ДНЕВНИК СОЛДАТА ГЕЛЬМУТА ПАБСТА

 

В моём сознании война сидит не извлекаемым осколком. Навсегда. И сны бывают всё ещё военные, будто с тех пор не шесть десятков лет. Бывают сны, что возвращают в молодость, в весну победы, в видения от Польши до Берлина, а после неприятностей - Кировоград. И что за напасть этот город, его я так и не видал? Не мало тех, кто бегал от границы до Москвы, а там лишь считанные километры, но километры те мои, и это сон возводит в драму, которой не было в яви. Ну, прорвалось в наш тыл десятка два немецких танков, с рассветом видел, как они неслись в низине за околицей деревни. В одном белье из хаты выбежали штабники какой-то части и унеслись на Виллисе, а нас ЗИСок при поваре с котлом держал. Единственный на батарее ЗИС был шавкой среди мощных тягачей ленд-лиза, они тянули пушки по любой грязи. ЗИС сел на обод колеса и шофера латали камеру под стертую до плешины резину. Считал, пора раздать гранаты против танков, комбат ответил: «танки, думаю, свои», а я ведь ясно видел чёрные кресты на приземистых с низкой башней Тиграх. Вот тронулись по длинному бугру, дорога в рытвинах, ухабах, и мы у фрицев на виду, а скорость пешехода. Одно лишь счастье, не пристреляна у них ещё дорога, но с каждым залпом взрывы ближе, уже плетёмся мы в огне и громах, моля судьбу, чтоб дала нам уйти до их конца деления на промах. Так ведь и прежде и потом бывало хуже, но сон наверчивает ужас, будто комбат обоим на погибель задумал в плен, и потому не роздал нам гранаты.

Впрочем, что хуже немецкого плена комбату с парт билетом и мне, еврею? После такого сна достаю из потайного ящика пистолет, разбираю его, смазываю, клацаю без патронов, целясь в безобидные предметы.

Война сидит во мне не только страхом, но и картинами моих неполных двух десятков лет. Должно быть, потому заговорил почти стихами, хоть не забыт ни страх, ни вши, ни дождь в окопной грязи. В первый год в Израиле без раздумий променял спокойную работу в типографии на войну в Ливане. Приятель, который привёл в офис фирмы, строящей там армейские базы, чуть не отдавил мне ногу во время тирады босу, что в Ливане готов работать бесплатно. Что это было, желание возврата в подростковое ухарство, когда напрашивался в пекло красоваться храбростью, а там прятал страх за повтором себе: «сам влез – получай». В Ливане оказался то ли к шапочному разбору, то ли вообще та война не походила на бесконечно долгую войну с сильным противником – один в машине разъезжал по пустынным дорогам, инспектируя на базах металлоконструкции и трубопроводы времянки, сколоченные на скорую руку. Единственное утешение - при оружии, в моём владении была американская винтовка автомат «эм шешэсре», с ней не развернуться в машине, но для того и не представилось случая. Оставалось сравнивать эту винтовку с русским автоматом времён войны ПеПеШа при круглом диске на семьдесят два патрона. (Не дай Бог рожок на тридцать шесть, в рожке пружина военного производства не подавала патроны в самое неподходящее время.) В отличие от М-16 ППШ состоял всего из трёх

 

разъёмных частей, и стрелял, когда пауки успевали свить в стволе паутину. Правда, стрелял, и когда в том не было нужды, скажем, если прикладом обо что-нибудь твёрдое ударить. Эту повадку знали и береглись, выпрыгивая из кузовов, держали автомат в вытянутой руке. Во всём прочем он вполне соответствовал запросам фронтовиков, им чистить и смазывать оружие не приходило в голову.

Надо ли говорить, что среди моих книг не мало о войне. За редким исключением это мемуары командующих войсками обеих сторон, они расставляют и переставляют корпусы, дивизии и армии на страницах воспоминаний, словно игроки за шахматной доской, а тянет к воспоминаниям себе подобных. И всегда было любопытно, о чём думали, что чувствовали те, напротив, в которых мы стреляли. Однажды представился случай расспросить пленного, он назвался чехом, по-русски попросил воды. В ответ услышал то же, что говорили все пленные немцы: «Гитлер капут», разве что «капут» был заменён почти русским «коньец». Так и остаться мне в неведении, если бы не пришло время всемирного Интернета. Вот где раздолье. Входишь в сайт «Военная литература Militera project», и бесплатно читай, сколько хочешь. В той Милитере набрёл на дневник немецкого солдата Гельмута Пабста, привлекший описанием солдатских будней в России с другой стороны фронта. Тот, кто его писал, вероятно, был на несколько лет старше меня, интеллигентный парень с наблюдательностью и талантом писателя - свидетельствуют образные описания местностей и людей. Пример:

«Город Витебск весь в руинах. Светофоры повисли на трамвайных проводах, как летучие мыши. С ограды все еще улыбается лицо на киноафише. Население, большей частью женщины, деловито бродит между руин в поисках обуглившихся досок для костра или брошенной утвари. Некоторые улицы на окраинах остались неповрежденными, и то и дело, словно по волшебству возникает уцелевшая маленькая лачуга. Встречаются девушки одетые довольно красиво, хотя иногда на них фуфайки, в руках авоськи, и ходят босыми с узлом за спиной. Есть и крестьяне из сельской местности. У них овчинные тулупы или ватные куртки, а у женщин на головах платки. На окраинах живут рабочие: молодые люди бездельники и женщины с наглыми физиономиями. Иногда поражаешься при виде красивого лица, а потом уже замечаешь, как бедно человек одет».

Знакомая картина, не правда ли? После войны, вероятно, могли появиться книги Гельмута Пабста, но он остался в русской земле где-то западнее Брянска. Надо ли о том сожалеть? Это вопрос! На него и через шесть десятков лет напрашивается упрощённый ответ: «а не ходи с оружием, куда не звали». Впрочем, только время могло определить, что такой ответ упрощён. Как бы там ни было, только время внесло сожаление, что на войне смерть не выбирает худших.

Солдату вермахта, Гельмуту Пабсту, не были чужды мои сомнения в части собственного героизма. «Во всем этом (в поведении на фронте) нет ничего героического. Не следует употреблять это слово в несвойственном ему значении. Мы не герои. Еще вопрос, храбры ли мы? Мы делаем то, что нам велят. Бывают моменты, когда колеблешься. Но все равно идешь и идешь «неколебимо». Это значит, что ты не подаешь виду. Храбрость ли это? Я бы так не сказал».

 

По записям в дневнике и письмам родным, можно определить, что ему очень хотелось быть порядочным человеком и в дерме нацистской оккупации. Возможно ли такое, если направлен с оружием, режимом, который не скрывал своих людоедских намерений? Для того Гельмуту Пабсту только и оставалось вообразить, что этот режим не существует, он его ни разу не упоминает, ни в дневнике, ни в письмах домой. Это тоже поступок. Представьте себе советского военнослужащего, который в дневнике не поминает советскую власть с вечным благодетелем всего человечества. Там же в Милитере есть дневник советского моряка в осаждённом Ленинграде, его за умолчание о партии, о Сталине, спас случай после очень больших неприятностей. Как бы там ни было, умолчание о режиме Гитлера позволяло Гельмуту Пабсту мнить себя не просто оккупантом, а носителем некой культурной миссии для добрых, но некультурных русских, по его записям, чем-то подобных чернокожему дяде Тому. Позвольте, но ведь эти добрые дяди Томы зарылись в землю напротив и в него стреляют? Что ж, пришлось ещё делить русских на злобных иванов-большевиков и тех, кто уже попал за линию германского фронта. Те, кто за линией германского фронта «люди в целом отзывчивы и дружелюбны. Они нам улыбаются. Мать велела своему маленькому ребенку помахать нам ручкой из окна. Люди выглядывают изо всех окон, как только мы проходим мимо». Гельмут Пабст шёл мимо, отступая, и не мог видеть, как встречала нас та же женщина, что велела ребёнку помахать ему ручкой. В конце концов, тот жест мог быть искренним за его личное отношение. А вот противостоящих «иванов» он и его товарищи косят и косят из всех видов оружия, они же настырно идут и идут. Вот как это изложено:

«Они наступают здесь с начала июля. Это невероятно. У них должны быть ужасные потери. Ожесточенная борьба идет за каждый клочок земли. День за днем мы разбиваем их районы сосредоточения. Им редко удается развернуть свою пехоту даже в пределах досягаемости наших пулеметов. Мы видим воронки от бомб, мы видим, как они оттаскивают раненых, их танки остановлены, их самолеты сбивают. Они бегают в страхе и беспомощности, когда наши снаряды ложатся у них под носом. Но потом они снова появляются, двигаясь в открытую, и устремляются в леса, где попадают под настильный огонь нашей артиллерии и пикирующих бомбардировщиков. Конечно, у нас тоже есть потери, но они несравнимы с потерями противника».

Вот ещё не об иванах, может быть, об Ивановой, она пока за его фронтом: «На ступеньке лестницы сидела молодая девушка и смотрела на меня. На ней было светлое платье, глаза у нее были ясные и умные, и она мне показалась привлекательнее любой другой девушки, которую я видел вот уже в течение долгого времени. Но я отбросил эту мысль в тот же момент, как она мне пришла в голову, потому что не могу позволить себе думать об этом». Можно быть уверенным, что не каждый солдат вермахта не позволял себе думать об этом, так что лично ему не грех ручкой махать.

Гельмут Пабст переходит все границы, когда пишет о любви населения к его Германии. Читая о том, несведующий человек непременно подумает: «надо же вообразить такую любовь к жестоким завоевателям, любовь настолько, что завоёванные не задумываясь, бросают насиженные места, какое-никакое имущество, и уходят вместе с ними». Он пишет:

«Мы сжигаем их дома, мы уводим у них последнюю корову из сарая и забираем последнюю картошку из погребов. Мы снимаем с них валенки, нередко на них кричат и с ними грубо обращаются. Однако они всегда собирают свои узлы и уходят с нами, из Калинина и из всех деревень вдоль дороги. Мы выделяем особую команду, чтобы увести их в тыл. Все, что угодно, только бы не быть на другой стороне! Что за раскольничество, что за контраст! Что должны были пережить эти люди! Какой же должна быть миссия по возвращению им порядка и мира, обеспечению их работой и хлебом!»

 

Минуточку! Зачем же выделять для того особые команды и упомянутых в другом месте полицаев, если с немцами население уходит по своей воле? Что эти команды и полицаи носят жителей на руках, чтоб они не утруждали ноги? Невозможно себе представить, что в такое верит неглупый человек, к тому же не умолчавший о выделяемых командах и полицаях. Ба! Да ведь это нам знакомый эзопов язык для письма родителям, письма проходят цензуру. Родители, должно быть, тоже не глупцы, поймут, зачем выделяются особые команды и полицаи, если их сын в армии, которая сжигает дома, уводит последнюю корову и выгребает последнюю картошку. Ну а фраза насчёт работы и хлеба – мечта самого Гельмута Пабста, позволяющая ему мнить себя носителем культуры для доброго, но некультурного русского народа.

Повторю, в дневнике и в письмах домой, нет ни слова о режиме наци. Их, как не бывало. Как будто речь идёт о старой доброй Германии Гёте, Шиллера и Канта. Пусть – о Германии кайзера Вильгельма, но не о Германии Гитлера. И это в барабанном бое нацисткой пропаганды с подпевалами со всех сторон. Солдат Гельмут Пабст не вписывается в Германию Гитлера, но надо быть наивным сверх меры, чтоб вопреки действительности рассуждать о работе и хлебе завоёванным. Чтоб мнить себя культуртрегером для них, когда его высокое и не очень начальство не скрывало стараний умёртвить голодом, болезнями и расстрелами чуть не половину избыточных для работы на немцев россиян. Объясним эту наивность личным желанием этого солдата хлеба и работы для симпатичных ему русских, вопреки прочим «сверхчеловекам» его нации во главе с великим фюрером всех времён и народов. Кстати, этот фюрер в дневнике тоже как бы не существует. Он упомянут лишь раз, как наезжающий в машине на Пабста с потолка помещения обклеенного газетами, туда занесла солдата военная судьба. А Сталин упомянут дважды: раз он глядел с иной газеты на том же потолке. И было это потолочное соседство, без умысла или с ним, столь символично, что на такое по другую сторону фронта вряд ли кто-нибудь решился. Второй раз упомянуты «сталинские сто грамм», их распивали «Иваны» в праздник Первомая. Кое-что знал о нас солдат Гельмут Пабст.

Подстерегающая смертельная опасность вызывала рассуждения о жизни и смерти:

«Смерть в бою — неестественная смерть. Это верно, что противоположная теория является фундаментом учения Квинтона. Квинтон был в этом не прав. (В энциклопедиях нашёл людей с такой фамилией. Есть Квинтон футболист, есть производитель мебели, граф и воспитатель собак доберманов. Квинтона с учением не нашёл.) Отдать свою жизнь во имя своей страны, умереть так, чтоб остаться в сознании народа — это не единственное для нас призвание… Мы живем благодаря любви. Несколько добрых слов иногда даются с трудом. С трудом потому, что слова — слабое утешение, когда мы уже не знаем, что делать; с трудом потому, что мы не можем избавить вас (родителей) от беспокойства за нас. Сомнение и беспокойство сквозят в каждом письме, независимо от того, насколько оно оптимистично. Я чувствую, что они все возрастают».

Ещё бы. Пусть «на дворе» Германия не Гёте, не Шиллера, не Канта, но всё же Германия. Когда она шла вперёд, о Германии Гитлера можно было только умалчивать, но когда её повернули назад, появились сомнения. Этих бы сомнений, когда вермахт «марширен» по Польше, по Франции, от Бреста до Москвы. Тогда ответ казался ясным, и не было сомнений, можно сказать, поголовно. Их, видите ли, вёл фюрер, великий маг, он знал, что

 

делать и мог то, что невозможно вообще. Не потому ли не подумали о том, что Германию и Англию разделяет непосильный германским войскам Ла-Манш? Не подсчитали, сколько нужно войск на войну в России при опыте Наполеона, который и без сумасбродных намерений Гитлера, с растратой на них не малых людских и прочих ресурсов, дошёл до Бородина с четвертью сил. Не слышали о русских морозах, не подсчитали мобилизационные возможности России, не прикинули производственные возможности Америки. Фюрер сказал: «Россию мы можем и должны уничтожить» - ему поверили. Фюрер сказал, что «Америка может делать только кастрюли» – ему поверили. Откуда такая вера ефрейтору, поражённому паранойей? Ему вряд ли можно было доверить командование отделением, а доверился народ большой европейской страны. Такая вера почти всего развитого европейского народа вразумительно не объяснена и через шестьдесят лет.

К сорок третьему году прошлого века начальство солдата Гельмута Пабста в Берлине ещё делало вид, что знает, как добиться победы. Оно объявило тотальную войну, будто до того играло в бирюльки. Большинство приняло этот ответ, иначе война не продлилась бы до мая сорок пятого, но уже появились и те, кто мыслил, подобно солдату Пабсту. Вот, что он пишет по этому поводу:

«Тотальная война способна уничтожить различия между солдатами и гражданскими, и всегда будет позорной, потому что оружие применяется против женщин и детей…Война в России уже не весёлая прогулка: «Там, где фронт накладывает свою лапу, вся прочая жизнь замирает. Он гонит волну, которая достигает мест вдалеке от него. Расположенный ниже город уже изменил свой облик. Дома стали собственностью тех, кто использует их для иных целей. Или это только наши глаза видят их иными — они оценивают город напротив передовой линии нового рубежа и находят, что он хорош». То есть, хорош не для жизни, а в целях обороны.

Не подкреплённые победами, более того, размытые поражениями лозунги из Берлина Гельмутом Пабстом и ему подобными воспринимаются, как пропаганда, которая загнала немецкий народ в западню без выхода:

«Любопытно, что пропаганда играет злые шутки с людьми, она основательно опутывает человека. Разум нации представляется похожим на фотопластинку, которая может быть проявлена по чьей-то прихоти». Не значит ли это, что уже пора спросить фюрера и его главного пропагандиста, где тысячелетний рейх с чернозёмными нивами и тучными стадами, которые должны пасти русские, украинцы и белорусы для немцев? Нет, это вопрос не Гельмута Пабста, он не мыслил категориями рабовладельца, но справедливость ответственности распространяется и на него. Он уже видел расплату, знал, что платить придётся не только Западным демократиям. Платить придётся и большевикам, их он боится и ненавидит позволенной ненавистью, в отличие от своего режима, нелюбовь к которому надо прятать за умолчанием. Казалось, в сравнении с гитлеризмом уже нечего бояться – ан, нет. Гитлеризм пугало для прочих наций, большевики пока только для немцев. Так сложилась история, что на фронте в Восточной Европе у каждой стороны было пугало на другой стороне, и с обеих сторон не без оснований, но думаю, с гитлеризмом даже большевизм несопоставим. Если кто-то находит, что сопоставим, я его понимаю, так что в этом смысле могу понять и солдата Гельмута Пабста, которому о режиме в его Германии приходилось молчать.

 

Осенним днём сорок третьего года солдат Калигулы Гельмут Пабст был убит солдатами Аттилы. Кому видится иначе, может Калигулу с Аттилой поменять местами.

Последняя воля Гельмута Пабста, выраженная в письме родителям за полтора года до смерти.

 

Россия, 17 апреля 1942 года

Дорогие родители!

Меня заботит только одно: как облегчить вашу боль? Что бы я мог сделать, чтобы смягчить удар, который уже больше не беспокоит меня, а беспокоит только вас? Соберу все свои силы, чтобы попытаться увещевать вас.

Моя жизнь не прожита до конца, но завершена. Она заполнена вашей любовью, и она была так насыщенна, что я могу только благодарить вас снова и снова. И другая жизнь, в которой я намеревался делать свое дело, как подобает мужчине, едва начавшись, полностью завершена, доведена до конца. Та жизнь, которую вы, мой отец и моя мать, мне дали и которую оберегали.

Я так сильно вас люблю.

Если вы хотите поставить небольшой памятник в мою честь в саду, пусть это не будет красивым жестом или нечто увековечивающее горе. Он может быть молодым парнем с робкой улыбкой, излучающим гармонию и умиротворение, молодым человеком, почившим в мире с собой, к которому моё сердце могло быть привязанным без того, чтоб отворачиваться от мира - открытым для всего прекрасного.

Прощайте, я вас так сильно любил...