писем лежала нетронутой, на столике. А требовал-то он своей голодовкой всего лишь, чтобы

 

к нему пришел прокурор и чтобы ему разрешили послать письмо Андропову. Когда я узнал об этом и увидел самого Корягина, вновь обратился к начальству и сумел-таки доказать, насколько глупо их упрямство. Сначала Анатолия посетил прокурор, а позже ему разрешили послать письмо Андропову, принесли квитанцию. Анатолий снял голодовку и потом еще долго, постепенно выходил из нее. Он был врачом и знал, как это делается.

Ни на йоту не поступился мой друг своими правами. Он сумел отвоевать у тюремного начальства свое право получить в ларьке продукты за все время голодовки. Помню, мы тогда купили много белого хлеба, сушили его, делали сухари.

Это я рассказал о первой голодовке Корягина. Вторую, более длительную, он объявил примерно за год до окончания тюремного заключения. Голодая, закончил он свой тюремный срок, и, голодающего, его на носилках перевезли в зону. Это было уже перед самым его освобождением. Он вышел на волю за месяц до меня и встречал меня из тюрьмы на Холодной Горе.

После освобождения Корягин сразу категорически отказался остаться в Советском Союзе. Вместе с женой и тремя сыновьями он уехал в Швейцарию. Недавно я узнал, что он вернулся в Россию, но я его больше не видел.

...Голодовки протеста политических заключенных были явлением привычным. Мы все прошли через них. И уж кто-кто, а тюремные врачи лучше других знают, что нужно делать в таких случаях, чтобы не позволить человеку умереть. Обязаны были знать...

На следующий день после того, как я был отправлен из Чистопольской тюрьмы, туда поступил известный диссидент и правозащитник Анатолий Марченко. Шел 1986 год, как будто бы полным ходом шла по стране «перестройка». А Марченко в тюрьме держал голодовку и, уже выходя из этой длительной голодовки, умер. Я считаю, что в этой смерти виновны исключительно врачи. В Чистопольской тюрьме их было два — зав.отделением Никитин и наш лечащий врач Альмиев. Оба — полные бездарности в медицине. Судите сами. У заключенного Юрия Шухевича была прободная язва. Это сын Романа Шухевича — одного из

 

руководителей УПА, он отбывал длительный срок, причем не первый, главным образом за то, что не отказался от отца. С тяжелым приступом он долго лежал на полу в камере, на него не обращали внимания. Потом его повезли в воронке в больницу в Чистополь, это при том, что каждое движение могло оказаться смертельным! После этого он, по всем законам, должен был умереть. Не умер Шухевич просто чудом, вопреки подобному «лечению» тюремных врачей. Врач по фамилии Петров из Пермской зоны сказал однажды нам, заключенным, «крылатые» слова: «Мы сначала чекисты, а потом врачи». Этим объясняется все.

 

Постепенно приходится думать о том,

Что пора собираться в дорогу,

По которой, увы, мы приходим не в дом,

А навеки уходим из дому.

 

Может, рано об этом заводится речь,

И пора еще не подоспела,

Но кто знает, когда у натруженных плеч

Силы кончатся? Нету предела

 

Лишь мечтам, да надеждам, да славе людской,

Но и подлость-то тоже бездонна,

Потому каждый раз, собираясь домой,

Не спеши — вдруг придется из дома.

Чистополь. Тюрьма. Карцер. Голодовка. 1984 г.

 

Для нас голодовка никогда не была позой. Почти всегда это оказывался единственный способ чего-то добиться, показать, что ты с тюремщиками ни в какие игры не играешь. Я говорил уже, что отсидел в Чистопольской тюрьме 120 суток в карцере. Так вот, почти все эти 120 суток я голодал. Это правило мы завели с Анатолием Корягиным: если нас сажают в карцер, мы объявляем голодовку.

Был однажды такой случай. 21 мая — день рождения Андрея Дмитриевича Сахарова. И в этот день в газете «Известия» появляется гнуснейшая статья о Сахарове и Елене Георгиевне Боннэр. Все мы, друзья Андрея Дмитриевича, были возмущены. Написали протест Генеральному прокурору и объявили голодовку. Тут же всех, кто это сде-

 

лал, бросили в «трюм»-карцер. Это Андропов приказал голодовку считать грубым нарушением режима содержания, кроме того, по этому же приказу вводились особые, тюремные нормы для искусственного кормления, тогда как раньше они были общепринятыми. У политических заключенных в тюрьме свой особый карцер — темная, сырая, угрюмая камера, голые, пристегнутые к стене нары. Постельное белье в карцере не положено, не положена и теплая одежда, только фланель на голом теле. От холода и сырости защититься нечем, особенно зимой, когда стены карцера покрываются инеем.

 

От бед охрипший голос мой

«Пора! — зовет, — пора!»

Придется нынешней зимой

Податься со двора.

 

Лошадки. Снег. Полозьев скрип.

Затерянный погост,

Лопаты стон.Вороний крик...

Проснись! — чтоб Бог пронес.

 

Гони, ямщик! Взойди, луна!

Дорога, заблести!

Смятенье грешного ума

Развеется в пути.

 

Душа — ликуй! А кровь — бурли!

Покуда жив — вперед!

Покуда в призрачной дали

Надежда не умрет!

Чистополь. Тюрьма. Карцер. Голодовка. 1983 г.

 

Так вот, Корягин, Анцупов, Владимир Пореш и я должны были быть посажены в такой карцер. Но там уже находился известный эстонский правозащитник Март Никлус — тоже держал голодовку. Поэтому нас поместили в карцер для уголовников — несколько маленьких камер, в одной из которых отбывал наказание какой-то уголовник. Через вентиляционные отверстия мы могли свободно переговариваться.

По утрам нары в карцере положено поднимать и пристегивать к стене, чтобы днем невозможно было ни лечь,

 

ни сесть. Утром охранник заглядывает в камеру, приказывает:

— Пристегнуть нары!

— Ну что вы, начальник! — отвечаю вежливо, не поднимаясь. Зачем же я буду сам себе плохо делать.

Двое охранников заходят, аккуратно поднимают меня, кладут на пол к пристегивают нары. Подобная история повторяется и с тремя другими моими товарищами. Уголовник услышал об этом и решил последовать нашему примеру. Да не тут-то было! В этой ситуации во всей красе проявилась разница в отношении к политическим заключенным и уголовным. Несчастного парня просто увели подальше от наших глаз и жестоко избили. Когда мы узнали об этом, то написали письма-протесты с требованием суда над истязателями. Однако самое грустное во всей этой истории то, что уголовник обвинил нас в оговоре: ничего, мол, подобного не было, мы все придумали.

В 36-ой зоне и Чистопольской тюрьме мне довелось узнать людей, которые были осуждены и отбывали срок за шпионаж. Они. конечно же, относились к категории политических заключенных, потому мы и сидели вместе. Но вот были ли они все настоящими шпионами?

Валентин Зосимов служил в Аэрофлоте. Однажды он сел на АН-2, маленький «кукурузник», и перелетел в Турцию. Турки выдали его СССР, и он получил срок — 12 лет.

Норик Григорян, бывший лейтенант КГБ. По ложному обвинению в Ереване был осужден на длительный срок его отец — работник какого-то треста. Куда только Норик не писал, кого только не просил пересмотреть дело отца. Ответы были одинаковые — оснований для пересмотра нет, осужден правильно.

И Норик пошел на отчаянный шаг — он выдал американцам все оперативные данные, с которыми был знаком, системы подслушивания и подглядывания.

Очень скоро был разоблачен и получил 9 лет строгого режима.

Годы общения в лагере (36-я зона) с такими людьми, как Ковалев, Маринович, Руденко сделали его настоящим диссидентом и антисоветчиком. Он был одним из немногих, осужденных не по 70 статье, кто всегда поддерживал

 

наши акции, спокойно шел на голодовки протеста, в ШИЗО, в ПКТ.

Был еще некий Смирнов — в прошлом комендант одного из наших посольств в Африке. Однажды он застал свою жену в объятиях то ли секретаря, то ли самого посла. И в знак протеста ушел, а через некоторое время объявился в США. А еще через недолгое время сам же явился в Советское посольство и попросился на родину. Ему разрешили вернуться для того, чтобы осудить.

Однако были среди этих людей и настоящие шпионы. Один из них Александр Иванов. В семидесятые годы дипломат, помощник военного атташе в Болгарии. По сути, он был резидентом советской разведки в Софии, ему подчинялись все агенты. Не знаю, по какой причине, но он, Иванов, вступил в контакт с военным атташе США, передавал информацию, получал задания и выполнял их, получая за это деньги. Правда, советская разведка его быстро вычислила, он был осужден на 15 лет «за измену родине». Это был человек интеллигентный, хорошо образованный. В свое время он блестяще закончил институт военных переводчиков, прекрасно разбирался в музыке, живописи. Но была в нем, я это чувствовал, но объяснить не мог, какая-то червоточина, что-то в его характере не позволяло сблизиться с ним, довериться ему.

Совсем иным был другой «шпион» — Михаил Казачков. С ним я по-настоящему дружил. Вместе мы сидели в Чистополе, вместе оказались в Мордовской зоне... У него и в самом деле была связь с американским консулом в Ленинграде, но никто не смог доказать, что он действительно передавал какую-то информацию. На следствии он проявил строптивость, не скрывал своего желания уехать из страны. За это Миша и очутился в заключении как «изменник Родины» с традиционным сроком 15 лет.

 

Пилигрим с котомкой на спине

Шел куда-то поклониться Богу.

Он издалека казался мне

Потерявшим верную дорогу.

Чистополь. 1983 г.

 

И именно здесь, в тюрьме, общаясь с политическими заключенными, он стал истинным диссидентом. Это не мои умозаключения, сам Казачков всегда это подчеркивал. Миша Казачков был человеком глубоко образованным, знал несколько иностранных языков, в тюрьме занимался французским, очень много читал. Когда мы с ним попали вместе в камеру, то установили правило: ни дня без жалобы или протеста. Этим мы надоели тюремному начальству неимоверно. Причем, мы повторяли свои жалобы до тех пор, пока не получали ответа. Однажды кагебист признался Мише, что 70 процентов наших жалоб были обоснованными. Освобождения это нам не приближало, но моральное удовлетворение давало.

Именно Михаил Казачков оказался последним политическим заключенным Советского Союза, вышедшим на волю. Это случилось уже в 1991 году, буквально за несколько месяцев до окончания его 15-летнего срока.

Иногда КГБ делало все, чтобы не пересекались пути отдельных зэков. Причем логику в их действиях найти было очень трудно. Не зря мой добрый знакомый, известный математик и еще более известный диссидент, отсидевший в ГУЛАГе огромный срок, Александр Сергеевич Есенин-Вольпин любил говорить: «Не ищите логику там, куда вы ее не клали!»

Так вот за долгие годы сидения в Чистопольской тюрьме я ни разу не пересекся с Сергеем Ивановичем Григорьянцем, известным московским журналистом. КГБ, кроме общепринятой 70-й статьи, «пришил» ему еще и спекуляцию картинами. Сергей был, да и сейчас остался, известным московским коллекционером. У него при обыске в Москве и у его матери в Киеве забрали десятки ценнейших картин, икон и документов. Большая часть коллекции до сих пор не возвращена, хотя он полностью реабилитирован по обеим статьям.

А в Чистополе однажды во время бани комендант тюрьмы Хайрутдинов сломал ему руку. Мы в это время были в предбаннике, ожидая своей очереди, и услышали крик Николая Ивлюшкина, который оповестил всю тюрьму об этом преступлении. Куда только ни писали протесты, реакция властей была одна — ничего серьезного, никто не виноват,

 

Но Сергей до сих пор носит в своей руке стержень, который поставил хирург в вольной больнице.

Вспоминаю Аркадия Цуркова. Молодой интеллигентный парень. Очень слабое здоровье. Помню, как его посадили в карцер, но скоро, кажется через трое суток, выпустили. Он был почти слепой (—14 диоприй), глаза за толстыми стеклами были едва видны. Так вот врач Альмиев осмотрел его, а такая процедура осмотра предусматривается правилами, и написал, что по состоянию здоровья Аркадий может быть помещен в карцер.

На вторые сутки в темном карцере наш Аркадий совершенно ослеп и его близорукость еще долго восстанавливалась.

Это от Аркадия я впервые услышал замечательные стихи Ирины Ратушинской, которая в это время тянула свою антисоветскую лямку в Мордовской зоне для особо опасных государственных преступниц вместе с Таней Великановой, Раей Руденко (жена Мыколы Руденко) и Таней Осиповой (жена Ивана Ковалева).

Вазиф Мейланов. Несколько раз меня сводила судьба, а точнее КГБ с ним в одной камере.

Своеобразный это был человек. С одной стороны, грамотный, начитанный, кандидат математических наук, с другой — невыдержанный, злобный, не терпящий возражений. Он всерьез заявлял, что его слова, его мысли — истина в последней инстанции. Надо отдать ему должное, — он один вышел на демонстрацию протеста в Махачкале с плакатом, требуя прекратить преследования и шельмование Андрея Дмитриевича Сахарова. Вскоре после этого был арестован и после лагеря «за нарушение режима» попал в Чистопольскую тюрьму.

Навсегда запомню очень живописную историю, которая едва не закончилась потасовкой. Воскресенье, солнечное утро, у всех благодушное настроение. Вазиф с чувством начинает декламировать Пастернака: «Мело, мело по всей земле, во все пределы, Свеча горела на столе, свеча горела...» В этом месте перебиваю его по Галичу: «Нет, никакая не свеча, горела люстра ...» Реакция Мейланова была мгновенной: «Как вы смеете! Да вы знаете, чьи это стихи,

 

как можно перебивать самого Бориса Пастернака?!» А я в ответ: «А вы знаете, кем я перебил? Это великий Галич!!» — Плевать я хотел на вашего Галича, — и т. д. Он едва не набросился на меня с кулаками.

В тюрьме вместе с нами, «первоходками», почти всегда находились политзэки из «полосатой» зоны. Мы никогда вместе не сидели, но часто перестукивались либо перекрикивались.

При мне там сидели Григорий Приходько, Юрий Шухевич. Март Никлус, Иван Сокульский, Азат Аршакян, Ашот Навосордян и др. Двое последних были руководителями армянского антикоммунистического движения. Благодаря им я получил возможность продолжать изучение армянского языка. Им удалось уговорить начальство передать мне огромный русско-армянский словарь. До сих пор я храню эту книгу как дорогую реликвию.

 

АРМЕНИЯ - МЕЧТА МОЯ

Сусанне Авакян

 

Зачем, скажите мне на милость,

Учить язык на старость лет?

Ведь ничего бы не случилось,

Когда б неизгладимый след

 

Истории земли армянской,

Эчмиадзина простота,

И холодок волны севанской,

И Арарата немота,

 

И кровь армянского младенца

На ятагане янычар,

И горькая судьба Чаренца,

И изумительный хачкар,

 

И мудрость Матенадарана,

И тень турецкой стороны —

Незаживающая рана

Моей разорванной страны,

 

И кисть волшебная Сарьяна,

И свободолюбивый дух

Стихов ашуга Туманяна,

И тяжесть пережитых мук,

 

И стоны сердца Комитаса

Над пламенем святой стены,

И церемониальность пляса

Седой сасунской старины,

 

И мужество Сардарапата,

И храм, построенный в скале,

И гор приятная прохлада —

По-русски бы достались мне?

 

Да, это так, как ни печально,

Ведь, доживя до седины,

Нам постигать первоначально

Язык и нравы той страны,

 

В которой ты, считай, что не был,

Не исходил ее пешком,

И не был вскормлен ее хлебом

И материнским молоком, —

 

Почти смешно, если не глупо.

Но что же это вновь и вновь,

Чей зов в душе подспудно, глухо

Волнует и торопит кровь?

 

Я знаю русское раздолье

И Украина мне мила,

И как своей болею болью

«Tii хатини, край села».

 

Но если я от нервной встряски

Умру или от бранных ран,

— Хотел бы я, чтоб по-армянски

Произнесли дамбанакан^[1].

Пермь. Концлагерь № 36. 1982 г.

 

Я уже рассказывал о карцере Чистопольской тюрьмы, как отличались эти штрафные камеры для политических и уголовных заключенных. Было и еще одно отличие. У уголовников пол был деревянным, на него можно было в крайнем случае лечь. У политических — цементным. Мы с Казачковым долго пытались добиться положенного деревянного пола: писали жалобы, требовали прихода про-

 

 

курора. Но ответы получали невнятные, ни к чему не обязывающие. Но вот однажды, как раз когда я сидел в карцере, ко мне пришел начальник отряда Чурбанов и сказал:

— Генрих Ованесович, здесь, в карцере, должны быть ремонтные работы. Вам придется до «обеда» посидеть в «стакане». Я проведу туда свет, дам стул, журналы...

Я согласился. В карцере ведь этого ничего не положено, так зачем отказываться. Начальник еще спросил:

— Может быть, вам еду дать?

Знал ведь, что в карцере я всегда голодаю.

Я отказался:

— Нет, только воды.

Во всех тюрьмах, во всех следственных изоляторах есть «стаканы». Это такое помещение, типа шкафа-пенала, где можно только стоять да еще в полной темноте. Мне же, как и было обещано, туда принесли стул, опустили в щель на проводе лампочку, принесли сверху из камеры мой журнал «Радио».

После обеда возвращаюсь в карцер, а там благоухает свежевыструганными досками деревянный пол! А немного позже Чурбанов приносит мне ответ от прокурора: «Прошу сообщить заключенному Алтуняну, что цементный пол в карцере заменен на деревянный».

Сейчас, по прошествии времени все больше вспоминаются мне из тех лет смешные, веселые случаи. Видимо, потому что они были вспышками света, яркой радугой среди однообразия тюремной жизни, где преобладал серый цвет, где уничтожалось все живое... На прогулочном дворике, куда нас выпускали подышать свежим воздухом, пробилась зеленая травинка. Какое это было для нас чудо! Как мы все ее лелеяли, ждали: вот она вырастет и мы увидим, что это. Злак? Или цветок? И как безжалостно растерли ее сапогами охранники, когда заметили наше к ней внимание и нежность! Ничто не должно было радовать наш глаз — такова была садистская установка.

И все же главной радости лишить нас не могли. Как травинка из земли, так с воли приходили к нам письма от родных и друзей. Можно сказать, что и жили-то мы в отсчете времени от письма к письму. И ответы писали, словно разговоры вели с дорогими для нас людьми.