ГЛАВА 16

МИШКИНЫ БЕДЫ

 

1

 

Весна принесла с собой не только радости созерцания пробуждающейся природы, но и новые горести каторжной жизни. Крайне неблагоприятно складывалось положение со снабжением продуктами питания. Мало того,

 

что продукты были самого низкого качества, их завозили очень мало и с большим запозданием. Особую озабоченность у каждого жителя Ломовки вызывал хлеб. Он напоминал кусок самана или дорожной грязи, перемешанной с опилками. Помимо незначительного количества ржаной муки в состав "хлеба" входили отруби, гнилая картошка и другие отходы сельскохозяйственного производства. Такой "хлеб" обходили стороной даже бродячие собаки и кошки.

Весна 1933 года была для главного героя нашего повествования, двенадцатилетнего сына кулака Мишки Ларионова одной из самых страшных за всю его короткую, несчастную жизнь. Мишка Ларионов той поры был уже не прежний деревенский жизнерадостный парнишка, а уродливый, ничего общего не имеющий с его прежним естеством двойник. Опухший, с огромным паучьим животом, он производил удручающее впечатление. Даже хорошо знавшие ранее Мишку, теперь не узнавали его.

Голод творил свое убийственно разрушительное дело со строгой неудержимостью. Трудно было устоять перед его ударами не только детям, но и взрослым. В некогда веселых, бойких глазах Мишки появилась безысходная угрюмая тоска. Все, что ранее волновало и захватывало его неутомимую натуру, отныне потеряло какой бы то ни было интерес. Голод силою своего неотразимого диктата превратил парнишку в замкнутого в себе старичка, не способного на проявления юного задора.

Притихла, заглохла в безмолвном оцепенении затерянная в непроходимой болотной глухомани убогая Ломовка, словно над нею пронесся ужасный смерч и испепелил все живое насмерть. Не слышно стало теперь на улице детских голосов, лая собак, мяуканья кошек. Голодные люди съели все, что можно было съесть: кошек, собак, добрались до лягушек и крыс. Употребляли в пищу голодные люди и то, к чему никогда не прикасались ни кошки, ни собаки: старые, забытые на чердаках лошадиные шкуры, кожи, ременную сбрую, кожаную обувь, шубы. Короче, ели абсолютно все, что имело хоть самое отдаленное отношение к съедобному. К осени 1933 года в Ломовке не осталось ни кошек, ни собак, на грани полного истребления оставались и разбойницы-крысы.

И самих жителей Ломовки за три года поубавилось более чем на две трети. В бараках стало не только просторно, но и непривычно пусто, особенно там, где были поселены зимой 1932 года выселенцы белорусы. Они почти все погибли, за исключением нескольких чудом спасшихся людей. Этих горемык привезли буквально в одних лохмотьях, и у них не было с собой даже самого ничтожного барахла. Непонятно, какой злоумышленник отнес этих оборванцев к категории сельских богачей?

Те, что еще кое-как держались на ногах, напоминали собой живые трупы. И тем не менее, их аккуратно гоняли на работу, заставляли выполнять

 

норму выработки. Если обессиленный человек сваливался от изнеможения, его ужасно секли плетьми, чтобы привести в чувство. Если же он умирал в упряжке, не приходя в сознание, его оттаскивали в сторону как отработанную ветошь, и все начиналось сызнова.

Люди - ничтожные винтики. Их много, может быть слишком много, чтобы заботиться и печалиться о каждом из них. Начальству, партийным боссам важно было не то, сколько людей пало от голода, холода, болезней при возведении новостроек пятилетки, а как далеко вперед шагнула Советская держава по пути к блистательным вершинам коммунизма.

 

2

 

Мишка Ларионов потерял счет времени. Он не знал, какой сегодня день недели, наступило утро или близился вечер. Наконец, ел он сегодня или нет, потому что изо дня в день, из месяца в месяц испытывал боль голода в желудке. Брат Витька тоже больше отлеживался дома или выходил из барака, чтобы погреть на солнышке свои больные с раннего детства ноги, чувствуя облегчение. А когда за окном было пасмурно, он, как и Мишка, оставался в комнате, предаваясь тщетным раздумьям о желании найти невесть куда ускользнувшее счастье.

Смертельный паек - двести граммов "хлеба" и тридцать граммов ячневой крупы на день каждый иждивенец использовал по-своему: съедал в один раз или делил его на части. Варили похлебку из ячневой крупы в складчину или каждый сам себе в чугуне или котелке. Ларионовы варили каждый отдельно летом недалеко от барака, среди корявого кустарника. Близко был и родничок, да до него не осилили дойти.

Даже находясь в самом безнадежном положении, человек и тогда не терял уверенности в завтрашнем дне. Мишка с Витькой не составляли исключения из этого правила. Начиная полученный на декаду паек, они каждый раз брали от него несколько больше, чем полагалось дневной нормой, считая, что к концу декады их выручит какой-нибудь счастливый случай. Но чуда не происходило, и они снова два дня перед пайком едва передвигали ноги, как старички опираясь на суковатые падки. Большую часть суток братья лежали. Спали они в это время или предавались соблазнительным мечтаниям о будущем, сказать трудно. Братья и сами порой не могли определить, оставались они живы или уже померли. Да и нелегко было в их положении отличить жизнь от смерти.

Иногда Мишке с Витькой кое-что перепадало из отдаленного подобия съестного, и они на какое-то время оживлялись от одуряющей их свинцовой спячки. В такие редкие минуты нахлынувшего бодрствования "кандидаты

 

в покойники" выползали из своего унылого обиталища и устремлялись на поиски чего-то хоть чуточку похожего на пищу.

Некоторые люди уходили в лес, собирали там грибы и ягоды, ловили ящериц и лягушек, беспомощных птенцов и покалеченных птичек. У Мишки с Витькой не было сил, чтобы бродить по тайге и гоняться за безобидными обитателями. На худой конец они могли лишь пробраться в последние пустые бараки, где жили белорусы, но там уже ничего не осталось, кроме бросового тряпья и голодных мышек, Ларионовым ребятишкам труднее других было еще и потому, что они были без матери.

Нюрка часто заглядывала к Мишке с Витькой, желая убедиться, живы они или уже померли, чтобы сообщить об этом в комендатуру. С тех пор как родительницу отправили в штрафной лагерь, Нюрка живет с отцом и Сашенькой в соседней комнате. Матери два месяца нет дома, и никто о ней не спрашивает, будто ее давно похоронили.

- Миш, - подает голос Витька, когда Нюрка закрыла за собой дверь, может быть, пора вставать "кулацкую похлебку" заваривать?

- А вода-то есть у нас с тобой?

- Кажется, есть, - неопределенно ответил Витька. - Вчера ходили.

Некоторое время оба молчат. Говорить было не о чем и не хотелось. О еде сказано много, но от этого ничего не изменилось. Хоть тысячу раз повтори хлеб, голодные боли в желудке не пройдут. Мишка спускает с кровати босые ноги, двигает ими по шершавому полу, будто проверяет их способность к передвижению. Он кряхтит как дряхлый старикашка, не силах справиться со своим одеревеневшим телом.

Спят братья в грязных, замызганных до блеска штанишках, в залатанных заплатка на заплатке рубашонках. Одеваются старыми дерюжками и оставшимися после умерших затасканными пиджаками и фуфайками, забыли о радостях прежней жизни и не надеялись на что-то лучшее впереди. Дети обреченных родителей, они и свою жизнь считали тоже пропащей. Начальство смотрело на них не менее косо, чем на всех стариков, не делая между ними никакого различия. Иными словами, большевики смотрели на детей кулаков как на врагов народа.

С трудом переставляя непослушные ноги, Мишка дошел до убогогго стола из неостроганных досок. Взял свой жестяной чайник с помятыми боками. Также неуклюже неуверенно направился к выходу из барака. Витька следом схватил свой котелок и тоже заспешил за братом к роднику за взгорком. До него было метров полтораста.

 

3

 

Для нормального, здорового парнишки, не обремененного жесточайшим истощением от голода пройти это расстояние было пустяковым делом. Для заморышей же Мишки с Витькой такое расстояние являлось крайне обременительным испытанием. Братья заранее приходили в ужас, что с ними станет зимой. Последние шаги к дому делали чуть ли не со слезами на глазах, не в силах совладать с отяжелевшим телом.

Мишка делал отчаянные усилия, но с каждым шагом отставал от брата, который, казалось, и шел не так споро, а заметно опережал Мишку. У Мишки и брюхо раздулось намного сильнее, чем у Витьки, и ноги стали толстыми и негнущимися, как пеньки, словно к ним привязали пудовые гири. Он теперь уже не старался поспеть за Витькой и едва передвигался по узкой тропинке, весь обливаясь потом. Мишка сделал еще один отчаянный рывок, но неуклюже колыхнулся в сторону, не сдержав равновесия из-за непомерно огромного живота. Чайник вырвался из ослабевших рук парнишки и покатился под уклон, гремя и расплескивая воду. Витька услышал громыхание чайника и вернулся назад.

- Что, ножки не идут? - озабоченно сказал он. - Посиди здесь. Я отнесу свою воду и приду тебе помогать. Я быстро вернусь.

Тропинка петляла между кочек и рытвин. По обеим сторонам ее росли чахлый кустарник, болотная трава, какие-то кустики с незнакомыми ягодами. Витька сколько раз пытался их есть, но каждый раз сплевывал из-за ужасной горечи и неприятного запаха.

Мишкой завладела злость за свою беспомощность. Он решил преодолеть в себе слабость, и во что бы то ни стало подняться на ноги. Он раз пять или шесть дергался на месте, поднимался словно начинающий ходить ребенок на колени, полз несколько метров на карачках и снова опрокидывался наземь, не в состоянии совладать с самим собой.

- Ты вот что, Витя, - сказал Мишка вернувшемуся брату, - найди мне палку, на которую я мог бы опираться при ходьбе как калека. Тогда мне и подниматься будет легче, когда я упаду как теперь.

- Это что-то вроде клюшки, как у деда Гаврилы Прохорова?

- Вот-вот, - подтвердил Мишка. - Только голыми-то руками такую не смастеришь. Для этого хотя бы ножик нужен. Мне хотя бы чуточку за силы взяться. Я тогда и сам любую клюшку сделал.

Только через час Мишка с Витькой разожгли костер и поставили на камни чугуны с водой. Когда вода начала булькать, братья запустили дневную норму крупы. Хлеба у них осталось лишь граммов по сто в виде засохших кусочков вовсе не похожих ни капельки на съедобное. У них даже чудом сохранился деликатес - полпузыречка прогорклого

 

подсолнечного масла. Получили его к первомайскому празднику драгоценный подарок местных представителей власти ко дню солидарно трудящихся. Машка с Витькой расходовали масло по чайной ложке на каждого лишь по воскресеньям. И мало что давала им эта капля.

Грибы еще не поспели. Их массовый сбор начинался во второй половине лета. Да и не умели братья отличать съедобных грибов от ядовитых и однажды, наевшись поганок, едва Богу душу не отдали. Ладно от беды старик Бортников спас. Отощавшие, они оба и ходить-то по лесу разучились. Вот и валялись в бараке как полуживые, поджидая своего черного часа, никому ненужные и всеми забытые.

Долго варили братья ячневую баланду, ожидая от нее щедрого приварка. Но и через час ложка крупы мало что прибавила по части загущения трех литров воды в чугуне. Еще целый час братья подкладывали под свои чугуны хвороста, то и дело разглядывая осевшую на самое дно крупу. Она слабо замутняла воду и оставалась, как казалось ребятишкам, вовсе не способной к развариванию. Так и сняли Мишка с Витькой свои чугун с огня, не дождавшись желаемого результата. Мишка тяжело вздохнул и сказал братишке рассерженно:

- Крупа, видно, порченая попалась. Такую хоть неделю вари, она так и не разварится как медвежье мясо в Лузе. Помнишь?

За первой чашкой мутноватой жидкости последовала вторая. Братья хлебали с растяжкой, то и дело следя друг за другом, не делая забега вперед и не отставая с истреблением похлебки в хвосте. Вторая чашка сливалась в желудок с большей потугой, начинала вызывать неприятные ощущения. Главное состояло в том, чтобы благополучно добраться до желанной на дне чугуна сладости, а именно: загустевшего слоя разваренной до предела ячменки. Последняя, самая мучительная, третья по счету чашка холостой жидкости окончательно убивала в братьях всякую сколько-нибудь осознанную волю к сопротивлению.

Мишка совсем осоловел. Он почти механически черпал горячую бурду и сам себе не верил, что справится с ней, но делал это с фанатическим упорством, надеясь под конец испытать хоть крошечное удовольствие насыщения. Он несколько раз поднимался с пенька, прохаживался взад и вперед и порой, как ребенок срыгивал.

У него заложило живот, сам он будто стал деревянным, не в силах сделать ни одного резкого поворота. Его ужасно тяготил огромный живот, который превратился для него в излишне обременительный груз.

Опорожнив чугуны, братья сидели после этого мучительного потения за истреблением пустопорожней бурды на солнышке, дико икая от насильно влитой в себя "похлебки". Как всегда в такие после трапезные минуты братья ни о чем не говорили и лежали с закрытыми глазами и походили

 

скорее не на людей, а на каких-то странных доисторических чудовищ. Они давно пугались самих себя, когда видели свое отражение в котелках с водой. Мишка иногда подавал хриплый голос:

- Витя, неужели это мы с тобой такими страшными уродами стали?

- Наверно мы, - отвечал Витька, - никого другого с нами больше нет.

 

4

 

Мишке с каждым днем становилось все хуже. Витька с Нюркой кое-как еще держались, а он явно собирался отправиться на тот свет. Он не очень много раздумывал об этом, ибо хорошо знал: все голодные люди умирают. Он - тоже голодный, а поэтому тоже умрет, как умирали сотни и тысячи крестьянских детей. Раньше умирали больше старики, а теперь - дети. Значит, кому-то так выгодно и скорее всего - товарищам. Они и дали такое злое распоряжение. От этого и пошла вся беда.

Но Мишка не умер. Живыми остались и Витька с Нюркой. Их спас от смерти отец. При всей своей умственной ограниченности, он был пронырливым до бесстыдства и безответственности человеком. Если надо было чего-то достичь в жизни, он мог бездумно ринуться на рискованное предприятие, не брезгуя тем, что это может замарать его репутацию.

Наивный человек, он не отдавал себе отчета в том, что жил в страшно убогое время, когда на "кулаков" смотрели со звериной злобой. Уяснив для себя, что возврата к прошлому нет, а светлое будущее зависит от своеволия новых самодуров-господ, он стал им угодливо прислужничать, чтобы заслужить с их стороны всяческих благосклонностей. Когда в Ломовке затеяли организовать овощеводческую бригаду, Иван назвался знатоком этого дела. Как-никак он часто отирался возле отца на плантации, помогал родителю в уходе за двигателем на поливе и считал, что со многим преуспел в овощеводческом дерзании.

Так много раз битый и только чудом не убитый Иван Ларионов вступил на первую ступеньку унижения перед своими заклятыми врагами и мучителями, чтобы получить со стола красных господ кое-какие объедки.

Как-то случилось, что забредший с Усть-Черной в Ломовку теленок забрался в лесную чащу и задавился в ней. Иван первым обнаружил несчастного животного, и об этом тут же было сообщено начальству. Приехал эксперт с Усть-Черной, обследовал телка и не нашел в его погибели ничего противоестественного. Удавленника приказали сжечь.

Телка сжигать не стали. Его поделили между собой Ларионов с Никишкиным и Селивановым. Мясо с душком посолили и ели по кусочку как величайший деликатес. Кое-что досталось от этого мясца и ребятишкам

 

Ларионовых. От этой телятины Мишке легче стало, а вскоре он на ног поднялся и стал довольно резво из барака выходить, радуясь выздоровлению и наступлению просвета в долгой череде полумертвой скованности.

Нюрка сызмала была квелой и болезненной. Она всего боялась и редко вступала в коллективные подвижные игры. Очень переживала, когда игра заканчивались шумным спором и тем более горячей потасовкой. Во всей ее рабски покорной фигурке сквозила апатия и пугливая настороженность. В свои десять лет Нюрка напоминала патриархальную старушку, у которой все позади и ничего не осталось от прожитого.

К Мишкиному удивлению, Нюрка сегодня чувствовала себя довольно бодро и непринужденно. Мишка отлично понимал, как трудно было жить сестренке с замкнутым характером и постоянной робостью перед людьми, от которых все время ожидала разных козней. Может, это происходило из-за того, что она почти никогда не получала от них ни сочувствия, ни добра. Желая приободрить сестренку, Мишка пообещал с ней сходить в лес за ягодами и грибами. Нюрка так обрадовалась возможности побывать в лесу, что тут же захлопала в ладошки, весело приговаривая:

- Мы там увидим много разных птичек и хвостатых зверюшек!

 

5

 

Забрели Мишка с Нюркой километра за три от Ломовки до заброшенного старого домика у таежной речушки. Бывали они здесь и раньше, знали все тропинки и дорожки вокруг. Сперва прошлись по Заболоченной низине, собирая попадавшиеся изредка моховики и маслята. Потом выбрались на солнечную поляну, откуда начинался пологий подъем в сосновый бор. Здесь было столько простора и чистого воздуха, что даже дух захватывало от непривычной обстановки.

Неподалеку от домишка паслось с десяток лошадей. Людей нигде не было видно. "Откуда они взялись? - подумал Мишка. - Ведь на нашем конном дворе не более пяти лошаденок. А тут вдвое больше". - Причем животные не имели на ногах пут и свободно переходили с места на место, отфыркиваясь. Мишка какое-то время стоял в недоумении на одном месте, молча обдумывая разгадку с лошадьми.

Перед тем, как натолкнуться на лошадей, Мишка отбился от Нюрки, отклонившись от нее в сторону соснового бора. Сам того не осознавая, Мишка как-то совершенно произвольно приблизился вплотную к домику. Смотрит, и даже глазам своим не поверил: на подоконнике лежит дорожная сумка. Откуда бы ей взяться? Ведь людей-то вокруг ни души. Ни с неба же она свалилась как дар божий. Любопытство толкает Мишку вперед. "Это

 

не иначе, как пастухи оставили, - с молниеносной быстротой подумал Мишка. - Больше ей неоткуда взяться".

- А куда они сами подевались? - уже вслух пробурчал парнишка.

- Надо посмотреть, что у них в сумке спрятано? А вдруг съестное?

От такой догадки Мишку даже в жар бросило. Не мешкая больше ни одной минуты, он тенью мотнулся к подоконнику и тут же схватил сумку. Так и есть! В сумке была большая горбушка чистого, душистого хлеба, от одного запаха которого у Мишки голова закружилась. Позабыв про осторожность и все остальное на свете, он быстро переложил горбушку из сумки в свое ведро и как очумелый ударился наутек. Он ничего не видел и не слышал в эти минуты, будто бы за ним гналась целая свора бешеных псов. Он начал мало-помалу приходить в себя, когда отбежал от заброшенного домика метров на сто.

Мишка со страхом вспомнил про потерянную сестренку и невольно вздрогнул от тревоги, что она могла забрести Бог знает куда и даже заблудиться. Он хотел окликнуть Нюрку, да вовремя спохватился, одернув себя за опрометчивое намерение, чем мог причинить себе большую беду из-за украденного у пастухов хлеба.

Спрятав ведро с грибами и горбушкой хлеба в кустах, Мишка побрел в состоянии гнетущей подавленности разыскивать сестренку. После минутного блуждания по болотной низине Мишка хоть и не хотел этого, как-то само собой оказался неподалеку от злополучной избушки.

Мишка хотел повернуть обратно, как неожиданно услышал нарывный Нюркин голос. Он доносился из-за угла дома, будоража дремотную тишину прилегающей окрестности. Мишку будто кипятком ошпарили. Он тут же сорвался с места и вихрем помчался в направлении крика.

Увиденное потрясло его до глубины души. Один крепкий пастух держал Нюрку за руки, а другой хлестал ее плетью по спине. Нюрка уже не плакала, а лишь беззвучно задыхалась в нервном потрясении.

- Вот тебе, стерва вонючая! - кричал рассвирепевший мужик. - Вот тебе шельма чахлая! Признавайся, ворюга подлая, куда хлеб дела, пока с тебя поганой три шкуры не содрали! От нас не отвертишься, мерзавка!

- Дядечки! Маленькие! - бросился Мишка на защиту сестренки. - Не надо, не бейте ее: она слабенькая, больная. Она ничего у вас не взяла. Она смирная, жалостливая, скорее с голоду умрет, чем хоть крошечку чужую возьмет. Это я вам точно говорю; как на святой исповеди!

- Тогда ты сам стянул, шкура собачья! Больше некому. Кроме вас двоих здесь и близко никого не было. Вот вмажу за компанию и тебе, тогда узнаешь, как воровать да добреньким прикидываться.

- Нет, дяденька, - истово перекрестился Мишка, - вы на нас с ней не грешите. Мы ничего не брали и брать не собирались. За украденное

 

Боженька накажет, руки отнимет. Клянусь как перед Богом, ваш хлеб стащил какой-то диковинный зверек. Он совсем близко мимо меня пробежал. Я чуть его палкой не зашиб, да промахнулся с испуга. Он в сторону речки побежал. Провалиться мне сквозь землю на этом месте, если я вру. Пусть глаза мои лопнут, если я неправду говорю.

После такого неожиданного поворота дела пастухи перестали истязать Нюрку, отпустили ее. Выдумка со зверьком, видимо, показалась пастухам очень убедительной и правдоподобной.

- Ладно, идите, - сказал тот, что стегал Нюрку кнутом. - Если уличим в краже другой раз, пощады не будет: изобьем до смерти и выбросим волкам на съедение. Запомните это, твари поганые!

Отойдя от пастухов за пределы видимости, ребятишки остановились среди молодого березняка. Мишка стоял с минуту в растерянности, что-то прикидывая в уме. Потом подошел вплотную к сестренке, сказал:

- Посиди здесь немного. Я сбегаю за ведром и быстро вернусь.

 

6

 

Сестренке Мишка вовсе не собирался открываться в том, что стянул у пастухов хлеб. Прежде всего, он сделал это не ради озорства, а по великой нужде. Оправдывал себя парнишка все теми же убедительными аргументами: товарищи отняли у них все до зернышка, а самих увезли в далекую Сибирь на неминуемую погибель. Пастухи, по его разумению, тоже не были безгрешными людьми, коль ели, как начальники, от пуза чистый хлеб. Значит, они тоже отпетые жулики. У жулика взять, все равно, что свое кровное назад вернуть. По этой части Мишка не испытывал угрызения совести и не признавал за собой какой-либо провинности.

Терзался Мишка лишь из-за одного, что своим необдуманным действием подвел сестренку. Теперь он хотел хоть как-то оправдаться перед Нюркой, умалить тяжесть вины перед ней и тем самым облегчить ее страдания. Вернувшись назад с ведром и горбушкой хлеба в нем, сказал:

- Нашел я горбушку-то пастушью. Глупый, видно, зверек-то был, бестолковый. Да и не все звери хлеб едят. Взять, к примеру, кошку. Ей больше мяса, рыбы, молока подавай. Любит она слопать зазевавшихся воробьишек и прочую пернатую мелюзгу. Вот она, горбушка-то. Фунта три потянет. Нам бы с тобой такую горбушку. Как важные начальники наелись бы!

- Нашлась, значит, - глотая слюни проговорила оживленно Нюрка. - Вот и отдай ее тем пастухам, чтобы не считали нас воришками. Отдай, Мишенька, мужики тоже есть хотят. Они, может, с утра ничего не ели.

Мишка стоял как вкопанный, не в состоянии оторвать голодного взгля-

 

да от сводившего его с ума хлеба. Он не удивился, услышав от сестренки такие поразительно справедливые слова. Мишка слишком хорошо знал непреклонную натуру своей сестренки, чтобы ожидать от нее другого мнения. Ее справедливость доходила до грани религиозного фанатизма.

- Такой хлеб, Нюра, который обмусолил паршивый зверек, пастухи и есть не станут, побрезгуют. Зачем им есть завалящий хлеб, когда и добротного вдоволь хватает. Если надо, они в один миг в Усть-Черную смотают. Ты о них так беспокоишься, будто пастухи крошечные дети.

В конце концов, Нюрка уступила Мишкиному настоянию: приняла от него кусок отломленного от горбушки хлеба. Перекрестившись, начала с поспешностью есть. Такой же кусок Мишка отломил от горбушки и себе. Спустились к самому болоту и уселись на берегу речушки. Ели хлеб с небывалым аппетитом и запивали его прогорклой водичкой.

- Остальное Витьке с Сашенькой отдадим. Пусть чистого хлеба попробуют, а то уж как и мы с тобой они и вкус его давно позабыли.

- Верно, Миша, этому они очень обрадуются! - восторженно пролепетала Нюрка, все еще завороженно продолжая рассматривать показавшийся ей таким невероятным деликатесом самый обыкновенный, без примеси хлеб.

С едой управились в считанные минуты. Еще раз попили болотной водички и пошли домой. Оба повеселели, даже про усталость забыли.

- Спина-то, наверно, сильно болит, Нюра? - спросил Мишка.

- После хорошего хлеба легче стало, - ответила Нюрка. - Если бы я каждый день ела вдоволь чистый хлеб с каким-нибудь неплохим супом, я не была такой квелой, как теперь, и никого не боялась.

Не желая портить Нюрке радостного настроения, Мишка в ответ сестренке ничего не сказал. "Пусть, - подумал он, - порадуется светлой мечте, коль нет счастливой яви. Все товарищи отняли у нас и обрекли на вечную муку. Только непонятно, за что нас так терзают, если за нами нет никакой вины? Может, они ничего не понимают и зазря нападают на нас, как бешеные собаки на любого попавшегося им на глаза человека?

 

7

 

Прошло еще две недели как в густом, липком тумане. Мишка начал все настойчивее убеждаться, что надо чего-то предпринимать, чтобы не стать добычей прожорливой смерти. Побег представлялся ему единственным выходом из критического положения. Этим воспользовались многие отчаявшиеся люди, хоть и не все из них достигли желанной цели.

Одного лишь страстного желания отважиться на рискованный шаг было явно недостаточно. Надо было запастись хоть какими-то продуктами пи-

 

тания на дорогу и мало-мальски подходящей одеждой и обувью. Ведь невероятно трудных условиях предстояло провести в неведении не менее десяти суток, если роковая случайность не подставит в дороге подножку. Важным было и то, чтобы подобрать в дорогу надежных спутников, которые готовы были вместе о тобой идти в огонь и воду ради успеха дела.

Для начала Мишка стал наведываться поздно вечером или глухой ночью на овощную плантацию. Горох едва набирал молочную спелость, не это не мешало парнишке есть его в сыром и вареном виде. Постепенно оправляясь от сковавшей его слабости, Мишка с каждым днем все дальше уходил в лес. То подстерегал там неопытного пернатого, то вылавливал на Черной раков и улиток, а однажды даже напал на дупло с медом диких пчел. Так изо дня в день он набирался сил для предстоящего совершения задуманного бегства из болота гниения и медленного умирания.

Бродя по лесу, он как-то заметил у густого ельника поднимающийся над деревьями кудрявый дымок костра. Мишка насторожился, не желая преждевременно выдавать себя. Он лег в траву и стал неотступно следить за тем, что происходило у костра. А что там были люди или хотя бы единственный человек, парнишка в этом не сомневался. Надо было лишь терпеливо выждать, а все остальное непременно прояснится. Так оно и случилось. Вскоре из ельника вывернулся парнишка с котелком в руке и направился быстрым шагом к костру. Мишка едва не вскрикнул, узнав в парнишке Петьку Панарина, за которым прочно укрепилась слава квартирного вора, а попросту называли его Инспектором.

Встреча с Петькой Панариным для Мишки Ларионова была поистине невероятной. Дело в том, что после того, как весной его избили до потери сознания сыновья коменданта и секретаря. Петька исчез из Ломовки. Панарина считали погибшим, и старушки поминали его за упокой.

Случались в поселке квартирные кражи, но виновных в этом не находили. Мало того, даже не предполагали, кто мог это совершать. На минувшей неделе была обнаружена пропажа муки в штрафном лагере. И похитителя снова не обнаружили, будто он сквозь землю провалился.

Встреча Мишки Ларионова с Петькой Панариным приоткрыла ему завесу над тайной последних краж. Но больше всего, Мишку удивило то, как Петька после такой зверской взбучки мог остаться в живых.

Немало озадачило Мишку и то, как ему теперь следовало держаться по отношений к Панарину: подойти к нему без всякого опасения и предложить совместный побег из Ломовки, или вовсе на глаза не попадаться во избежания всевозможных неприятностей. Петька был невыдержанным и заносчивым человеком. Он мог затеять нелепый скандал из-за какого-нибудь пустяка и даже драку. Может быть, по этой причине у Петьки Панарина не было никогда друзей, и он не слишком тяготел к товариществу, несовместимому

 

с его метущейся мятежной натурой.

Едва Петька скрылся из поля зрения, Мишка тут же поспешил к ельнику. Его разбирало любопытство узнать, нет ли в ельнике чего-нибудь такого, о чем никто даже и не догадывался. Только оказавшись в непосредственной близости, Мишка установил, что копна сена вовсе не сено, а верх хорошо замаскированного шалаша, глубоко уходящего на месте вырванного дерева в землю, образуя просторную землянку.

Справа в шалаше была устроена лежанка, застланная войлоком, с туго набитым мешком соломы в изголовье. Левую сторону шалаша хозяин превратил как бы в миниатюрный чуланчик, где лежали чашка, кружка, небольшой топорик, саперная лопата, другие вещи домашнего обихода.

В углу шалаша стоял двухведерный железный бачок, неведомо как попавший сюда. В бачке Мишка обнаружил два узелка: один с мукой, другой с дробленым горохом. Не помня себя от радости, Мишка торопливо переложил в свою сумку половину отсыпанной муки и столько же гороха. Попутно прихватил из баночки горсть соли. В Ломовке с ней тоже туго было.

Мысль работала с молниеносной быстротой. Церемониться было некогда. Что ему делать? Решать этот вопрос надо было без промедления, ибо другой такой возможности больше могло и не представиться. И он бесповоротно принимает решение перешагнуть порог дозволенного. Это не только безнравственно по отношению к другому, но даже подло, а другого выбора не было. И Мишка вынужденно идет на предательство, не останавливаясь перед подлым вызовом самому себе. Ему сейчас ужасно туго, и он должен любой ценой выйти из тупика. Давать ответ за подлость можно будет потом, когда свежий ветер перемен разгонит мглу тирании.