ГЛАВА 1

НОЧНОЙ ПОГРОМ

 

1

 

Это произошло в середине Февраля 1930 года. С наступлением темноты в село Троицкое, находившееся в 12-ти километрах от Чапаевска, неожиданно нагрянули сотрудники ОГПУ, милиционеры и представители РИКа. При занавешенных окнах в помещении школы они провели совместно с сельскими активистами какое-то секретное совещание.

Разделившись на три группы, участники тайного сборища пошли зловещими тенями в разных направлениях, пугая на улицах села кошек и собак. Особенно враждебно отнеслись к запоздалым визитерам деревенские псы, почуяв в затаившихся пришельцах злейших врагов своих.

Поддавшись тревожному настроению четвероногих друзей, мужики тоже усмотрели в необычном поведении нагрянувших представителей власти недоброе предчувствие. Они накрепко запирали калитки и сенные двери, гасили свет, полушепотом высказывая разные догадки по поводу случившегося. Нетерпеливые, слабосердечные бабы, не выдержав тяжести гнетущей неизвестности, тут же ударились в слезы.

Как не таились устроители секретного сборища, уже через час после их приезда в Троицкое, по селу поползли с быстротой ветра зловещие вести: мужиков, раскулаченных осенью, будут вместе с семьями увозить в далекую ссылку. Страшная весть будто колом ударила многих по голове, повергнув людей в отчаяние. Только в хибарках отпетых лодырей и шалопаев не гасли в окнах огоньки и не тревожились обитатели этих лачуг тяжелыми раздумьями о своем будущем,

Эти голыши-трутни давно зарились на чужое добро и мечтали теперь поживиться за счет обреченных "кулаков". Беднота получила большие права, высоко задрала кверху голову, пыталась учить уму-разуму сельчан .хоть и была сама крайне дикой и невежественной, Но мало кто внимал бредовым речам бедняцких ораторов. Каждый поступал по-своему, как велела совесть и подсказывал былой крестьянский опыт .которым издревле руководствовались их отцы и деды.

Бедняки умели взять чужое, но не могли ничего дать взамен. В этом и была их исконная беда, которая и сделала их всех несчастными.

В это время в дом Ларионовых (так называли нашу семью по уличному) задами пробрался Степан Кирсанов. Он был в сильном возбуждении и с трудом переводил дыхание. Степан расслабленно опустился на конец лавки, а немного отдышавшись от перенесенного потрясения, проговорил:

 

- Беда, Ваня, Пришла! Да такая ужасная, что и язык даже не поворачивается выговорить ее. Меня будто кипятком ошпарили, когда я услышал эту невероятную новость. До сих пор никак не могу прийти в себя.

- Что же случилось, Степа? - нетерпеливо подал голос хозяин дома. - Не терзай душу, поясни толком, в чем дело? Сейчас можно всего дождаться.

Случилось, друг мой, такое, что может только с сильного перепоя присниться. Да и то, мажет быть, один раз за всю жизнь. - Степан сделал такую кислую гримасу на своем смуглом лице, что у Ивана вдруг в груди похолодело. - Словом, собрание постановило всех лишенцев выслать из Троицкого, чтобы не мешали строительству колхозной жизни. Так представитель РИКа и сказал: "Кулаки - наши классовые враги, и мы должны с ними вести самую беспощадную борьбу вплоть до полной их ликвидации". - Тут Степан закатил еще более устрашающую мину, что у Ивана дыхание сперло.

Да какой же я кулак, Степа?! - взорвало Ивана. - У меня всего-то одна корова да две лошаденки. Притом одна из них, дареная, хромая, на которой можно лишь навоз да воду возить. Для других дел она не годится. Вот ведь напасть-то какая? Хоть в петлю лезь. И кому только понадобилось такую напраслину возводить? На хвост, кажись, никому не наступал, вреда никому никакого не делал, а ни с того, ни с сего вдруг в кулаки-мироеды зачислили. На самом-то деле с какого боку не зайди, я всего лишь маломощный середняк, у которого кругом в доме пусто.

Ларионов с горечью оглянулся на прожитые годы. Они были заполнены тяжкими, а зачастую и подневольными заботами, от которых ныла спина, и вовсю свистело в кармане, когда он делал один, а к труду его прикладывали руки многие. Попросту, он не был до конца хозяином своей жизни, им помыкали другие. И если он не подчинялся новоявленным господам-большевикам, его наказывали. Ни у него, ни у других мужиков не было никакой возможности избавиться от вопиющей несправедливости, на страже которой стояли железный закон и свинцовая плеть сурового блюстителя социалистического правопорядка. На мужика взвалили новые трудовые повинности, приукрасили их яркими патриотическими лозунгами, оставив все старое без каких-либо существенных изменений.

Ивану еще не исполнилось и восемнадцати лет, когда его взяли на службу в ряды Красной Армии. Более трех лет исправно тянул он солдатскую лямку, защищая завоевания Октябрьской революции, безгранично уверенный в том, что отстаивает право трудового народа на счастливую жизнь. Зажигательные речи комиссаров о прекрасном будущем социалистической Отчизны были заманчивы и притягательны, что даже дух захватывало у молодого бойца. И он не щадя своей жизни отважно сражался с недобитыми врагами Советской России, чтобы как можно скорее приблизить день

 

всенародного ликования по случаю замечательной победы.

В конце 1921 года Иван Ларионов вернулся домой. Первые три года вел хозяйство совместно с отцом. Но из-за непомерно больших налогов вынужден был с ним разделиться и повел хозяйство самостоятельно. Дела у молодого хозяина шли туго. Не хватало то одного, то другого. Мало того, супруга Екатерина почти каждый год одаривала благоверного то сыном, то дочерью. К тридцатому году у молодых супругов уже было пятеро детей: три сына и две дочери, а Екатерина снова ходила в положении, ничуть не тяготясь своей нелегкой бабьей долей.

Осенью 1928 года Ларионов затеял строительство нового дома. Старый, сколоченный из ящиков из-под артиллерийских снарядов, начал неумолимо разваливаться. Стройка все силы вымотала у Ивана. Если бы не помощь отца с тестем и других родственников, он едва ли одолел затеянное дело. Иван не догадывался, какие мрачные тучи сгущались над его головой, иначе бы он и не подумал ввязываться в безнадежное предприятие. К тому же он был человеком легковерным, способным загораться по пустякам, от которых другой постарался бы держаться подальше.

Следующей осенью Ларионовы переселились в новый, еще до конца не достроенный пятистенник. На Ивана стали смотреть с завистью и с чьей-то легкой руки окрестили кулаком. А у бедняжки Вани Ларионова, кроме замызганной шубы да засаленного ватника, никакой другой одежонки не было. И Екатерина не могла похвалиться своими нарядами перед сельскими модницами. Да и не до нарядов ей теперь было, связанной по рукам и ногам кучей детей и домашним хозяйством.

Едва Ларионовы успели переступить порог недостроенного дома, как в просторную переднюю вселили правление организуемого колхоза. Самих хозяев начальство выдворило на кухню. Здесь же находился и недавно появившийся на свет теленок. Вскоре забрали его на колхозную ферму, где он через неделю сдох. По подворью Ларионовых будто страшный ураган промчался. На нем никакой живности не осталось, кроме двух собак Пестряка и Ботмана. Они теперь не знали, на кого надо лаять, а кого хвостом приветствовать. Да и они отныне стали лишними на опустевшем и заброшенном дворе. И питались собачки теперь случайным подаянием посетителей правления колхоза, которые в подавляющем большинстве своем были люди сердитые и нелюбезные. Им, наверно, как и Пестряку с Ботманом, не по душе пришлись новые порядки на селе.

Что касается самих хозяев, то они тоже стали чужими и никому ненужными в своем потерянном доме. Какое надо было иметь терпение духа, чтобы в такой вопиющей обстановке сохранить присутствие выдержанности и не надломиться под жестокими ударами несправедливости!

Ларионов будто очнулся от кошмарного сновидения. Ему трудно было

 

дышать, словно кто-то невидимый схватил его за горло и начал остервенело душить. Глаза затмил липкий туман, и все перед ним поплыло в невероятно диком оцепенении, медленно погружаясь в непроглядную темень апокалипсического кошмара. Его била мелкая дрожь.

У Ивана никак в голове не укладывалась, как могло такое случиться, что та самая власть, за которую он сражался с оружием в руках, не щадя своей жизни, вдруг обернулась против него самого, собирается разорить в пух и прах, пустить по миру с малыми детишками, а может, и вовсе со света изжить как вредных насекомых.

- Как все это понять, Степа? - очнувшись от кошмарного наваждения, вскинул Иван безнадежный взгляд на Кирсанова. - За что меня удостоили такой великой кары? Какому лиходею я поперек дороги встал, что он на меня незаслуженную хулу возводит? Видимо, уж так на роду написано, кому-то надо вместо сдобных пышек и жареные гвозди глотать.

Кирсанов лишь громко шмыгал носом да беспомощно разводил руками, не в силах объяснить случившегося. В тоже время он что-то не договаривал и от этого чувствовал себя неловко, словно бы все случившееся было причиной его легкомысленной неосмотрительности.

 

2

 

Друг и одногодок Ивана, Степан Кирсанов был едва ли не последним бедняком на селе. Его сухопарая супруга Арина, постоянно страдающая какими-то болезнями, практически не способна была к крепкому физическому труду. Однако, это не помешало ей народить хромому супругу пятерых дочерей и собиралась к Пасхе порадовать его шестым ребенком.

Степан свыкся с мыслью, что у него никогда не будет в хозяйстве помощников и стоически тянул лямку один. Когда у Степана возникала в чем-либо острая необходимость, он без стеснения шел к Ивану, уверенный, что тот не откажет в помощи. В свою очередь, когда Иван не справлялся с каким-то делом в одиночку, на помощь к нему шел Степан.

У Степана с Иваном было немало общего, что их ни только сближало, но и делало необходимыми друг другу. И главное: ни тот, ни другой не могли ссориться из-за какого-то незначительного недоразумения и вынашивать обиду как нечто зазорное и оскорбительное в отношениях между людьми. Не в пример другим беднякам села, Кирсанов отличался безупречной честностью и правдивостью, не мог кривить душой при любых обстоятельствах. За добродушие и неподкупную честность Кирсанова уважали и состоятельные мужики, не гнушаясь приглашать его на праздники в гости. С ним всегда было легко и весело, он заражал своим

 

щедрым оптимизмом даже самых закоренелых флегматиков.

И вот теперь, когда над головой его верного друга и защитника Ивана Ларионова сгустились грозовые тучи, Кирсанов не мог остаться равнодушным к судьбе друга и поспешил к нему на выручку, сделать то, что было в его реальных возможностях, хоть сказать что-то от души идущее.

Оба видели, как на глазах у всех рушились прежние, здоровые устои крестьянской жизни, на смену им приходили новые, насаждаемые сверху насильственные порядки, которые выбивали у мужиков почву из-под ног, рождали в душе у каждого страх и опасение за завтрашний день, неуверенность в привычных делах, которыми занимались их отцы и деды и которые были для всех селян мерилом высокой человеческой нравственности и гражданского долга. Оба терялись в догадках, зачем все это делалось и кому это прежде всего было выгодно.

Мать Ивана, пятидесятилетняя болезненная женщина, преждевременно иссохшая и состарившаяся, выглядела дряхлой старухой. При первых же словах Кирсанова она начала тихо всхлипывать и призывать господа Бога отвести нависшую беду от невинных чад ее. Немного погодя к причитаниям свекрови присоединился нескладный голос Екатерины, в котором звучала не столько покорная мольба, сколько горечь обиды за незаслуженное наказание. Проснулась, разбуженная суматохой в доме трехлетняя Ниночка, требуя молочка. А молочка у Ларионовых и в помине не было после того, как угнали со двора Буренку на колхозную базу.

После обобществления коров во время утренней дойки на грудного ребенка по списку литр молока выдавали. Но это продолжалось недолго. Дело в том, что новоиспеченные колхозники кормили животных неаккуратно, а порой в бестолковой суете и вовсе забывали об этом далеко немаловажном для коров мероприятии. К тому же в общественном хозяйстве развелось столько разного начальства и всяких распорядителей, что из-за противоречивых указаний рядовые колхозники заходили в тупик, не зная, что и когда им надо было делать. Вот и получалось, что скотина то и дело оставалась некормленной. В результате снизились надои молока, начались массовые болезни скота, а вскоре и падеж его. Та же Буренка-ведерница Ларионовых после месячного содержания на колхозных кормах надои снизила до двух литров в день. Выдачу молока грудным ребятишкам прекратили. Хозяйство и без того несло большие убытки. Начальство считало, что детишкам достаточно и материнского грудного молока и нечего их сызмала приучать к обжорству.

Вместе с ребятишками от бессилия что-либо сделать для своих малюток ревмя ревели и сами их матери. Тут уж никакое самое сладостное, магически неотразимое "баюшки-баю" не помогало. Отчаявшиеся родительницы огулом проклинали всех, кто нарушил их издревле устоявшуюся жизнь и

 

насильно загонял в "бездомную коммунию", где все было шиворот-навыворот и задом наперед. А беднота ликовала. Ей мерещились златые горы и радости небывалого блаженства, до которых оставалось рукой подать.

Ивана трясло как в лихорадке. Схватившись руками за голову, он какое-то время сидел с закрытыми глазами, слегка вздрагивая под тяжестью обуреваемых мыслей. Порывисто поднявшись с табуретки, он молча вышел в сени. Долго там чиркал спичками, гремя ведрами, чугунами, ронял с полок кухонную посуду. Под конец, что-то бурча себе под нос, вернулся с бутылкой самогона на кухню. Налил два стакана доверху, сказал упавшим голосом, будто извиняясь за совершенную оплошность:

Берег к приезду шурина, Степа, да не дождался. Давай выпьем на прощанье. - Он словно от внезапно подступившей боли поморщился, потом с сожалением прибавил, задыхаясь: - Жили мы с тобой дружно, можно сказать, по-братски, никогда не ссорились. И вот нашей дружбе пришел неожиданно конец. Видимо, между нами красная кошка дорогу пробежала. Из-за нее, проклятой, должно быть, и пошли все наши лихие напасти.

Я, друг мой, ушам своим не поверил, когда услышал весть о вашем выселении. Мне даже дурно стало от такого сообщения. Я даже не помню, как из школы вышел и тут же украдкой задами подался к вашему дому. В такое разбойное время тени своей боишься, не то, что в открытую задуманное сделать. Могут, мерзавцы, такое учинить, что потом белому свету не возрадуешься. Знаю я их шакальи повадки!

Большое тебе спасибо, Степан! - благодарно закивал головой Ларионов, подавая Кирсанову налитый стакан. - Я никогда не забуду твоей доброты и всего того, что ты для меня делал от всего сердца. Иван поднял свой стакан. Рука его дрожала, и самогонка плескалась на стол, распространяя по всей кухне зловонный сивушный запах. - Ты извини меня, Ваня, - сбивчиво заговорил Кирсанов, - я по секрету тебе скажу: в кулаки тебя записали и к высылке наметили из-за одного и того же - дом им, шаромыгам, твой под правление колхоза здорово приглянулся. Так председатель сельсовета и пояснил сходу: дом новый, просторный, расположен на самом бойком месте. А насчет детей Ларионовых, то есть ваших детей, он, вражина вонючая, подло выразился. Если, дескать, подохнут дорогой, Катька других без промедления нарожает. У нее рожалка не хуже, чем у любой деревенской собаки. К тому же, сказал, нам сейчас не до Катькиных классовых выродков. У нас есть заботы намного поважнее. На это мы и должны направить всю нашу энергию.

 

3

 

Ларионов не успел поднести к губам стакан с живительной влагой, как в сенную дверь кто-то властно забарабанил, сопровождая свои вероломные действия отборной бранью. "Это они пришли, - подумал Иван. - Больше некому шататься по ночам да мирных пахарей булгачить".

Кто там? - робко отозвался Ларионов на властный стук нагрянувших погромщиков. - Минуточку подождите, я сейчас все сделаю, только вот огонь зажгу. - Он старался сдержать волнение, хоть внутри у него все ходуном ходило. Иван суетливо пытается отыскать засов, а руки, точно одеревенелые, никак не повинуются ему. Грохот и брань за дверью с минуты на минуту нарастают. Еще один ошалелый натиск, и дверь превратится в груду обломков. Иван окончательно выходит из себя, но ничего не может поделать с злополучным запором. Натиск за дверью не утихал.

Отворяй скорее, сволочь кулацкая! - орали угрожающе снаружи. - Не откроешь, сейчас же именем закона применим силу! Живее поворачивайся, скотина вонючая, пока не разнесли вдребезги твое осиное гнездо! - дико ревели за дверью, подтверждая свои угрозы бандитскими действиями.

В тот же миг под напором осатаневших налетчиков заскрежетал срываемый запор, а следом за этим с треском распахнулась дверь. При свете карманного фонарика за порог сенной двери шагнули двое дюжих милиционеров и плотный человек средних лет в новой кожанке. Краснорожий обладатель кожанки потрясал перед носом Ларионова револьвером, а один из милиционеров начал выворачивать Ивановы карманы. Чего хотели обнаружить в дырявых карманах захудалого мужика разъяренные налетчики, осталось загадкой. Подхватив под руки Ларионова, милиционеры повели его, как преступника, в дом, отныне уже не принадлежавший ему. Он переступал ногами будто пьяный, плохо соображая, что с ним происходило в эту драматическую для него минуту жизни.

- Вы арестованы! - строго объявил человек в кожанке, как только бывшего хозяина дома втолкнули на кухню. - Завтра вы будете выселены. Вас отправят в Сибирь. Может, подальше. Берите с собой в дорогу самое необходимое. Что не уместится на двух подводах, выбросим. Никаких отлучек из дома. И чтобы не было никаких посещений посторонних дома Ларионова, - кивнул милиционеру риковец.

Ивана словно чем-то твердым по голове долбанули. Он стоял истуканом с разинутым ртом, плохо соображая, что ему говорил человек со сверлящими, ледяными глазами и массивным подбородком. Чтобы вывести Ларионова из состояния оцепенения, его грубо толкнули в спину. Иван едва устоял на ногах, ударившись головой о дверной косяк.

 

Екатерина со свекровью заголосили как при выносе покойника, увидав на лице Ивана брызнувшие струйки крови. От поднявшегося в доме шума проснулись ребятишки, начали капризничать, а появление чужих людей в неурочное время и подавно взбудоражило их. Больше всех перепугалась болезненная Ниночка, махая ручками на незнакомых людей, а под конец стала икать и задыхаться в тяжелом приступе.

- За что вы так обижаете людей? - не вытерпев, вмешался Кирсанов, вскинув свой протестующий взгляд на сытую физиономию человека в кожанке. - Чем они заслужили такое жестокое обращение к себе?

- Тю! А ты откуда взялся такой умный красавчик? - пошел на Степана взъерошенный риковец. - Какое ты имеешь право указывать нам? Ну?!

- Не горячитесь, товарищ Фомин, - удержал за руку не в меру разошедшегося риковца старший сотрудник милиции. - Это Кирсанов, человек из местного комитета бедноты. Он добрый, надежный товарищ, только не в меру чувствительный к любой несправедливости. Чуть что заметит фальшивое, так и закипает как смола, защищая обиженного. Мы уж сколько раз одергивали его за этот недостаток, а он хоть бы что, так и продолжает оставаться человеком без высокоидейного классового чутья.

- Не понимаю такого абсурда, - огрызнулся риковец Фомин, - хороший, человек из бедноты и вдруг оказался в одной компании с кулаком.

- Они соседи, - пояснил милиционер. - Часто приходится обращаться по разным мелочам друг к другу. Без этого в хозяйстве не обойдешься.

- У классовых врагов не может быть ничего общего, - изрек Фомин. - От этого пора решительным образом освобождаться, если мы не хотим рано или поздно оказаться в одном болоте со своими противниками. Мы должны быть бдительными против всяческих происков заклятых врагов и строжайше разоблачать их провокационные вылазки.

Степан только теперь сообразил, что поступил опрометчиво, засидевшись в такой неподходящий момент допоздна. Стоило только оповестить соседа о случившемся и тем же мигом смотаться домой, не разводить по-бабьи балясы. Конечно, ему ничего не угрожает, но в такое лихое время лучше держаться постоянно настороже, не доверяться каждому случайному краснобаю. Теперь много развелось всяких "народных защитников", что блох на бешеной собаке. И каждый проповедует такую мудрую антимонию, что иной раз в животе начинается такое страшное урчание, словно все твои потроха на горячую сковородку выкладывают. "Главное, - подумал Кирсанов, - после изгнания лишенцев из села начнется дележ их оставшегося добра. Глядишь, и мне что-нибудь да перепало бы от этой дармовщины. Теперь едва ли придется рассчитывать даже на самый ничтожный пустяк. Как это я сразу об этом не подумал? Я бы не полез на рожон, запоздало ругал себя в душе Кирсанов.

 

- Так ты говоришь, что только ради этого и зашел к Ларионову, чтобы куревом разжиться? - буравил Кирсанова злым взглядом Фомин. - Может, у тебя какие-то другие намерения были, только ты их хочешь скрыть от нас? Мы ведь не такие простаки, чтобы сходу могли поверить любой лжи.

- Ей-богу, товарищ начальник, только ради курева и заскочил я к шабру Ивану. По какому другому делу я мог еще зайти на ночь глядя? Я не какой-нибудь забулдыга, чтобы без всякой надобности на ночь идти.

- Ну, бога-то ты нам в свидетели не суй, - огрызнулся Фомин, - мы в него не верим. Ступай сию же минуту домой и не выводи нас из терпения, пока мы не привлекли тебя к ответственности за пособничество врагам народа. Не думай, что тебе как бедняку все с рук сойдет.

Кирсанов не стал больше ни о чем распространяться, зная, что твердолобым службистам ничего не докажешь, а себе сможешь навредить. Он как ошпаренный, выскочил на улицу и, не оглядываясь назад, с несвойственной ему прытью побежал к своей избенке, где ожидал его привычный скромный ужин из постных щей и пшенной каши с тыквой.

Пружинисто ступая по скрипучим половинам кухни, Фомин приказал немедленно начать подготовку по упаковке домашнего скарба к предстоявшему назавтра отъезду из села. Обращаясь к своему угрюмому сподвижнику по ночному вояжу, он сказал тому, чеканя корректно слова: - Ты, Лазарев, останешься здесь до утра. Будь бдителен и гляди в оба. В случае возникновения каких-либо эксцессов, действуй со всей строгостью социалистической законности. Никакой пощады классовым врагам! Таков мудрый девиз нашей великой партии большевиков, ее славного вождя товарища Сталина. Мы обязаны его неукоснительно выполнять!

 

4

 

Старший из детей Ларионовых Мишка мигом проснулся, как только в доме началась возня и суматоха, а ворвавшиеся к ним вооруженные погромщики занялись своим привычным профессиональным делом. Страсти увиденного произвели на него потрясающее впечатление. Ничего подобного еще не случалось в его детской жизни. Вот почему эти впервые увиденные жестокость и бесчинства так глубоко ранили его душу.

Он непонимающе таращил глаза на плачущих бабушку с матерью, на перепуганную Ниночку, окровавленного отца, на бездушных представителей власти, причинивших их семье такое страшное горе и не знал, что ему делать: плакать вместе со всеми или выбежать раздетым на улицу и созвать мужиков села для расправы над очумевшими погромщиками.

 

Парнишка съежился в трепещущий комочек, притворившись спящим. Но испуг, который завладел им поначалу, стал быстро проходить. Он выбрался из-под одеяла, стал неотступно наблюдать за происходящим в доме. И ночные налетчики по прошествии какого-то времени перестали ему казаться такими страшными и неодолимыми, какими они представились ему в самом начале. "Если бы я был большим, - воодушевлялся Мишка, - и у нас с отцом были наганы, мы бы, пожалуй, не очень-то поддались ночным грабителями. Я бы один их мог всех перестрелять, пока они в меня целились". Мишка даже вздрогнул от такой смелой мысли, будто изобличенный в своем бунтарском намерении бороться с засильем любых притеснителей и угнетателей народа.

Итак, наш восьмилетний герой, разбуженный вероломными действиями зарвавшихся мошенников, уже не мог сомкнуть глаз до утра. Он следил за всем, что происходило на кухне, и пытался представить, какие еще бандитские выходки могут учинить эти потерявшие человеческий облик люди. У мальчика не было достаточного жизненного опыта, чтобы безошибочно оценивать достоинства людей. И тем не менее он каким-то особым внутренним чутьем угадал в ворвавшихся к ним погромщиках отпетых злодеев. На основании этого и сделал соответствующий вывод: ночные налетчики - подлые люди и от них можно ожидать каких угодно мерзостей. Поэтому их надо бояться не меньше, чем бешеных собак.

Едва успели выйти из кухни во двор Фомин с милиционером, как в тот же миг до Мишкиного слуха донесся надсадный лай Пестряка с Ботманом. Их нечем было хозяину кормить, и они теперь довольствовались случайным подаянием посетителей правления колхоза и жалкими находками на помойках села. Видимо, за поисками съестного Пестряк с Ботманом и проворонили момент прихода в дом ночных погромщиков.

Мишку даже в жар бросило от предчувствия чего-то недоброго. Чтобы не мучить себя смутными догадками, мальчик по-кошачьи проворно соскользнул с полатей и на цыпочках пробрался к окну, выходящему во двор. Пестряк с Ботманом остервенело метались от крыльца к калитке, выражая двуногим лихоимцам свое непримиримое озлобление из-за того, что они несли в дома селян страшную беду, какой те не знали испокон века. Это была не просто беда, а небывалая катастрофа для всего живого на земле. Когда Фомин с милиционером сошли с крыльца, к ним тут же подскочили собаки, пытаясь то одного, то другого ухватить зубами за ноги. Фомин выхватил из кобуры револьвер и дважды выстрелил в уцепившегося ему в сапог Ботмана. Собака ошалело взвыла и начала делать конвульсивные круги по двору, оставляя на снегу следы крови и кала. Испугавшись ночных насильников, Пестряк поспешил спрятаться под водопойную колоду, откуда не высовывался, пока двуногие хищники не

 

вышли со двора. "Вот какие страшные, - подумал Мишка, зуб на зуб не попадая, - их, пожалуй, и волки до смерти перепугаются при неожиданной встрече. Не зря дедушка Андрей про таких живоглотов много всяких жутких историй знает и рассказывал нам. Он сам от них, негодяев, здорово пострадал".

Светила луна. Мишке хорошо было видно, что делалось за окном. Он плотно прилип к холодному стеклу, почти не чувствуя под собой босых ног. Слезы градом катились по его худому, бледному лицу. Фомин выругался и перед выходом за калитку еще раз злобно пальнул в истекавшего кровью Ботмана. Сраженный меткой пулей насильника в голову, Ботман упал к завалинке, больше не подавая признаков жизни. Мишке сделалось невыносимо горестно, и он разревелся по-девчоночьи с прихлипыванием, зажав голову руками. Ему хотелось выбежать во двор, взглянуть на погибшего в неравном поединке с врагом Ботмана, отыскать Пестряка и выразить ему свою скорбь по случаю потери четвероногого друга, с которым его связывала горячая дружба.

По детской наивности Мишка считал, что если Ботману промыть раны теплый водой, смазать их йодом, то раненая собачка снова оживет и станет, как ни в чем не бывало, бегать вместе с ним по улицам села и даже за речкой. Если бы ни сидевший на табуретке у двери милиционер в полусонном состоянии с отвислой губой, Мишка так и сделал, но устрашающая фигура хищного блюстителя порядка удерживала его от смелого намерения. "Этому, как и Фомину, тоже ничего не составляет стрельнуть, - подумал с опасением парнишка. - Такие несуразные хари только у разбойников бывают. В книжках их здорово рисуют". Напрасно Мишка распалялся своими захватывающими мыслями. Ни им самим, ни его смелыми замыслами никто не интересовался. Даже отец с матерью. Они ни разу не посмотрели в его сторону, словно его рядом с ними вовсе и не было. Неожиданно свалившееся на их плечи тяжкое горе сделало отца с матерью опустошенными существами, у которых вдруг окаменело сердце и пропало всякое сострадание к окружающим людям. Они как-то сразу обмякли, стали жалкими и хилыми.

Отец смотрел отрешенным взглядом себе под ноги и был неподвижен как статуя. Его бледно-желтое лицо напоминало непроницаемую маску, на котором невозможно было установить ни малейшего движения живой мысли. Весь он как-то неестественно съежился, обмяк, находился в том состоянии тяжелой инертности, когда уже ничем его нельзя было всколыхнуть к прежней заразительной жизненной активности.

Екатерина успокаивала перепуганную Ниночку, а сама задыхалась от подступавших к горлу слез. Двигалась она неуклюже растерянно, по-старушечьи вяло шаркая глубокими резиновыми калошами. А ведь ей всего-

 

навсего шел двадцать седьмой год. Мишке вдруг стало жалко родителей. Ему захотелось как-то помочь им, сделать что-то из рук вон выходящее, сказать ласковое, из глубины души идущее, но он не представлял, как это лучше выразить, чтобы родители правильно его поняли и не отвергли его великодушных устремлений. А когда он увидал идолом восседавшего у двери стража палочной беззаконности, у него тут же пропала всякая охота к сердечным излияниям.

Пользуясь тем, что сникший воитель за социалистическую законность начал немилосердно клевать хищным носом. Мишка незаметно шмыгнул под столом на печку, где сидела в глубокой печати бабушка Пелагея, жена дедушки Андрея, в январе посаженного по ложному обвинению в тюрьму. В тоже время бабушка Пелагея была матерью Мишкиного отца.

Мишка прижался к худенькому телу бабушки и дал волю скопившимся слезам. Бабушка гладила внука холодной рукой по голове и тихо шептала беззубым ртом разные молитвы, псалмы и поучительные истории из жизни святых. Последние действовали на него как волшебное заклинание. Мишку удивляло, как могла бабушка Поля знать столько разных молитв, псалмов, рассказов о жизни святых угодников, будучи совершенно неграмотной и даже не умея вывести на бумаге свою фамилию.

- Бабаня, - спросил Мишка, когда шепот бабушки оборвался и на руку ему упали две холодные слезинки, - почему они такие злые и всегда норовят кого-нибудь обидеть? Или их волки и бешеные собаки покусали?

- Э-э-э, глупенький, - в самое ухо шепнула бабушка Поля, - эти нехристи дьяволу продались и теперь его злую волю выполняют. Всех, кто противится артельной жизни и бесовским установкам, будут высылать в тундру на съедение белым медведям. Я сама, Мишенька, в этом деле толком ничего не понимаю. Так говорят другие, а я их слова повторяю. Спросят - зачем? А я и не отвечу, потому что это не моего ума дело. Тебе сейчас тоже не все ясно, ибо ты еще мал, немощен и наивен как не вставшее прочно на ноги дитяти. Когда подрастешь, ума наберешься, школьную науку осилишь, тогда сам поймешь, что к чему и где надо корень светлой и правильной жизни искать. Тогда, может, все будет по-другому, по честному и справедливому. Только ненадолго, потому что все хорошее дорогой ценой достается, а у людей на это ни ума, ни терпения не хватает, жизнь, внучек дорогой, от каждого из нас подвига ждет, а мы от этого как тараканы в щели прячемся. Оттого и бедствуем лихо.

Тихие, то большие и нежные, то неуклюжие и колючие как ветки шиповника слова бабушки тяжелыми сгустками смрада западали в душу внука, наполняя ее смутной тревогой ожидания чего-то невероятно ужасного. Мишке начало казаться, что он погружается в ледяную воду, и тело его стало непомерно раздуваться, готовое лопнуть. Он вздрагивает от

 

жуткого наваждения и еще крепче прижимается к бабушке, с затаенным дыханием прислушиваясь к ее таинственным рассказам о злой силе, где у нее духовное и земное переплетаются как одно целое.

При свете коптящей керосиновой лампы отец с матерью одни вещи укладывали в сундук, другие - в мешки и узлы, а самое необходимое в дороге - в окованный железом сундучок. Екатерина безнадежно пыталась втиснуть в переполненный сундук совсем еще новенький самовар, недавно купленный ко дню ее рождения. Екатерина нервничала, не зная, как выйти из затруднительного положения. Иван заметил тщетные потуги, супруги и решил сам уладить неподатливое дело. Выхватив из сундука самовар, он швырнул его на груду барахла в углу и сдержанно чертыхнулся. Не будь сонного стражника у порога, обозленный Иван наверняка долбанул женину драгоценность кочергой по боку и на том дело покончил. А тут пришлось соответствующий этикет выдерживать.

Давай, Ваня, все-таки возьмем его, - продолжает настаивать на своем Екатерина. - жалко такую ценную вещь бросать. Почему ты упрямишься?

Какая ты все-таки дура, Катя, - вскипятился выведенный из терпения Иван. - Все-то мы с тобой не без труда наживали. А пришли представители власти, и все задарма забрали. И самих к черту на кулички отправляют. И не обидишься: все это родная власть по закону делает. Так что лучше забудь про свой самовар, дурья башка. Куда нас повезут, там не до чаев будет. Был бы хоть хлебушко кое-какой и то ладно. Нам, горемыкам, к трудностям не привыкать. Всякое повидали...

Милиционер перестал клевать носом и теперь курил одну папиросу за другой, обволакиваясь густыми клубами табачного дыма. К полуночи на кухне сплошной завесой повис ядовитый удушливый смрад. Бабушка Поля задыхалась от никотинного зловония, ее до боли в груди мучили приступы кашля. Проснулись и другие ребятишки. Захныкали и тоже закашлялись от горечи табачного перегара. Чуть ли не в один голос просили "испить", а у Екатерины даже подслащенной водички не было, не то, что ушедшего в забвение молочка. Его теперь употребляли другие, к кому перешла власть на селе. А дела у творцов колхозной жизни в Троицком день ото дня шли все хуже и хуже.

Уже за полночь и самого надзирателя за контрреволюционными элементами "осиного гнезда" начала одолевать тягостная дремота. Он перестал чадить табачным зельем, а вскоре огласил кухню богатырским храпом. Екатерина приоткрыла форточку и сняла задвижку с отдушины. Мало-помалу табачный дым вытянуло наружу, легче стало дышать. Один за другим снова начали засыпать малыши. Это была их последняя тревожная ночь под сенью родного крестьянского очага, которого они по приказу деспота-властителя лишатся навсегда и которого уже не увидят ни разу ни

 

их дети, ни внуки. Истребленное с корнем, не возвращается к жизни заново. И у хорошего начала бывает плохой конец.

И Мишку тоже начал одолевать сон. Он так до конца и не уразумел противоречивых объяснений бабушки Поли, за что же все-таки коварные заправилы новой власти обрекли их всех на долгие тяжкие муки.

 

5

 

Мишка очнулся от настойчивых толчков в спину. Он не сразу понял, зачем его тормошили, и что ему теперь следовало делать. У порога по-прежнему восседал милиционер. Тут же толпились несколько мужчин и женщин. Какая-то старуха подвывала голодной волчицей. Бабке приказали немедленно уняться или благоразумно покинуть дом. В ответ старуха ничего не сказала. Лишь дважды икнув, тут же покорно замолкла.

Отец сгреб Мишку в охапку и посадил на туго набитый мешок с разным барахлом. Екатерина, как наседка с цыплятами, кружилась с малышами, торопливо совала им остатки вчерашнего холодного ужина. Ниночке было плохо. Она металась в тягчайшем приступе, не зная, куда положить головку. Заявил о себе и годовалый Коленька, который вел себя спокойно, точно не желая взывать о милосердии, когда вокруг вовсю верховодила шакалья жестокость. Он только смирно кряхтел да неугомонно повторял "дай-дай". Ему кто-то сунул в руки пирожок с творогом. На этом он и успокоился, будто догадываясь, что ничего другого ему не дадут, если не отнимут и последнее, что он имел.

Бабушка Настя надевала на ребятишек крестики, осеняла каждого крестным знамением, целовала в лобик и высказывала пожелания удачи и благополучия в пути, хотя отлично знала, что отныне как бы отдавала своих детей и внуков в пасть прожорливых хищников. Сама она не была нежным и богобоязненным существом, а сейчас загорелась вдруг жарким трепетом к Богу, полагая, что в одночасье он сделает для нее что угодно.

Ниночке сделалось еще хуже. В последний момент перед выходом на улицу ей неожиданно захотелось "какать". Екатерина безнадежно опустила руки, почти ничего не видя перед собой и плохо осознавая, что делала. А детишки требовали то одного, то другого. У них еще не было такого понятия как "нет" или "нельзя". Кроме, как "дай" они не хотели ничего признавать. Они многое перенесут и испытают, пока не научатся благоразумно требовать. Для новой власти они, как и родители их, - лишь презренные рабы и твари, с которых можно безнаказанно три шкуры драть. Если они будут оказывать сопротивление этому, их можно истребить под самый корень и тем самым утвердить идеи светлой жизни.

 

Екатерина так невыносимо тяжко закружилась в бешеном вихре нагрянувшего бедствия, что уже плохо различала предметы и только чудом держалась на ногах. Пока она искала детский горшочек, Ниночка не вытерпела и "накакала" под себя.

- Лучше бы сдохнуть от такой собачьей жизни! - простонала Екатерина. - Я плохо вижу. И слух у меня почти совсем пропал. Передо мной будто багровый туман повис. Все кругом колышется, того и гляди рухнет. Я, кажется, с ума схожу, меня кто-то хочет за горло схватить...

В дом пробрались соседки и женщины-родственницы. Их все-таки пропустили. Они стали помогать Екатерине укладывать вещи в мешки, подносили их к порогу. Когда собрались что-нибудь уложить на дорогу из съестного, в доме не оказалось никаких продуктов. Зерно, муку, пшено, горох комитетчики выгребли под метелку осенью 1929 года, оставив семье Ивана лишь сущие пустяки. В канун Нового, 1930 года Иван заикнулся было о добавке муки и пшена на пропитание семьи, на него так цыкнули, что он едва от страха язык не прикусил. После этого он ни разу и в сельсовет не заглядывал, зная, что ему там "товарищи" никакой помощи не окажут.

- Не жрали бы в три горла, - сказали Ларионову тогда. - Вам и того, что оставили, до лета хватило бы. Распустили животы, как свиньи, и сытости никакой не знаете. Эдак можно целого быка враз слопать и голодным остаться. Колхоз - это вам не обжорный ряд, здесь порядок должен быть во всем, а в еде и питье особенно.

На улице переливчатой трелью залился милицейский свисток. В ответ ему такие же всполошенные свистки нарушили настороженную тишину холодного зимнего утра и в других местах села. Взвыли, заметались от дома к дому потревоженные ранним пробуждением селян деревенские псы. То тут, то там вырвется приглушенный вскрик, отборный мат и снова на короткое время воцаряется подстерегающая тишина. Около шести часов утра, как и намечалось устроителями гонения на крестьян, по селу замелькали тут и там настороженные человеческие тени.

Вскоре в дом Ларионовых ворвались во главе с Васькой Глотовым с красными повязками на рукавах комбедовские активисты. Их было шесть человек, и каждый из них дышал неукротимой пролетарской злобой к деревенским "мироедам" и готов был потрошить их самим беспощадным образом. Если бы им приказали истребить их здесь, на месте, они, не задумываясь, сделали это с огромным воодушевлением.

- Товарищ Лазарев! Подводы в соответствии с вашим указанием поданы. Попросите господина Ларионова занять со своими домочадцами места в этих экипажах. Пришедшие со мной товарищи помогут бывшему эксплуататору вынести его вещи к подводам. Отныне он будет лишен возможности прокатиться на горбу бедняков в рай, - хмыкнул Глотов,

 

игриво, как цыганка, передергивая острыми плечами и делая вульгарный ныпад. Много он, аспид, высосал из нас крови. Пусть ответит за это.

- Какой ты все-таки, Васька, скот и мерзавец. Мало тебя живодера вонючего мужики за воровство били. Надо бы прохвоста поганого башкой в омут сунуть! Ты достоин такой справедливой кары.

- Ах, вот как ты теперь заговорил, кулацкая образина! - попер на Ивана с перекошенной физиономией Глотов. - Я тебе такое уделаю, что ты и на том свете сто лет будешь кровью харкать. За таких паразитов больше никого привлекать не станут. Даже если я тебя трижды убью собаку! - размахивал кулаками Васька, все ближе подступая с побагровевшей рожей к Ларионову. Иван тоже нахохлился, готовый сцепиться с Васькой, позабыв о том, что находится в крепком кольце врагов.

- Успокойся, товарищ Глотов, - остановил распалившегося комбедовца Лазарев. Зачем руки марать о дерьмо? Там, куда их повезут, они сами подохнут. Не к теще же на блины эту классовую гидру провожаем.

- Верно сказали, - осклабившись, согласился Глотов. - Там от кулаков, а уж тем более от Ванькиных сопливых наследников один пшик останется. - Наш гениальный вождь и учитель товарищ Сталин знает как надежно от всякой контрреволюционной сволочи избавиться, чтобы не вредили нам прекрасное социалистическое общество строить.

- Пора начинать, - подал команду Лазарев. - Того и гляди Фомин заявится, мы еще и к делу не приступали. Хватит с этой подлой швалью валандаться. Действуйте решительней, иначе от других отстанем.

Парни с красными повязками только этого и ожидали. Они ухватились за мешки, поволокли их с веселыми прибаутками и разбойничьим пересвистом на улицу. Со стороны этих парней-хулиганов можно было принять за отпетых полудурков из психиатрической лечебницы, которым дозволили позабавиться не свойственным для них занятием. Один из мешков задел за гвоздь и разорвался. Из мешка начали выпадать детские пеленки и рубашонки, перепачкиваясь в крови и кале убитой собаки. Один из дружинников на какой-то миг растерялся, не зная, что делать со случившимся. Другой его собрат оказался намного сообразительнее в пакостных делах. Он схватил стоявшую у завалинки лопату и побросал ею обратно в мешок вместе с рубашонками и собачий кал. Место разрыва в мешке комбедовец старательно перевязал веревкой. Никто, кроме Мишки, не заметил этой гнусной выходки юного мерзавца.

- Все это хозяйское добро, - ухмыльнулся подлый лихоимец. - Пусть оно и следует вместе с хозяином к месту его назначения.

В открытую настежь дверь клубящимся потоком хлынул морозный воздух. Люди и вещи тут же поплыли перед Мишкиным взором словно в седом тумане. Он смотрел на все это с разинутым ртом, и ему казалось

 

странным, как могли взрослые люди делать такие большие глупости, за что даже ребятишек нещадно пороли. Так и осталось это для него нераскрытой тайной, которую он распознал значительно позже.

Вот парни с бесшабашной удалью подхватили сундук и с пением "Интернационала" поволокли его к подводам, на ходу превращая добротную вещь в изгаженную развалюху. На замечание Екатерины поосторожнее обращаться с ценными вещами, парни, потешаясь над нею, загоготали:

- Пока, милая тетушка, доберетесь до белых медведей, от ваших сундуков одни щепки останутся, а по дороге и всех клопов растеряете. Носильщики были явно навеселе, хлопали друг друга по плечу, заразительно хохотали, выкрикивая неприличные слова, не стесняясь ни женщин, ни детей. Мишка невольно вспомнил про сельского дурачка Тришку Безродного, который целыми днями слонялся по селу и беспричинно хохотал, хотя зачастую вокруг никакого повода для смеха не было. "Наверно, эти комбедовцы тоже такие же дурачки, как Тришка Безродный, иначе с какой бы стати стали хохотать и кривляться, когда вовсе не смешно, а скорее наоборот?" - с рассудительностью взрослого сделал вывод Мишка.

Напялив на себя черную ссохшуюся шубу, он стал наблюдать за потешными дурачками в красных повязках. Раньше почему-то Мишка не замечал, что в Троицком так много дураков, а вот теперь они сразу показали себя на виду у всех. В другой раз не каждый высунется на улицу, когда там забавляются дурачки. Мало ли какие фокусы они могут учинить? И никто их не будет одергивать, если они затеят драку.

Когда полоумные дружинники вытащили из дома последний узел, Лазарев приказал Ивану выводить к подводам ребятишек. Для находившихся в доме людей это приказание представителя власти прозвучало громом среди ясного неба. Екатерине вдруг стало дурно, и она лишилась чувств, женщины оставили все дела и бросились на помощь молодой матери. Пострадавшей подносили под нос нашатырный спирт, натирали виски какой-то вонючей жидкостью, брызгали в лицо святой водой. Минут через десять Екатерина пришла в себя, но лишь какое-то время спустя смогла с большим трудом, опираясь на ухват и при поддержке женщин сделать первые мучительные шаги к выходу из дома на улицу. Это были ее последние роковые шаги из крестьянского сословия в никуда.

Бабушку Полю женщины сняли с печки и, закутав как малого ребенка в старое одеяло, понесли на руках к саням. Этот скрюченный многими недугами "враг народа" едва обнаруживал признаки жизни и вряд ли что-либо осознавал о происходящем в эти минуты в родном селе. Следом за бабушкой вели к саням Екатерину. Она жадно глотала разинутым ртом свежий воздух, то и дело спотыкаясь, и наверняка бы упала, если ее не

 

поддерживали заботливые руки соседок. Вольную Ниночку укутали в старые шали. Несла ее бабушка Настя, мать Екатерины. Девочка чуточку успокоилась, перестала плакать, но все еще время от времени всхлипывала и икала. Витька с Нюркой храбро подались следом за Мишкой, ничуть не пугаясь милиционеров и разных надутых начальников с револьверами в кобурах. 'Замыкал скорбное шествие семьи Ларионовых в далекую ссылку самый юный и безобидный представитель сельских "мироедов" годовалый Коленька. Его несла в пеленках розовощекая девочка лет двенадцати, доводившаяся ему крестной матерью. Она не плакала. Она только очень-очень грустила. При расставании люди всегда грустят, а когда расстаются навсегда - особенно.

 

6

 

Несмотря на ранний час и злую стужу, почти все жители села высыпали на улицу. Даже древние старцы кто с клюкой, кто с посохом вышли за ворота своих подворий и направились на церковную площадь, куда должны были съехаться все подводы с выселяемыми кулаками. Никому не хотелось пропустить такого небывалого за всю историю села события. Для крестьян Троицкого что было не менее значительное событие, чем Октябрьский переворот 1917 года. Октябрьская социалистическая революция покончила, якобы, с социальной несправедливостью и открыла перед трудящимися путь к счастливой жизни. Это был великий обман. Не радости и счастье несла крестьянам насильственная коллективизация. Она разоряла вековые устои деревенской жизни, порождала у мужика неверие в собственные силы и апатию к своему обкраденному труду. Коллективизация - что крах самобытной жизни крестьянина, что начало крушения России и распад ее как единого могущественного образования. Особенно много народу собралось возле дома Ларионовых. Здесь был центр села. Дом Ларионовых стоял на пересечении улиц против каменной церкви. На церковной площади была начальная школа. Все сходки крестьян проводились летом на церковной площади, а зимой - в помещении школы. В экстренных случаях звал сюда мужиков колокольный набат. Здесь должны были встретиться и подводы с выселяемыми лишенцами.

Главные распорядители, изгнания кулаков из села заняли командный пункт на крыльце школы. Посредине церковной площади разожгли костер. Недоставало лишь пляски первобытных дикарей, вокруг него. Их место поспешат занять новые, цивилизованные дикари, которые по части жестокости не уступят своим волосатым предкам. Возле чванливой свиты приезжих из города с лакейской угодливостью сновали будто ощипанные

 

представители местной "знати" из комбеда.

Мишку с Витькой посадили на передние сани поверх мешков и узлов, а чтобы они не слетели во время езды с воза, их прихлестнули к саням как баранов веревкой. В последнюю минуту, когда почти все было готово к отправке, с бабушкой Пелагеей приключился неожиданный обморок.

- Оставьте эту гнилую развалюху здесь! - крикнул кто-то командным тоном с крыльца школы. - Она и без дальней дороги на ладан дышит. Пусть подохнет под крыльцом родного очага, то есть правления колхоза. А завтра мы ее, старую ведьму, вместе с убитой собакой в овраге на одном костре сожжем. Большего она не заслужила, стерва вонючая. Быстрее пошевеливайтесь, растяпы вислоухие! А еще боевые помощники партии на селе. С такими помощниками только лягушек в болоте ловить!

Старушку сняли с саней, и она тут же уткнулась лицом в сугроб, не в силах самостоятельно сделать и нескольких десятков шагов в направлении дочерниного подворья, на нижней улице. Больше ей некуда было идти и не на кого надеяться. Дочь Настя отныне осталась последней ее надеждой и опорою в страдальческой жизни. Муж старухи, Андрей Илларионович Ларионов, был взят чекистами в самом начале тридцатого года и отбывал свой пятилетний срок на Колыме. Все в жизни бабки Поли окончательно рушилось и стремительно катилось к вечному покою.

Всю эту гнусную процедуру издевательства над беззащитными людьми видел Мишкин прадед Ларион. Он пробрался через толпу собравшихся односельчан к крыльцу школы и хотел что-то сказать в защиту поруганных селян. Все Лариона знали, благоговели перед его преклонным возрастом, непререкаемым авторитетом и неподкупной честностью. В нескольких шагах от крыльца Ларион остановился, чтобы перевести дыхание. Люди насторожились в ожидании чего-то непредвиденного. Старый Ларион всегда был вместе с народом, отстаивал его права и интересы, не мог он остаться за чужой спиной, когда над родным селом нависла страшная беда. Вскинув свою благообразную голову на столпившихся на крыльце школы самонадеянных прислужников деспотической власти, гневно сказал:

- Что вы делаете, нечестивцы заблудшие? На кого карающую палицу поднимаете? Одумайтесь, слуги дьявола, смените сатанинскую ярость на кротость ангельскую. Не делайте зла людям, если не хотите, чтобы оно обернулось против вас суровым отмщением. Не враги они вам, а братья и сподвижники в делах хлеборобских. За что, за какие провинности и злодеяния вы их изгоняете из насиженных гнезд с детьми малыми на мороз, на погибель неминуемую?! Большую ответственность на себя берете, обрекая на истребление своих же братьев пахарей, с которыми вместе горе и радости делили. С ними на ратные дела ходили, вместе родину оберегали от недругов и захватчиков, не жалея живота своего.

 

Ларион закашлялся, опустил голову вниз, будто давясь словами и задыхаясь от недостатка воздуха. Немного оправившись от приступа нервного возбуждения, старик снова горделиво выпрямился, заговорил с еще большей непреклонностью в устремлении к справедливости:

- Остепенитесь, сыны Каиновы, пока не отрезаны последние нити к спасению. Господь милостив, он всех прощает, кто покорно склоняет голову свою перед святым его ликом. Воспользуйтесь господней милостью, не губите свои души черной гордыней и бесовскими помыслами!

В свои девяносто лет Ларион сохранил цепкую память и редко жаловался на недуги и разные хвори. Ни разу в жизни не обращался он в больницу, а если случалось приболеть, лечился старыми народными средствами. Так было до самой глубокой старости.

Жизнь редко баловала Лариона даже простыми человеческими радостями. Его родители были крепостными крестьянами князя Щербатова. С детства пришлось ему гнуть спину на барина. Полной мерой отпустила судьба Лариону лиха, тяжкой нужды и горьких невзгод. Пятнадцать лет прослужил Ларион солдатом в царской армии. Лишь к пятидесяти годам избавился он от кабальных пут и обзавелся собственным крестьянским хозяйством. Наступали новые времена, которые несли с собой новые тяготы и заботы, а главное - предчувствие надвигающихся на людей бедствий. К моменту Октябрьского переворота у Лариона с двумя женатыми сыновьями было четыре лошади, пара рабочих быков, две коровы да десятка три овец. Под старость он уже не в состоянии был управляться по хозяйству и стал нанимать работника, а то и двоих в горячую летнюю пору. Старуха его умерла лет за десять до революции, что явилось для Лариона тяжелым ударом. Он собирался оставить мирские дела и уйти в монастырь, но война с Германией, а потом Октябрьская революция спутали все его карты. Таяли былые силы, на смену бодрой веры в будущее пришли апатия и тревожная растерянность перед завтрашним днем. Ларион как-то сразу постарел, опустился, стал холодно относиться к ведению хозяйства, из-за чего все чаще происходили стычки с сыновьями, требующими раздела имения.

Но не это было главным, что вчерашний примерный, заботливый хозяин стал работать спустя рукава, не испытывая прежней радости от своего труда. Селянин не просто охладел от какого-то каприза к крестьянскому труду, к которому сызмала прикипел всей душой и видел в нем свое высокое общественное предназначение.

Попросту, его стали насильно отлучать от главной жизненной привязанности - земли и всего того, что питалось ее живительными соками. Кабальная налоговая системы сделала мужика пессимистом, он перестал верить красивым большевистским лозунгам, не поддаваясь на льстивую агитацию приезжих и местных поборников туманного словоблудия.

 

Даже самый последний забитый мужик понял одну непреложную истину: как ты ни старался, нее произведенное сверх необходимого на семейные потребности, пойдет в руки чужого дяди, то есть нового советского барина. Мужик же не для того прогнал прежнего дармоеда, чтобы на его место посадить нового, еще более прижимистого и прожорливого. Мужику претили захребетники любых мастей, и он старался держаться подальше от каждого из них. Он догадался, что его самым бесстыднейшим образом обдирают и подался от обиды в город. Но и там ему не часто улыбались радости. К началу коллективизации старик Ларионов со своими сыновьями мало чем отличался от маломощных крестьян Троицкого.

 

7

 

Среди сельских активистов наибольшим рвением перед приезжим начальством выдабривался Митька Собакин. За неуживчивый, бешеный характер и неуемную страсть к воровству сельчане прозвали Митьку "Собачий сын". Этот долговязый, неуклюже скроенный двадцатидвухлетний дурень с орлиным носом и длинными руками, мог беспричинно обидеть девушку, крошечного ребенка, плюнуть в лицо богомольной старушке, ввязаться с кем угодно в драку, натворить немало других пакостных дел.

Ему ничего не составляло отвернуть курице голову, увести со двора овцу, обобрать сад. стянуть приглянувшуюся вещь. Жил Митька со своей гнусавой матерью на краю села в полуразвалившейся мазанке с подслеповатыми оконцами. В хозяйстве Митьки, кроме захудалой лошаденки да охотничьем собаки по кличке Ким, никакой живой твари не было. Когда Митьку упрекали за нерадение к хозяйству, он глубокомысленно отвечал, закатывая нахальные глаза навыкате под лоб:

- У вас, уважаемый товарищ, нет политического чутья. Да, да! Если я заделаюсь примерным хозяином да крепко разбогатею, меня завтра же занесут в списки богатеев-эксплуататоров и дадут по шапке. А я люблю свободу, жить так, чтобы душа радовалась и сердце жаворонком в поднебесье трепетало. Богатство - что добровольная каторга. Я - не бык, чтобы мог позволить кому-то себе на шею ярмо надеть.

Летом Митька больше торчал с удочками на речке, а зимой на зайцев охотился. Когда выдавался удобный случай, легкой наживой промышлял. С угон целью Собакин наведывался в соседние и более отдаленные деревни. За легким промыслом зачастую попадался в руки мужиков и тяжко безжалостными побоями расплачивайся. Но как всякий закоренелый жулик. Митька был необычайно живуч и крепок. Отлежавшись неделю - другую с

 

материнскими припарками. Митька снова принимался за рискованное занятие. Жульническая натура Митьки была крепче лубовой сапожной колодки. Изменить что-либо в своем поведении Митька уже не мог.

- Железная натура у прохвоста, - делали выводы мужики. - От такой утюжки и собака не каждая бы выдюжила, а он держится, вражина!

Митькина мать, еще не очень старая, но изрядно надломленная женщина без конца уговаривала непутевого отпрыска бросить темные дела и дать ей спокойно дожить последние дни, но Митька таких разговоров и слушать не хотел. Все доводы родительницы Митька отвергал как несостоятельную блажь. У него были такие твердые убеждения, от которых, наверное, он и под угрозой виселицы не отступил бы.

- Ты вот что, старая. - возражал Митька. - перестань зудеть. Я знаю, что делаю, и с этого пути не сверну. Прежде всею, я мщу им, сквалыгам, за убитого отца. И буду мстить до последнего дыхания. Поняла?

- Эк, чего задумал, милый! - с горечью простонала Фекла. - Так ведь отца-то убили за кражу лошади не нашенские, а самарские купцы, когда ты еще был совсем махонький. Может, тех людей давно уже в живых нет, а ты все злобишься. Зачем пустое затевать? Этак можно на себя и страшную беду навлечь. А кто за тебя заступится, случись что-либо? Бедному да непутевому неоткуда защиты ждать. Пойми ты это, бестолковый.

- Все богатые злодеи и заклятые враги наши, - сердито ответил Митька. - Богатый никогда бедного не поймет, потому что он стоит на другой классовой платформе. Ты никогда того не уразумеешь, ибо религиозным дурманом отравлена. Посещала бы ликбез, свет правды увидала.

- Смотри, изуродуют они тебя при встрече на узкой дорожке, - осторожно высказалась Фекла, а то и насмерть прикончат, как те купцы покойного отца. Потом ищи-свищи, да шиш найдешь, Да и кому ты пропащий бедняк нужен, чтобы тебя как большою начальника искать стали? – Ну, это ты, мать, хреновину загнула. - отрезал Митька. - Теперь другое время. И власть другая, советская, которая горой стоит за бедняков. Нас теперь голой рукой не возьмешь. Обожжешься. Понятно?

Вот таким людям, как Васька Глотов и Митька Собакин, предстояло отныне заправлять всеми делами на селе. Беднота радовалась, торжествовала свою победу. На ее улицу пришел долгожданный праздник. А честный сельский труженик, у которого никогда с рук мозоли не сходили, танком смахивали с лица слезы, видя, как все гибло и приходило в запустение от неразумных бедняцких действий. На подворье вдохновенного пахаря-сеятеля пришла большая и непоправимая беда. Она крепко схватила мужика за горло, сковав его энергию и помыслы.

Нелегкое что было дело: ломать веками устоявшиеся традиции и возводить по наспех состряпанным схемам новое общественное здание.

 

Создание лучезарного общества будущего требовало колоссальных материальных затрат и небывалых по своим масштабам человеческих ресурсов, а значит и неоправданных миллионных жертв. Россия к этому не была подготовлена, а крестьяне в подобном переустройстве деревни не нуждались, ибо оно несло им с собой страшное опустошение в экономике и духовной сфере жизни.

Зарвавшиеся главари Кремля шли напролом. Их ничто не останавливало в диких потугах создать величественное здание коммунизма. А сколько миллионов человеческих жизней придется угробить на сооружение памятника славы честолюбивым вождям пролетариата, это их ни капельки не смущало. Важно, чтобы этот памятник был создан, и он мог горделиво возвышаться над всеми народами и континентами, не тускнея от бега времени.

8

 

То, что происходило в описываемое морозное февральское утро 1930 года в Троицком, совершалось во многих селах и деревнях нашей необъятной Отчизны. И повсюду селяне бились в страхе перед туманным будущим, надвигающимся на них ужасающим страшилищем. Старец Ларион, о котором мы повели свой скорбный рассказ, стоял теперь рядом с грозными представителями власти и бросал им в лица слова осуждения.

- Еще раз взываю к разуму вашему, затуманенному бесовской силой: одумайтесь, не делайте ближним своим ничего такого, чего себе не желаете. И Господь ниспошлет на вас милость свою, и будете вы равными среди равных в чертогах его нерукотворных. - Ларион на минуту умолк, собираясь с мыслями и окидывая взглядом толпу на церковной площади. Она гудела как потревоженный улей, готовая разразиться вспышкой горячей потасовки. Задние сельчане напирали на передних, подавая всю толпу с каждой минутой ближе к школе, где горячилось местное и приезжее начальство, отдавая последние грозные распоряжения караулу.

Старый Ларион еще раз простер трясущиеся руки к небу, как бы призывая в свидетели происходящего небесные силы:

- Не ожесточайте, окаянные, терпения Всевышнего да не судимы будете до скончания века. Все земное, обречено на тлен и рассеяние. Только служением добру можно очистить душу от скверны и заслужить вечное блаженство. Не омрачайте света разума, усмирите гордыню, и вы сами воссияете пламенем великого озарения добродетели!

В ответ на патетический призыв старца главарь стражников шепнул что-то рядом стоявшему с ним милиционеру Зайцеву. Тот без промедления

 

побежал исполнять приказание. Следом за ним ударился в том же направлении дружинник с красной повязкой на рукаве. Люди замерли, выжидающе насторожились в предчувствии драматической развязки.

- Замолчи, пес вонючий! - дернул Лариона за руку милиционер. - Проваливай отсюда подальше, пока не спровадили куда следует. Там тебе быстро язык укоротят. Узнаешь, как бунтовать да честных людей против Советской власти агитировать. Теперь за это могут с ходу срок дать.

- Издеваться да зверствовать над людьми вы отменно наборзели, - прохрипел задыхающийся Ларион. - В сотворении мерзостей вы достигли такого превосходства, в чем не сможет с вами тягаться ни одна тварь.

На подмогу милиционеру с дружинником подбежало еще несколько человек с нарукавными повязками. Они готовы были очертя голову исполнить любое приказание своих хозяев. Если бы им дали команду выдергать у старика всю бороду до последнего волоска, они охотно это сделали с песьей угодливостью. Но пролетарским отпрыскам поручили на сей раз довольно безобидное задание - оттащить старика куда-нибудь подальше, чтобы не мешал проведению важной политической кампании.

Парни с беспечной легкостью сграбастали старика и поволокли его из толпы за пределы церковной площади. Ларион упирался, делал безуспешные попытки вырваться из цепких лап гогочущих самодуров, но силы его были слишком ничтожны, чтобы превозмочь звериную силу насильников. Подстрекаемые улюлюканьем дружков из гудящей толпы, юные мерзавцы еще азартнее вцепились в задыхающегося старца, причиняя ему ужасную боль.

Они толкали Лариона со всех сторон, дергали за всклокоченную бороду, безжалостно вывертывали руки. Старик уже не шел, а беспомощно тащился по утоптанному снегу, не поспевая перебирать негнущимися ногами за ватагой разгоряченных шалопаев. У несчастного Лариона вихрем все закружилось перед глазами, и сам он будто начал проваливаться сквозь землю. Он через силу выкрикивал слова проклятья взбесившимся мракобесам, взывая к Всевышнему достойно наказать осатаневших в звериной ярости нехристей и богоотступников. Ларион уже перестал испытывать боль от ударов, которыми осыпали его распоясавшиеся мародеры.

Вволю натешившись над немощным старцем, парни отбежали с ним еще несколько шагов в сторону речки и шмякнули его со всего маху наземь. Когда подбежавшие на помощь Лариону какие-то сердобольные люди подняли его на ноги, они увидали на лице старца следы крови, стекавшие темными струйками на окладистую бороду, на шубу и на снег под ногами. При отблесках костра это хорошо видели не только рядом стоявшие, но и те, кто был от него намного дальше. В последнем патетическом исступлении,

 

вскинув иконописное лицо на купол церкви, старейшина села изрек:

- Господи! Не дай в обиду слуг твоих праведных, огради могучей десницей от коварных происков дьявола, не допусти загубить святое дело, осквернить все доброе и животворное, что было основой в нашей христианской жизни. Да укроти святой волей своею всех ворогов и супостатов, творящих повсюду неисчислимые беды и злодеяния великие!

Ларион снова упал, когда перестали поддерживать его поднявшие на ноги люди. Те же заботливые руки снова подняли старца со снежной наледи, чтобы все его видели в этот лихой час: и те, что оставались в Троицком, и те, что покидали его с великой горечью навсегда. Толпа ахнула и всколыхнулась, увидав своего защитника и покровителя окровавленным и оскорбленным какими-то жалкими выродками, бросая черную тень на добрую славу их замечательного села.

В морозном воздухе нарастал гул негодования необузданными действиями распоясавшихся молодчиков. Тут и там раздавались голоса возмущения, плач и рыдания женщин, ревели на возах замерзшие детишки, нещадно ругались мужики, мобилизованные сельсоветом в извозную повинность. Казалось, атмосфера на церковной площади накалилась настолько, что угрожала с минуты на минуту взорваться кровавым бунтом. Робкие люди подались в сторону от церковной площади, другие, напротив, порывались вперед, чтобы быть в гущеназреваемых событий.

Начальство не могло не заметить, чем пахло назреваемое дело, и поспешило разрядить атмосферу. Старший оперуполномоченный дал команду к отправке в путь. Тут сразу все пришло в движение, загудело и заухало, устремившись вслед за тронувшимся с места обозом. Это было поистине потрясавшее но своей трагичности событие, какого не знала история села со дня своего основания и явилось горькой чашей дня каждого обитателя Троицкого. Это было что-то похожее на массовую гражданскую панихиду, от которой задохнулся в слезах каждый взрослый и ребенок. И не было ни малейшего утешения, что боль постигшей утраты для каждого когда-то утихнет и вернет его в русло нормальной жизни.

Их, сельских "богачей" в шубенках и домотканных зипунишках, посадили поверх немудрящего домашнего скарба на чужих санях, чтобы увезти, куда прикажут грозные повелители человеческих обездоленных судеб. Когда подводы выстроились в один ряд, то все увидели, что среди выселяемых "кулаков" в большинстве своем были малолетние детишки и даже грудные младенцы. Они сейчас надсадно ревели и марались под себя. Матери и сами горестно плакали от бессилия помочь своим несчастным чадам. Они рвали на себе волосы, падали в обморок, но все без толку.

Между тем мороз на улице достигал двадцати пяти градусов. Тут и молоденьким бычкам было неуютно, не то, что обмочившимся малюткам.

 

Коль начальство выбрасывало на мороз, как ненужных купят, беспомощных малышек, значит, была на то основательная у новой власти причина. Начальство, а тем более то, которое сидело в Кремле, лучше других знало, кого куда надо выгонять, а кого куда загонять, чтобы кругом был образцовый общественный порядок. Руководство государства также хорошо уяснило для себя, что одними широковещательными лозунгами и призывами ничего путного не создашь и стало применять в дополнение к лозунгам и меры насилия. И дело, к удивлению скептиков, пошло как по маслу.

Набирая скорость, обоз начал поворачивать в сторону спуска к реке Моча. Идущая за обозом толпа разразилась неистовыми возгласами и рыданиями. Пожилые и больные начали отставать. Молодые и не утратившие бодрости люди, последовали за обозом трусцой. Такую большую, всполошенную массу людей Мишка мог видеть только во время пожара да на похоронах достойных и всеми уважаемых в Троицком селян.

Вдруг Мишка увидал на высоком берегу Мочи около съезда к мосту прадеда Лариона. Он стоял рядом с розвальнями, на которых, по-видимому, кто-то и подвез его сюда. Мишка хотел спрыгнуть с саней, чтобы попрощаться с прадедом но, прихлестнутый к возу веревкой, он не смог этого сделать. Тут и обоз как раз поравнялся с прадедом. Несколько лишенцев бросились было к старейшине села, чтобы сказать ему печальное "прощай", но охранники и дружинники ощетинилось точно взбеленившиеся шавки и перерезали им путь. Отчаянно засверкали милицейские свистки, кто-то из конвойных сделал предупредительный выстрел. Люди остановились, подались назад, проклиная устроителей новой жизни.

- Прощайте, дорогие мои! - со вскинутыми к небу руками взывал в смятении Ларион. - Не забывайте Бога, усердно молитесь, и Господь не оставит вас во дни суровых испытании, щедро воздаст за муки невинные.

Жалко до слез стало Мишке прадеда Лариона. "Всех его детей и внуков по тюрьмам и ссылкам разогнали, - горестно подумал Мишка. - Как он теперь, слабый и одинокий, жить будет без посторонней помощи? Кто ему щи и кашу сварит или рубашки со штанами постирает?" - расстроился Мишка, не спуская глаз с трясущейся фигурки прадеда на круче. Арестантский обоз миновал мост, начал подниматься на противоположный пологий, не менее высокий берег Мочи. Илларион стоял на одном месте и тогда, когда обоз с дорогими ему людьми скрылся за поворотом дороги, где одиноко маячила дикая яблонька. Все, с чем была связана его долгая трудовая жизнь крестьянина, теперь безнадежно рушилось и обрекалось на истребление. Это был непоправимый крах крестьянина, который нес с собой непредсказуемые последствия не только сеятелям и хранителям, но и всем гражданам нашей великой отчизны.

 

Как долго находился Илларион в состоянии забытья и отрешенности, сказать трудно. Можно только догадываться, какие невыразимо мучительные думы терзали его старое сердце в эти критические минуты. Он, казалось, уже ничего не видел и не различал в этот потрясающий по своей бесчеловечности момент. Скорее всего, Илларион со всей отчетливостью понял, что светлый безмятежный путь жизни кончился и наступило страшное безвременье, мгла сатанинской круговерти, в которой трудно спастись всему честному и справедливому. Иллариону уже ничего не оставалось в этом изуродованном большевиками мире.

Неожиданно старый Илларион покачнулся и начал, как подрубленное дерево, оседать наземь. Когда минуту-другую спустя к нему подбежали люди, Илларион был мертв. Он получил полную свободу и независимость, и уже с этого момента никакое начальство не властно было его наказывать и избивать. Илларион ушел в мир иной. Волнения и страсти остались с живыми, с теми, кто еще не испил горькую чашу страданий до дна, кому предстояло это сделать в еще более потрясающих условиях.

Сплошная, насильственная коллективизация в Троицком набирала широкий размах. Девяностолетний старец Илларион стал ее первой на селе жертвой. Он остался навсегда немеркнущим памятником скорби в беде крестьянской не только родного села, но и всей Томыловской волости.

А те несчастные, отлученные от крестьянского сословия, которых обоз увозил на станцию как заклятых врагов народа, вольются в трагический поток строителей коммунизма и сложат свои головы вдали от родных очагов на каторжных работах и деспотического произвола красных вандалов. И ничто не напомнит о том, где остались лежать их кости.