Глава 17

 

ПИСЬМА ИЗ НЕВОЛИ

 

Однажды в Чистопольской тюрьме у нас с Анатолием Щаранским состоялся такой разговор. В январе у него день рождения. Накануне он спросил меня азбукой Морзе при очередном «сеансе» связи через стенку:

— Как ты думаешь, сколько я получу поздравительных телеграмм?

А мы уже знали — с воли сумели дойти вести, — что ему послали телеграммы с поздравлением все студенты Иерусалимского университета (более двух тысяч человек!). Вот Анатолий и загадал мне «загадку»: «Отгадай!» Я засмеялся: «Ты же играешь беспроигрышно. Знаешь наверняка, что ни одной не получишь! Так и вышло: ни одного поздравления Щаранский не получил. Цензура была нашей главной пыткой в заключении. И особенно — система конфискации. Изымали письма, обнаружив даже тень какого-то намека на «сведения, не подлежащие оглашению», как писали цензоры. А часто просто по команде КГБ без всяких причин.

 

Пишу свои послания

К тебе на бересте...

Как жаль, что все сифанм

Распяты на кресте.

 

Уходят в Лету праздники,

Стареет реквизит,

Но без работы стражникам

Остаться не грозит...

 

Каким испытанием было ждать письмо от родных и не получить его, потому что сын по наивности упомянул фамилию «сомнительного» писателя или жена задала какой-то не тот вопрос! Как обидно бывало узнать, что письмо, которое я писал многие дни, в которое вложил свои чувства, душу, любовь, не дошло до адресата. А ведь и без того нам позволяли писать лишь два письма в месяц, впрочем, это зависело от режима, так как на строгом режиме это было всего одно письмо в два месяца. Оттого они были объемными, многословными, в одном письме я отвечал сразу всем, от кого получил весточки: семье, родственникам, друзьям.

Бороться с цензурой было невозможно. Единственное, что мы могли ей противопоставить, это нумерацию своих писем. Письма с воли тоже приходили под номерами. Так, по крайней мере, мы узнавали, какие письма дошли по адресу, а какие — изъяты.

Из Пермской зоны. Чистопольской тюрьмы, из Мордовских лагерей я писал обширные письма. Обо всем. Ведь если наше физическое существование в заключении было ограничено, то духовная жизнь не угасала. Писал, конечно, о том, как мне живется там, где я пребываю, это особенно интересовало моих родных. Я бы покривил душой, если бы вслед за известными зэками-философами сказал, что нигде не был так свободен, как в тюрьме. Но в этом высказывании что-то есть. Особенно это справедливо для тех, кто не обременен большой семьей. Ибо сама мысль о страданиях близких из-за тебя делает жизнь иногда просто невыносимой.

«Написал «N I», и стало не по себе: сколько еще будет этих писем, даже если я не буду писать ежедневно, как раньше?! Все эти дни я много думал о том, что же вам писать в первом письме, а теперь и не знаю, с чего начать».

 

Тебе

 

Я буду писать тебе длинные письма,

И в них объясняться в любви.

И будут расти эти письма, как листья,

Приди, если любишь, и рви.

Чистополь. Тюрьма. 1985г.

 

«Удивительное дело — здесь около 23 часов как у нас в 7-8 часов, совершенно светло, вечером до отбоя свет никогда не включаем. Погода стоит замечательная — тепло, даже жарко днем, и ночи не холодные, но зима, говорят, ранняя и суровая. Неплохо будет, если вы привезете тапки с задниками или кеды, может быть, разрешат, так как мои шлепанцы уже на ладан дышат».

«Довольно долго добирался до места, но и эта поездка имеет свои прелести. Впервые увидел живописную Каму. Поезд долго идет вдоль этой могучей реки. Места попадаются красивейшие, правда, земля везде красная — не сравнить с украинским черноземом.

Чувствую я себя прилично, несколько устал после долгой поездки, но уже пришел в себя. Должен сразу сказать, что кормежка здесь вполне приличная — за полгода самая лучшая. Хороший суп, каша с мясом, на ужин вареная картошка с рыбой. Хлеб дается вволю... Вы же понимаете, что не бытовые тягости меня гнетут, это можно пережить легко. Чем я буду заниматься — еще не знаю, да это и не имеет особого значения — по работе я соскучился, лишь бы она не была тяжелой физически».

«Первые несколько дней (две недели) работал слесарем, теперь на сборке панелей для утюгов. Работа простая. Примерно месяц ушел на приобретение навыков, чтобы делать норму. За июль заработал 61 р., 25 из них — за еду, около 4-х — за одежду. Остальные 31 — на ларек. Так как до того я дважды по 5 рублей отоваривался в долг, осталось 20 р. В этом месяце, как и в прошлом, имею 2 руб. производственных. В ларьке выбор обычный: маргарин, консервы, в том числе и рисовая каша с мясом, конфеты, повидло (харьковское), халва, мед, печенье, пряники и чай. Иногда ассортимент бывает больше, иногда меньше. Словом, еще раз повторяю, в бытовом отношении у меня все в порядке. В ларьке есть конверты, бумага, тетради, ручки, чернила. На канцтовары можно отдельно тратить два рубля не заработанных.» (В лагерном ларьке продукты питания можно было приобретать только на заработанные деньги, а все остальное: подписку на газеты, журналы, заказы

 

«Книга-почтой» и т. д. — на любые, в том числе и присланные с воли).

«С 8-го числа получаю диету — белый хлеб, масло, по утрам иногда рисовая каша или манная. Самочувствие в целом нормальное. Если бы не беспокойство о вас, если бы только знать все ваши беды и радости!..»

(Спасибо московскому врачу-рентгенологу Леонарду Терновскому, заключение которого о язве двенадцатиперстной кишки лежало в моем тюремном деле, это давало мне право дважды в год получать диету. Впрочем, если в это время человека наказывали карцером или ШИЗО, диета отменялась и после наказания не восстанавливалась.)

«Играли вечером в футбол. Я им честно сказал, что мои ноги касались мяча последний раз лет тридцать-тридцать пять назад, но это никого не смутило. Словом, наша команда выиграла не благодаря мне, а вопреки».

Это я еще не попал в ПКТ или по-старому БУР. Всего за 6 лет и 2 месяца второго ареста я провел в БУРе три срока: два по шесть и один раз четыре месяца. К этому следует добавить четыре месяца ШИЗО, причем два последних без выхода: 4 раза по 15 суток и отдельно три года в Чистопольской тюрьме. Из этих трех лет более половины — строгий режим и карцер.

Это были строки из писем периода Пермской зоны. У чистопольской переписки были свои мотивы, хотя и не слишком отличные от прежних.

«...Как ни старалась зима, как ни цеплялась морозами за землю, а ничего у нее не вышло! Удивительно устроен человек. Сколько раз в жизни испытывает приход весны, а привыкнуть никак не может. Каждая новая весна — новая радость, новое тепло, новая надежда. Вот почему и я, прошедший уже, казалось, все возможные на земле огни, воды и медные трубы, тоже радуюсь весне и теплу вместе с вами, для которых это не абстрактные, забытые понятия, а светлая реальность — зелень, солнце, дождик, море и многое, многое другое, чего не бывает в тюрьмах, ибо если бы сюда весна приходила так же, как на воле, зачем она нужна, такая тюрьма?»

 

Весна, похожая на осень,

Пришла на пашни и луга.

А сердце зэка света просит,

Чтобы развеялась пурга,

В душе уставшей и земерзшей

Чтобы блеснул надежды луч.

Но жизнь сложна, режим все тверже, —

Не видно солнца из-за туч.

Мордовия. ШИЗО. Весна 1986 г.

«Приход весны мы ощущаем по тому, что батареи не так сильно греют, да подъем с первого апреля на час раньше, остальное все по-старому.

Пошел второй месяц весенней профилактики и диеты. Это время точно совпало с половиной тюремного срока, а там, глядь, пройдет и общая половина. С одной стороны — как много еще сидеть, а с другой — целая половина прошла от того срока, который в 1980 году казался астрономически большим. Вот так и живу, словно путник на долгой дороге, иду от ориентира к ориентиру. Дойду до этого дерева, потом до того поворота, а там уже виден пригорок, за которым должен открываться вид на знакомые, родные места. А пока задача проста, как мычание, иди и не спотыкайся, смотри себе под ноги, но не теряй из виду главные ориентиры, ибо дорогу осилит идущий, как говорили древние мудрецы».

 

А наша жизнь идет, как прежде:

То — то, то — се, то — ничего.

Душа изверилась в надежде,

Но чувство правды глубоко.

Оно стучит, оно тревожит,

Оно волнует плоть и кровь,

Оно спасет нас и поможет

Познать и счастье, и любовь.

Мордовия. ШИЗО. Весна 1986 г.

«Уже год, как я здесь, и скоро три с момента расставания, а надо набраться терпения еще на много лет. Это в общем-то плодотворная тема для раздумий, но нет-нет, да и ловишь себя на том, что возвращаешься к этим невеселым думам».

 

 

Годы жизни, как вода —

Протекают через сито

И уходят навсегда.

Неужели все забыто?

Чистополь. Тюрьма. Карцер. Голодовка. 1984г.

 

То ждем весну, то лета, то этапа,

То перемен каких-то новых ждем,

А листья дней, ушедших без возврата,

Смывает время проливным дождем.

 

Зачем скрывать, конечно, здесь тоскливо,

Невесело живется без тебя,

И будни серые текут неторопливо,

Ночными призраками память теребя.

 

Но я живу и не ропщу на Бога,

Самим собой стараюсь быть всегда.

И хоть осталось ждать уже немного, —

Еще не раз глубокие снега

 

Покроют все, что пролегло меж нами,

Еще не раз весенние ручьи,

Оттаяв, молодыми голосами

Прервут наш сон. И теплые лучи,

 

Лучи надежд, любви и просветлений

Нам силу придадут для славных дел.

Душа моей судьбы, мой добрый гений,

Благодарю за сладкий свой удел.

Чистополь. Тюрьма. Май 1985г.

«Кометой Галлея промелькнуло свидание, такое же короткое и почти такое же реальное, «как сон, как утренний туман». А дальше все, как в «Фата Моргана»: «йдуть дощi...» Кстати, года полтора назад я прочитал томик Михаила

Коцюбинского, и несколько коротких ранних рассказов меня просто потрясли».

«Прочел недавно, что в Англии есть клуб любителей старины. Его члены не ходят в кино, не смотрят телевизор, не звонят по телефону. По-моему, меня смело можно записать в такой клуб... Впрочем, это не самое большое неудобство моего нынешнего бытия».

 

Скудость моего бытия определяется во многом тем, что в одном письме я вынужден писать и о несчастьях и о радостях, но надеюсь на милость родных читателей, которые поймут, что делается это не потому, что чувства не глубоки и проходящи, а потому, что следующее письмо смогу написать не скоро».

«Только что пришел из бани, испытав то, ни с чем не сравнимое удовольствие, какое только возможно здесь, и принялся за письмо. Вспоминаю, как много лет назад, еще в 1952 году, будучи зимой в Москве, пошел в Сандуны — захотелось посмотреть на это чудо из дореволюционных времен. Кабины из красного дерева, банщики, бассейн, пиво (а при желании и водочка из-под полы) — так когда-то развлекалась купеческая Москва. Не могу сказать, что я был в особом восторге, но сейчас вспомнить приятно. И хотя баня в тюремных условиях мало походит на санду-новские, она по своему значению для нас стоит на одном из первых мест. Ничего, что нет бассейна, ничего даже, что нет парной, все равно хорошо. Пиво заменил чай, который был заранее заварен и ждал нас, закутанный в телогрейку. Ну вот, а теперь, когда я выпил чай за ваше здоровье (не удивляйтесь, здесь чай всегда пьют, как на воле спиртное), отряхнув пыль и грязь со своего тела, почувствовав эдакую душевную чистоту и покой, я переношусь к вам, мои родные, пытаюсь мысленно оказаться среди вас».

 

Я скуп на краски и полутона:

Во-первых, потому, что я не мастер,

А во-вторых, как быть, если одна

Осталась только краска — серой масти?

 

Лишь только сон утеха для меня,

Лишь только в нем мой Лувр и Третьяковка,

И радость встреч, когда в расцвете дня

Мой поезд доползет до остановки.

 

А в жизни все давно наоборот,

И сон уже давным-давно не в руку

Не зря уж сотни лет из рода в род

Ярмо и бич в нас загоняют скуку.

 

А скука — серости любезная сестра.

Дай Бог мне смелости, и я дождусь утра.

Чистополь. Тюрьма. Карцер. Голодовка. 1984 г.

 

Да, я был далеко от своей семьи. Но мне так хотелось принимать участие в жизни своих родных. Я ждал и требовал от них подробно писать обо всем, до мелочей. И в своих письмах обсуждал их проблемы. А проблем, конечно же, было много. У дочери решалась личная судьба. У сына были неурядицы с учебой и здоровьем. Жена... На ее плечи легло столько тягот! Отсюда, конечно же, и болезни, и подавленное настроение, и тяжкие мысли. Все это мне хотелось рассеять, всем помочь, хотя бы теплым словом, советом, пониманием. И я издалека пытался это делать — через письма.

 

На этот раз под занавес июня

Спешу черкнуть хотя бы пару строк.

Прости меня, мечта моя, Риммуня, —

Мне при дележке выпал долгий срок.

 

Режим нормальный, строже не бывает,

Отбой, подъем, прогулка, то да се.

Все хорошо, тебя лишь не хватает,

Да иногда под ложечкой сосет.

 

Нет, ты не бойся, с язвой все в порядке.

И сердце тоже правильно стучит.

Спасибо йоге, утренней зарядке,

Отлично сплю, дай Боже аппетит.

 

Проходят даты, годы канут в Лету,

Уже детей неловко звать детьми,

А мы живем, разбросаны по свету, —

Но ведь живем же, черт меня возьми!

Чистополь. Июнь 1983 г.

 

«Нам еще предстоит чуть позже осмыслить происшедшее», — это я написал в первом письме из Харьковского следственного изолятора в мае 1981 года. «Сколько буду жить, столько буду протестовать, пока на очереди Верховный суд СССР. Мое положение сейчас можно сравнить с дельфином, выброшенным волной на берег. Если его по-

 

ливать водой — он дышит. Вода — это ваши письма, чем больше, тем лучше. Если пойдет ливень, дельфину будет казаться, что он в море. Помните, что здесь нельзя переборщить. В то же время я могу писать только два письма в месяц. Меня интересует все, буквально все — от шахматных достижений Миши до Леночкиных сердечных дел. Как вам ни тяжело, все-таки вас много, поддерживайте друг друга и не отчаивайтесь, еще не все кончилось, рано петь отходную, ведь не этим бессмысленным сроком ограничивается жизнь во времени и пространстве, есть более вечные ценности. Так давайте не проходить мимо, выше голову!»

Тогда же, еще не зная, что отца нет в живых, я писал: «Дорогие мои папа и мама, не по своей вине я вдали от вас в самое нужное время, постарайтесь найти в себе силы выдержать и это тяжелое испытание. Знайте, что все мысли сейчас прежде всего о вас, и простите за боль, которую принес на старости лет».

Потом были письма уже из Зб-й зоны. «Я храбрюсь, уверяю себя, что письма будут, их будет много, но все время одергиваю себя, а вдруг все это не так, мало ли какие причины вашего молчания. Поэтому прошу об одном: давайте, родная моя семья, договоримся сразу — ничего от меня не скрывать, не делать никаких скидок на мое нынешнее положение, если вы считаете меня своим членом».

«Я незримо присутствую на всех днях рождения, праздниках. Ближайший — я снова с вами. Мне не плохо, поверьте, мне грустно бывает (когда нет писем), но я практически здоров, стараюсь быть бодрым, все время помню о вас, ваших прекрасных душах, ваших добрых сердцах. Я поэтому уверен — виктория, праздник придут на нашу улицу, мы еще «поднимем бокалы, содвинем их разом».

 

Настала летняя пора. Зима ушла

Земля прогрелась.

У вас там зной стоит.

Жара Уже, наверное, приелась?

 

А сколько зелени кругом!

Какая синь над головою!

Как хорошо бродить пешком

Дорогой, тропкой луговою!

 

Согласен даже на асфальт,

Пропитанный машинным потом.

Ты помнишь песню про Трансвааль,

Сгоревший в зареве далеком?

 

Немало радостей и здесь,

Хоть несколько иного толка.

Паук пророчит добру весть,

Щебечут птицы без умолка.

 

Иль неожиданно найду

В забытой книге откровенье —

Вот пища сердцу и уму,

Заслон надежный от смиренья.

Чистополь. Карцер.

 

Все главные слова я отложу до встречи,

До той поры, когда останемся вдвоем.

Отложим на потом торжественные речи,

Ты только, джанс, знай — мы славно заживем.

Чистополь. 12 мая 1985г.

 

«Больше всего я волнуюсь за вас, за ваше здоровье, и если уже мне не придется часто писать вам, то хоть вы не лишайте меня возможности все знать о вас. Поэтому же прошу тебя, дорогая моя, несмотря ни на что — крепиться, не расстраиваться, больше думать о себе. Гуляй больше, ходи в кино, на воздух, помни, что до пятидесяти (как ты говоришь) тебе в два раза больше, чем мне. Передай Владею с Софой, что я и в этом смысле целиком полагаюсь на них. Иногда можно привлекать и Пономарей, которые умеют ловко и весело проводить время. Я был бы рад, если бы в своих письмах ты чаще и подробнее писала о кинофильмах, которые смогла посмотреть. Очень бы хотелось при этом, чтобы и настроение у тебя было соответствующее — без хандры. Сегодня рано говорить об усталости и близкой смерти, а эти нотки нет-нет, да и проскакивают в твоих письмах. Мы с тобой и друзьями еще не раз докажем это своим жизнелюбием».

 

Блажен лишь тот, кто хоть однажды

Познал любовь и доброту,

Тот, кто страдал, и тот, кто страждет,

И чью заветную мечту

 

Не могут одолеть ни годы,

Ни расстоянья, ни тюрьма,

Кто, пока жив, пуще свободы

Хранит любовь. И только тьма

 

Да тишь последнего удела

Способны счастье оборвать.

Но нам до этого нет дела —

Живым. — Какая благодать!

Чистополь. Тюрьма. 4 января 1984 г.

 

К жене, конечно же, я обращался чаще, чем к другим: «Наступил тяжелый и в то же время радостный для нас месяц. Год, как нет папы, год, как не стало фактически большой семьи. Печаль не вырывается из сердца. Кажется, где там взяться месту для радости?

Но место нашлось. Ведь 20 лет нашей дорогой дочурке, 20 лет! Подумать только, она уже взрослая, наша дорогая Алена, наша Звездочка, которую мне иногда хочется назвать — наша Лисичка... Как бы мне хотелось хоть ненадолго пожить твоими хлопотами не на расстоянии, а рядом, хоть немного ослабить груз твоей ноши. Увы, увы, это произойдет еще не скоро. Мне остается только надеяться на то, что и тогда, когда мы встретимся, когда дети наши станут совсем взрослыми, я еще понадоблюсь и тебе, и им».

«Теперь, на склоне лет, довольно часто задумываюсь над смыслом жизни, над понятием счастья. Тысячу раз права Гита: знать, что вы есть и будете завтра — большое счастье. И самая сильная потеря, самый большой удар для меня в том, что я оторван от вас — моих друзей, близких и родных. Нормальные человеческие отношения заменены эрзацем — письмами, которые идут долго, в которых всего не скажешь».

«Вообще, все, что я читаю о семейной жизни, о женах и детях особенно остро задевает душу. Как я тоскую из-за того, что на меня никто не ворчит, как я хочу поменять

 

свою нынешнюю свободу от семейных уз на полную несвободу. Это я не кисну, просто иногда для разнообразия мечтаю».

«Поздравляю тебя, радость моя, с днем рождения нашего первенца. Как будто только вчера я получил телеграмму в Узине, помчался на узел связи звонить, а потом к Юре Логвинову обмывать это потрясающее событие, благо, спирт всегда был рядом. А потом я полетел в Харьков и был у тебя в больнице, помнишь, где ты была после операции? Интересно, что через несколько дней после возвращения мне пришлось пережить сильнейшее потрясение. Да ты, по-моему, должна помнить. Тогда из-за неисправности лебедки на бетонку упала бомба из бомболюка. Я стоял рядом и ждал, когда кончат заправку бомбами, чтобы попасть в кабину. После удара все, кто был рядом, бросились врассыпную. Сейчас со смехом вспоминаю, как бежало приехавшее начальство, уверен, что были повержены спринтерские мировые рекорды. Я тоже побежал и спрятался за стоявшей автомашиной — подкосились ноги. (Как будто от этого можно было спрятаться: такая защита была менее эффективна, чем у страуса, когда он прячет голову в песок!). Явственно почувствовал запах гари, запах горящего пороха. Так вот, за несколько секунд, пока бежал, в мозгу прокрутилась вся жизнь. Я потом вспоминал и твердо знаю, что не было сколько-нибудь серьезного события в жизни, которое не промелькнуло перед глазами. Но, конечно, самым сильным было воспоминание о тебе, о том, как я оставил тебя в той залитой солнцем палате, в которой ты страдала вместе с другими женщинами... Ну, а теперь ему уже больше лет, чем мне было тогда».

 

Ну почему я слов не находил,

Когда глаза твои искрились рядом?

Весь белый свет теперь не мил,

Моя судьба, моя отрада.

 

Когда теперь с востока я спешу

Письмом замаливать свои грехи, —

На твой алтарь с раскаяньем несу

Беспомощные, слабые стихи.

 

Прости великодушно и поверь,

Что в суматохе мыслей многих

Средь многих достижений и потерь

Я ясно вижу, что итоги

 

Подбить пора, хоть старость не пришла,

Но старость — это дело наживное.

Как только жизнь испишется дотла —

Придет мечта о благостном покое.

 

Пока дышу — страдаю и люблю,

Надеюсь, мучаюсь и верю:

И в счастье, и в любовь твою

Наперекор несчастьям и потерям.

Чистополь. Тюрьма. Лето 1985 г.

 

«Жизнь все время нас с тобой испытывает — то горем, то радостью, то смертью родных, то предстоящим замужеством дочери. Остается только благодарить Бога за то, что в этот раз испытания предстоят хоть и трудные, зато приятные. Одно обидно до смерти: нет тебе от меня никакой фактической помощи, одни только советы да рассуждения, которые по большей части общие, ибо что можно присоветовать с закрытыми глазами за тридевять земель?! Но другого мужа, кроме почтово-тюремного у тебя нет, а у детей нет другого отца, поэтому, чем роптать на судьбу да приговаривать, давай-ка вместе подумаем, как и что делать».

«Сегодня ребята, узнав, что у тебя день рождения, предложили сделать торт. И в таких условиях оказывается можно позволить себе такую роскошь. Делается это так: крем — взбивается маргарин с сахаром (1:1). Если долго колотить, получается воздушная сладкая масса вполне приятного вида и вкуса. Тесто — хлеб, который сначала мелко-мелко ломается, смачивается сиропом (растворенные в кипятке конфеты) и тщательно перемешивается. Затем раскатывается слой теста, слой крема, снова слой теста, а слой крема сверху толстенький. Сверху я вместо свечек поставил спички. Я никогда не забуду этот пир, который устроили друзья по камере в твою честь».

«Годы, годы... Четыре года, как я оставил вас на произвол судьбы... Скажу тебе по секрету, что когда я пока

 

зываю твои фотографии окружающим, никто не дает тебе твои настоящие «надцать лет», мало того, считают тебя очень красивой и привлекательной. Я, естественно, с удовольствием соглашаюсь, только где можно, вставляю: «Я, мол, тоже ничего», — то есть, пытаюсь дотянуться до твоего молодого уровня. Но это сделать очень трудно, особенно, когда смотришь в зеркало».

Мне кажется порою, грешен,

Что лет мне меньше, чем сейчас,

Не двадцать пять уже, конечно,

Но все же и не пятьдесят.

 

Я все хочу себя представить

Хотя бы через двадцать лет.

Хочу дожить (к чему лукавить?)

И посмотреть на свой портрет.

 

Я худ и лыс, вставная челюсть,

Морщины скрыты бородой,

Но если я тобой согреюсь, —

Тряхну, пожалуй, стариной.

 

Но не в застолье многолюдном,

Не на рыбалке у реки,

И не в беседах длинных, нудных,

Что чтут иные старики.

 

А в страсти пламенной и нежной,

В желаньи снова быть с тобой

С осуществленною надеждой

И успокоенной мечтой.

Чистополь. Тюрьма. Ноябрь 1983 г.

 

«Вы, мои родные, всегда были опорой и смыслом жизни, но сейчас, когда вас стало меньше, роль каждого оставшегося резко возросла, особенно твоя. Именно поэтому прошу еще и еще раз — береги себя, не обращай внимание на мелочи. Словом, тебе судьба определила на годы быть и мамой, и папой, быть оракулом и старейшим, быть тем, кем ты есть сейчас, а мне остается одно — благодарить небо за то, что 25 лет назад из многих знакомых я угадал именно тебя. Такие удачи — редкость. Это мне награда за все страдания и муки»,

 

Я блеском твоих глаз и голосом певучим,

И нежной ласкою, и запахом волос,

И доброй памятью, и мыслью о грядущем

До смерти б жил и жил, когда б не довелось

Отведать горькую, но праведную чашу:

Аресты, тюрьмы, суд, этапов череда...

И превратилась жизнь размеренная наша

В какой-то странный срок, разбитый на года.

И вот уже привык к потерям и утратам,

И душу измотал, и сердцем изнемог, —

Конец придет и мой патологоанатом

С усмешкой извлечет бесчувственный комок.

А чем сейчас живу и отчего теплится

В душе моей огонь под пеплом и золой?

И как же до сих пор последняя страница

Не перевернута в той книге роковой?

Ответ мой будет прост, и короток, и ясен,

И в этом вижу я знамение Творца:

Был в Бийске летний день поистине прекрасен

И различить черты прекрасного лица

Помог Господь, и все страданья мамы Гиты

Вознаградил стократ рождением твоим.

И с той поры живешь, идешь путем открытым,

Хоть труден этот путь и неисповедим.

Как я тебя нашел и кто меня сподобил

Не ведает никто, но если бы не ты, —

Как жил бы я тогда в тюрьме иль на свободе?

Какие бы в душе лелеял я мечты?

Чистополь. Июнь 1985 г.

 

Дети росли, справляли без меня дни рождения, влюблялись, учились, искали свой путь в жизни. Я старался им помочь, как мог. Словом, советом. Писал дочери и сыну: «Не могу согласиться с тобой, что мнением окружающих всегда надо пренебрегать, а к мнению близких надо прислушиваться. Бывают моменты, когда это правило нарушается. Главное — всегда и во всем опираться на собственные нравственные критерии, основы, на собственное понимание добра и зла, не изменять самой себе, не терять голову. А дальше хочу поспорить. Ты говоришь, что существует какой-то лимит счастья.

Думаю, прости за резкость, это чушь. Нет и не может быть лимита счастья. Это все равно, что говорить о лими-

 

те жизни. Я глубоко убежден, что слова «человек — кузнец своего счастья» верны по большому счету. У каждого свое понимание «счастья», свои точки отсчета. Единственное ограничение — нельзя строить свое счастье на несчастье других. Ты просто торопишься жить. Помнишь, у Пушкина: «И жить торопится, и чувствовать спешит». Тут есть опасность пресыщения, потери чувства реальности. Но, во-первых, и это проходит, а во-вторых, по-моему, это не в твоем характере».

«... Совершенно согласен, что счастливая и прочная семья возможна только при взаимных уступках, взаимном уважении, сопереживании. При этом неизбежно приходится менять, «реконструировать» характер, всегда быть готовым чем-то пожертвовать ради близкого человека. Это «чем-то» может быть достаточно большим. Каждый решает, какой частью своего «Я» он может поступиться без ущерба для этого «Я». По мне — нельзя поступаться только совестью и нельзя жертвовать кем-то».

«Не могу с тобой согласиться, когда ты говоришь, что ты глух к музыке и слеп к краскам. Если душа хоть раз способна была обрести слух и зрение, значит, все хорошо. Попробуй когда-нибудь просто так сходить в Третьяковку, постой подольше в каком-нибудь зале, даже у одной-двух картин, — и я не сомневаюсь, душа сразу откликнется. Что значит, не понял концерт для скрипки Мендельсона да еще в исполнении Третьякова? А что ты вообще хотел понять? Просто ты мало в детстве слушал классическую музыку (и в этом моя вина), но ведь она-то в доме все время звучала!»

«И уже совсем, брат мой лихой, смешно читать, когда ты рассказываешь, какой чай лучше, какой хуже. Нам дают только зеленый чай по 100 г в месяц, и мне он очень нравится».

«Да, сынок, как ни странно, не имея в роду русских, я все-таки скорее всего русский человек, а ты — тем более, ведь один твой дед чистокровный русский. Однако меня национальная проблема практически не интересует в общепринятом плане. Есть человек, люди. Они делятся на хороших и плохих, причем критерии для этого деления могут быть разные. Делить людей на русских и не русских,

 

семитов и антисемитов, турок и армян и т.д. не хочется, даже если при этом не преследуются людоедские цели. Однако это не значит, что национальное для меня не существенно. Просто, по этому признаку не могу делить людей».

 

Автоэпитафия

 

На всей земле имел он предков,

Средь немцев и среди славян, —

Хоть был он на Кавказе редко,

Своим считался средь армян.

Владел украинским свободно,

По-русски сносно говорил,

Английский (был в ту пору модным)

Беднягу вовсе уморил.

Он был друзьями почитаем,

Супругой нежно был любим, —

Ушел в поход за светлым раем, -

Рай оказался неземным.

Я. Ингаш. 31 марта 1970 г.

 

Вновь и вновь я повторял в письмах детям то, что волновало меня, когда я думал: какими они станут, как будут относиться к жизни?

«И главное, как мне кажется. Чем ни при каких обстоятельствах нельзя поступаться, это собственная совесть. Желаю вам никогда не вступать с нею в сделку. У каждого человека свои нравственные и Моральные критерии (надеюсь, что у вас они общие), которые он не должен преступать. Совесть — это нечто незаметное и неуловимое, нечто вовсе и не материальное. Как трудно бывает подчас с ней, но как невыносимо страшно без нее. Помните, как просто и мудро сказал Владимир Галактионович Короленко: «Совесть — это когда никто не увидит и не узнает, а я все-таки не сделаю».

В самом первом своем письме я обращался к родителям, просил у них прощения — не за вину, которой не было, а за то, что не могу поддержать их в старости и болезни. Подбадривал их. И потом почти в каждом письме,

 

воспоминаниями ли, прямыми ли словами я вновь и вновь обращался к отцу и матери.

«Я вспоминаю, как год назад, через час после того, как узнал о смерти отца, я уже куда-то ехал. Эти внезапно наступившие перемены отодвинули на задний план, как бы отдалили то главное и страшное, что произошло. И только ночью, под стук колес, до сознания в полном объеме стала доходить вся тяжесть и безвозвратность потери».

А спустя некоторое время, вновь вспоминая печальную ату, писал:

«Сегодня третья годовщина смерти папы. Как быстро летит время. Уже стираются мелкие подробности, память, не обогащенная новыми впечатлениями, утрачивает детали, постепенно образ человека остается только в сердцах близких, а потом и у них он расплывается, становясь все более общим. Однако, как правило, хорошие, добрые дела ушедшего остаются жить долго, передаются из поколения в поколение. А если говорить о главной черте нашего дорогого Ованеса, которая, я уверен, не скоро будет забыта, — это доброта. Многие мои близкие, родные, просто знакомые будут помнить его доброту».

Не могу не вспомнить одно поразительное совпадение. Там, в Чистопольской тюрьме, во втором номере журнала «Советская Армения» за 84-й год я прочитал статью с названием «Ованес Алтунян — Жан Алтен». Я сам перевел ее с армянского и перевод послал семье. Перескажу ее коротко. В 18-м веке молодой армянин, спасаясь от турецкой неволи, добрался до Франции. Сделать это было необычайно трудно, но и добравшись до Марселя, Ованес Алтунян еще долго вел голодное существование. И все же он добился своей цели — попал на прием к французскому королю Людовику XY. И через два года юг Франции уже был засеян хлопком агронома Жана Алтена, а он сам награжден орденом Почета. В своей тростниковой палке, с которой он приехал во Францию, Алтен вывез тайком от турок, кроме семян хлопка, еще одну культуру — морену, хотя и знал, что, если попадется, будет казнен. Ее он тоже пытался привить на юге Франции, но потерпел неудачу. И только через двадцать лет этот его труд был оценен по достоин-

 

ству. Впрочем, сам агроном умер в авиньонской больнице бедняком. Но Франция не забыла труды агронома-иностранца. Еще до второй мировой войны на одном из холмов Авиньона ему был поставлен бронзовый памятник. Однако в 1944 году этот памятник вместе с другими был отправлен в Германию на переплавку...

Вот такая встреча через века. Вряд ли Ованес Алтунян — полный тезка моего отца — был нам родственником. Но я читал о нем и думал об отце — таком же талантливом, трудолюбивом и самоотверженном человеке.

Отца уже не было в живых, утешить и поддержать мать я мог лишь письмами издалека.

«А еще передайте маме, что когда я одеваю папины носки, сразу ощущаю тепло родительского очага, тепло маминых рук и памяти об отце. Спасибо маме за это. Да, я очень многое хочу сказать маме, но разве скажешь все в письме, когда об этом и говорить нечего. Просто надо побыть рядом! Помочь, посмотреть в глаза. Как бы я хотел, чтобы в них было поменьше укора и побольше радости и надежды!»

«Мамочка, родная моя! Если бы можно было слезами поднять папу! Увы, это не в силах человеческих. Поэтому еще раз молю тебя — держись. Хорошо делаешь, что потихоньку выходишь из дома. Спасибо тебе за торт, я представляю это волшебство и надеюсь еще не раз его попробовать».

Это письмо я написал в декабре 1981 года. Накануне родные сообщили мне, что ко дню моего рождения, 24 ноября, мать испекла в мою честь торт... Нет, не суждено мне было больше попробовать того, что приготовили ее трудолюбивые руки. Через месяц ее не стало. Это произошло 20 января, ко мне же страшная весть пришла только в марте. Жена знала, что я сижу в злосчастном помещении камерного типа, что мне и без того трудно. Но вот пришло письмо от Саши Калиновского, который считал, что я уже знаю о смерти матери...

«Вот уже несколько дней нестерпимо болит голова. Пытался было закурить, да почему-то не тянет, вернее — не помогает... Сразу эта новость как-то не дошла до меня, но

 

постепенно я стал вспоминать твои перерывы по переписке, то страшное письмо, которое ты писала много дней... Что же случилось? Сердце? Что она думала, что говорила в последние часы, кто был рядом с ней? Чувствую свою вину перед ней, безотчетную. Все время в голове звучит чичибабинское: «Как мало я был добрым хоть с мамой, хоть с любимой, за то и бит по ребрам судьбою, как дубиной». Вспоминаю с мукой, как в 1969 году я буквально переступил через стоящую на коленях мать. Поняла ли она меня до конца, простила ли ?..»

«Несмотря на всю философскую объективность: жизнь кончается смертью, а смерть, отрицая себя, утверждает новую жизнь, каждый раз сердце отказывается мириться с неизбежностью... Конечно, я живу сейчас только воспоминаниями о прошлом, конечно, все эти воспоминания в основном грустные. Но уже несколько раз ловил себя на мысли, что улыбаюсь, реагирую на шутки. Пусть простит меня мама, что траур по ней был недолог, но он глубок. Я часто разговариваю с ней мысленно или во сне. Как много осталось невысказанным, о многом я сейчас жалею, но что делать, как изменить? Хорошо, если есть загробная жизнь, тогда не все потеряно, еще успеем сказать родителям все слова перед тем, как станут «жарить черти после смерти скоморохов на сковородах» (Чичибабин).

«Очень трудно себе представить, как вы там обходитесь без меня. Ведь тогда дома мне казалось, что все держится на мне, но вот уже целых полтора года все держится на ваших нервах и страданиях», — писал я в одном письме. И имел в виду не только моральное состояние своей семьи, но и самое что ни на есть бытовое тоже. Ведь я всю технику домашнюю всегда ремонтировал сам. Трудно было отказаться от этой привычки. И часто в письмах на многих страницах я подробно рассказывал: как отремонтировать стол, положить линолеум, исправить бачок. Хотелось помочь своим даже в мелочах. Писал дочери:

«Если у тебя будут трудности с билетами в кино, то найди в «Украине» в аппаратной инженера Николая Коровина, в «1-ом Комсомольском» администратора Кузнецову Лидию Ефимовну, в «Москве» — инженера Нину Ми-

 

хайловну, у нас в «Довженко» — Раису Васильевну. Уверен, что никто из них тебе не откажет». Недаром же я столько лет ремонтировал по всем этим кинотеатрам киноаппаратуру! Я упоминал уже раньше, что в заключении увлекся украинской и армянской историей и культурой, и в этом сыграли роль мои друзья Мыкола Руденко и Ишхан Мкртчян, а потом уже в Мордовии прекрасный человек Рафик Папаян. Стал изучать эти языки. И если украинский давался легко, да я уже и знал его в какой-то степени, то армянский надо было начинать с азов. Я писал родным:

«И еще просьба. Попроси Сусанну или Каринэ выслать через «Книга-почтой» армяно-русский и русско-армянский словари и две-три армянские книги для чтения. Здесь есть один том Раффи, но мне он пока не по силам».

«Сегодня 27 августа. Скоро отбой. А надо еще повторить перед сном армянский».

«Мои успехи в армянском пока еще скромные. Но есть мечта прочесть книгу Раффи, которая есть в здешней библиотеке».

 

Азату Аршакяну и Ашоту Новосардяну

 

На стенах крепости армянские слова.

Я их прочел и выучил на память.

Их перед смертью говорил Саят-Нова^[1]

— Вот почему они легли на камень...

Хачкары^[2] древности, мы перед вами тлен,

Не спарапеты^[3] и не нахарары^[4],

Но если дети Хайка^[5] попадали в плен, —

Они творили на стенах хачкары.

 

 

Там на кресте соцветья ярких слов.

В них сладость жизни капелькой сиропа,

Как памятник творцу и претворенья снов

Великого учителя Месропа.

 

На стенах крепости армянские слова —

Со мною говорит мой древний предок.

От духа слов-цветов кружится голова,

А губы их сцеловывают с веток.

 

Позволь, Армения, и мне тебя считать

Прародиной, давно в крови носимой.

Благослови меня, благослови, как мать

Благословляет и прощает сына.

 

На стенах крепости армянские слова.

Их пронесу через мороз и пламя.

Когда ж усталая поникнет голова,

Пусть выбьют их на камне в мою память.

Чистополь. Тюрьма. Карцер. 1982 г.

 

Расскажу еще о том, что приносило большое облегчение, разнообразие и радость в мою тюремно-лагерную жизнь. Еще в первом письме из Харьковского следственного изолятора я написал:

«В моей нынешней жизни, какой бы прискорбной она ни была, тоже есть положительные стороны. Прежде всего — это книги. Прочел очень много, несколько десятков книг. Это большой и серьезный разговор. Восемь томов одного Толстого! «Война и мир» произвела совершенно потрясающее впечатление. Какая глупость, что ее «учат» в 8 классе! Самое раннее — перед защитой диплома надо обязательно изучить эту великую книгу. Половина прочитанных книг на украинском языке. Ловлю себя на мысли, что иногда сейчас и думаю по-украински».

Я привык делиться прочитанным со своими родными. Не хотел отказываться от этой привычки, и находясь от них вдалеке.

«Прочел «И дольше века длится день» Айтматова. Вещь хорошая, но все-таки «Белый пароход» лучше. На мой взгляд, космос с его тупиковой ситуацией не усиливает, не

 

оттеняет главную мысль, а затуманивает. Для решения человеческих проблем не стоит обращаться к инопланетному разуму. Человек сам в общении с себе подобными и природой может и должен понять свою сущность, в которой есть место для всего — для прошлого, настоящего и будущего, для веры в будущее, для добра и зла».

«Лесков, Горький, Куприн, Чехов, Щедрин, а до этого Толстой, Тургенев — это те, которых я прочитал по несколько томов. А поэзия! Впервые, да простят меня друзья, прочитал серьезно Тараса Григорьевича. Это действительно великан. Разве мог бы я себе это позволить в нормальной обстановке? Конечно же, нет. И армянским занимаюсь потихоньку. Жаль только, что мой технический уровень падает, и мне уже никогда не быть инженером, а становиться гуманитарием слишком поздно. Впрочем, надеюсь, что ремонтировать телевизоры я всегда смогу».

«Я очарован, буквально ошеломлен поэмой Лины Костенко "Маруся Чурай»! Точнее, это не поэма, а «исторический роман в стихах». Хотя он назван историческим, история здесь ни при чем».

«Прочел, наконец, Булата Шалвовича «Свидание с Наполеоном». Вещь действительно прекрасная. Такую книгу хорошо всегда иметь под рукой и периодически к ней возвращаться. Много там разбросано мыслей как бы специально для того, чтобы предложить читателю думать, задумываться, а порой, оторвавшись от чтения, оглянуться окрест себя».

«...И еще одна книга, которая почти всегда со мной во всех тюрьмах (спасибо библиотекам!) «Лирика» Пушкина! Тут лучше помолчать, как тот Бровко, что не мог сколотить воду, говорить нечего, ведь Пушкин всегда с нами. Вот теперь вы знаете, где я черпаю силы, чтобы выжить, чтобы остаться самим собой, возможно, в чем-то ошибающимся, но самим собой».

«Интересно, что, читая Пушкина, я подумал: если «Евгений Онегин» — энциклопедия русской жизни, то сам Пушкин — энциклопедия человека. За свою короткую жизнь он словно прожил жизнь всего человечества. Возможно, это гипербола для индуса, китайца, американца, но

 

для русского человека (а ведь мы все русские по культуре) — это так. Буквально все мои чувства можно описывать пушкинской строкой, и почти каждая строка отзывается в сердце. Конечно, я здесь Америки не открыл, Марина Ивановна Цветаева и другие об этом почти все сказали, но почувствовать это самому и радостно, и волнительно».

Там, «за гратами», чтение книг стало одной из главных радостей для меня. Да, в какой-то степени оно давало возможность уйти от реальности «в мир иной». Но и позволяло глубже познать природу человека, себя. И просто отдохнуть душою. Отдых душе давало еще одно, и об этом я тоже писал родным.

«Ты смотришь и слушаешь живых артистов, а я довольствуюсь голосом из динамика. Но порой бывают ну просто прекрасные передачи. Вот, например, недавно был концерт академического хора, посвященный памяти народного артиста Клавдия Птицы. Зураб Соткилава в сопровождении хора пел «Однозвучно гремит колокольчик», «Ты. постой, постой...», «Вечерний звон». Или две передачи по страницам опер Верди и Россини.

... Конечно, абонементы, как советуют некоторые, приобрести было бы лучше, а еще лучше, если бы можно было заказывать музыку самому. Но отсюда заявки на концерты, увы, не принимают...»

«Сейчас идет прекрасный «субботний концерт». Вообще это одна из самых лучших передач. Я ее слушаю всегда. Вы там, на воле, наверное, редко когда включаете радио, но и вам рекомендую. Начинается передача музыкой Свиридова (вальс из музыки к «Метели»). Между прочим, впервые этот вальс я услышал в конце декабря 1980 года, и это было одним из самых сильных впечатлений (если не самое сильное) тех дней».

Музыка и в самом деле имеет особенность, как ничто другое, навевать воспоминания.

«Приходилось ли вам слушать оперу «Евгений Онегин» в тюрьме? Нет? Я так и знал. Так знайте же, что это тоже очень интересно. Что же именно интересно? Да все. Надо только открыть уши, закрыть глаза, точнее — устремить

 

взгляд вглубь души, где уже бурлит целое море воспоминаний... Я вспоминаю, когда впервые услышал об этой опере и увидел ее на сцене. Было это в 1945 или 1946 году. В нашем классе учился Юра Канзбург, хороший парень, с которым я дружил. Его отец был солистом Харьковской оперы. Однажды я пришел в их коммунальную квартиру на Рымарской (большой дом рядом с оперой). Вся комната, квартира, весь мир был заполнен огромным, неслыханным звуком — Юрин папа пел гаммы. Я тогда вообще не знал, что можно так петь. А потом мы с Юрой ходили в оперу по контрамаркам. Помню, я старался узнать старшего Канзбурга (он пел Ленского), но так и не узнал, так как Ленский был молодой, а отцу Юры было столько лет, сколько мне сейчас. На всю жизнь осталось в памяти — яркая сцена, музыка, действие, оркестр, спрятанный в яму, зал и фойе со старинной лепкой — все, все было красиво, необычно, особенно если вспомнить, что за время было тогда».

Как часто в письмах к родным, размышляя о жизни, о судьбах, я старался подбодрить их, вселить надежду. Одновременно я поддерживал надежду на лучшее и в себе.

«Дело в том, что я по природе оптимист. Скажем, если стакан налит до половины или зал театральный имеет половину занятых мест, я говорю: стакан наполовину полон, или — зал наполовину полон, а не пуст. Но это имеет смысл только в том случае, если на вопрос надо ответить однозначно, как в референдуме. Жизнь-то значительно сложнее, ведь нам вовсе не безынтересно, что именно налито в стакан или что за публика в зале, или что за пьеса идет на сцене. Но это уже другой вопрос. Мне кажется, что такой подход более эвристичный, что ли, не такой тупиковый. Дело в том, что, если стоять на позитивной позиции, небольшие изменения к лучшему как-то укрепляют веру и надежду, а если на позиции «полупустого стакана», то добавление нескольких капель вряд ли изменит вашу точку зрения, вы будете ждать до тех пор, пока стакан не станет полным. Но в таком ожидании может пройти вся жизнь, а стакан никогда не наполнится».

«Многих людей раньше и сейчас спасала и спасает вера. Нам, увы, безбожникам, остается надежда да любовь, хоть

 

каждый из нас в душе понимает, что эта троица неразделима. Но даже если «только» надежда и любовь, разве это мало?»

«Мы тоже, брат, здесь, да и не только здесь, живем надеждой, хоть давно уже вышли из юношеского возраста. И именно это позволяет не только «казаться», как ты пишешь, но и действительно «быть» оптимистом. А надежды эти, как мне кажется, не такие уж беспочвенные, хотя жизнь может принести любые сюрпризы. Но у нас нет другого выхода, эвристический путь в данном случае — это путь надежды и путь веры в неистребимость правды и торжество справедливости. Не исключено, конечно, что «жить в эту пору прекрасную уж не придется ни мне, ни тебе», но и это не основание для глубинных расстройств. Даст Бог, детям достанется».

 

Спасибо за тепло и ласку,

За ваши добрые сердца!

Давайте вместе верить в сказку,

Где до счастливого конца

Осталось ждать совсем немного,

Еще совсем-совсем чуть-чуть,

Уже вдали видна дорога,

Лишь стоит холмик обогнуть

Иль по тропинке вверх забраться,

Как развернутся чудеса!

Захватит дух, поверьте, братцы —

На горы, нивы и леса

В разливы неба голубого

Рванется солнце из-за туч,

И на штыке у часового

Блеснет надежды яркий луч.

Чистополь. Май 1985 г.

 

Вера, надежда, воображение — да, они спасали и поддерживали. И все же...

Листочки писем реже все и реже, —

То язва виновата, то зима,

Но нам с тобой нельзя терять надежды,

Иначе бал свой будет править тьма.

 

Иначе на земле для нас с тобою

Жизнь потеряет смысл и красоту,

Как море без челна и без прибоя,

Как дерево, увядшее в саду.

 

Нас так трепала буря в океане,

Мы столько горя пережили в нем,

Что верю я: в грядущем урагане

Мы свой девятый вал переживем.

 

Доверимся судьбе, моя родная,

Ведь все счета оплачены сполна.

Дорога впереди у нас прямая,

Корабль несет попутная волна.

 

Курс выверен по совести и чести,

И правда твердо стала у руля,

И нет для нас прелестней вести,

Чем крик впередсмотрящего: «Земля!».

Чистополь. Тюрьма. Карцер. Зима 1984 г.

 

«Новый год тем и прекрасен, что вносит сказочное разнообразие в нашу серую будничность. Языческие ритуалы вокруг зеленой елки, «пунша пламень голубой» — как хорошо закрыть глаза и представить себе, что добро наконец-то одолело зло или хотя бы начинает одолевать, что все больные здоровы и счастливы, что нет ненавистных тюремных стен и решеток... Но я стараюсь очень высоко не взлетать в своих фантазиях. Чем выше взлетишь, тем больнее падать, когда откроешь глаза и глянешь окрест себя».

 

ТОСТ

 

Глоток любви, глоток мечты, глоток свободы!

Как много я отдал за эти три глотка! —

Один счастливый миг — за прожитые годы,

Но как бы без него казалась жизнь горька.

 

Свой кубок осушив, друзьям желаю милым,

Чтоб каждому из них все сразу удалось —

Свободным быть, мечтать, любить и быть любимым —

 Отныне это мой главнейший в жизни тост.

Чистополь. Тюрьма. Карцер. Голодовка 19.6 — 2.7 1984 г.