III. ДЕТСКИЕ ГОДЫ. ЮНОСТЬ

 

В течение многих лет я вел дневник. Записывал в основном то, что видел в своей большой семье, деревне, записывал свои мысли, взгляд на то или иное событие и явление общественной жизни.

Самые ранние впечатления относятся к 1919 году, когда мне было пять лет. Естественно, писать тогда я не мог, поэтому о детстве написал уже будучи взрослым, при этом старался восстановить как можно больше подробностей из той поры, ставшей уже недосягаемо далекой. Для публикации отобрал, на мой взгляд, наиболее существенные факты и события из своей жизни, жизни родственников и тех, с кем общался.

 

1919 г. Апрель

 

В нашей большой семье основные вопросы решались за обеденным столом, когда все были в сборе.

...Мне пять лет, но я прислушиваюсь, о чем говорят старшие. Понял: тятя с мамой завтра ранним утром поедут на Вымочку — так назывался наш земельный надел — посмотреть поля, не пора ли начинать посевную.

Я встал тоже рано, умылся, попросил у мамы поесть. Она, должно, поняла мои намерения и сказала, чтобы я попил молока и еще немного полежал. Значит, меня не хотят брать с собой. Я начинаю плакать: «Возьмите меня с собой!». Тут подбежала сноха Харитина, схватила меня в охапку и унесла в избу, а Евлампии велела закрыть ворота. Через некоторое время, решив, что отец с матерью уехали уже далеко, а сам я не смогу открыть ворота, меня отпустили во двор. Через калитку я выбежал в сад, перелез через забор и изо всех сил пустился по дороге догонять ходок. Когда же отец заметил меня, подстегнул Воронка. Но я не отставал, гнался за ними, наверное, около версты, пока они не остановились. Мама взяла меня на руки, прикрыла полой своей куртки и стала подолом вытирать на моих щеках слезы. Одет я был легко: в домотканную рубаху да чей-то картуз.

У поскотины я выскочил из ходка, открыл ворота и, когда мы проехали через них, сел на свое место, к маме. Мама прижала к себе, поцеловала. Так мы и доехали до Вымочки.

 

Поле уже очистилось от снега, но кое-где стояли лужи воды, цвела мать-и-мачеха. В березовом колке на деревьях гомонили грачи.

Первым делом я залез на чердак избушки, заглянул под сени, в колодец, а затем забрался на толстую осину, на которой чернело множество грачиных гнезд. Почти во всех виднелось по два-пять яиц. Птицы подняли неимоверный гвалт, пикировали на меня, едва не касаясь картуза на голове. Гнезда я, конечно, не тронул. Отец не разрешал делать этого.

 

Июль. Вымочка

 

После завтрака, который приготовил старший брат Семен, я отправился в лес собирать для костра хворост. На костре я намеревался сжечь двух грачат-слетков, которых поймал заранее и посадил в ведро. Брат догадался о моем намерении, взял веревку и привязал меня к старой березе, что стояла около колодца, а сам отправился пахать паровое поле. Я пытался развязать узел и, когда это не удалось сделать, заплакал. Освободили меня часа через два приехавшие на лошадях братья Рухловы — Митька с Костей. Увидев меня в таком положении, они сначала перепугались, потом бросились ко мне узнать, что случилось, и лишь потом распутали веревку. При этом Митька предупредил меня строго, что если я снова буду сжигать живыми птенцов, сами привяжут меня к березе.

Так мне был преподан урок: беречь все живое, и его я запомнил на всю жизнь, хотя кое-какие жестокие поступки совершал еще не раз.

 

Август

 

Жарким днем я со своими товарищами Семкой Рухловым и Мишкой Мастридиным играли в нашем огороде. Кто-то из них сказал мне, что моя мама родила девочку. Мы побежали посмотреть на новорожденную. Однако нас, к нашей досаде, не пустили даже в комнату к маме, не показали сестренку.

Через несколько дней сноха Серафима и Евлампия стали собираться в церковь деревни Камыши крестить мою сестренку. Мне захотелось посмотреть, как это делается. В день отъезда — пока старшие собирались и думали, как бы уехать без меня — я вышел во двор, принес из завозни хомут, седелко,

 

вожжи и стал ждать, кто бы мне помог запрячь Карюху. Все взрослые рано уехали в поле, и в доме не осталось такого, который мог бы меня задержать. К моему счастью, Серафима согласилась взять меня в церковь, пообещав матери присматривать за мной, а в конце добавила:

— Он будет крестным новорожденной.

В церкви я с неописуемым восторгом рассматривал иконы, большие подсвечники, одеяние священника. Подошла наша очередь крестить. Мы стали около купели. Священник что-то читал, махал кадилом и кистью, которую предварительно макал в святую воду — брызги ее летели на нас. Потом он чем-то помазал лоб девочки, и крестная понесла ее вокруг купели. Я должен был идти вслед за ней, но меня кто-то придержал за полу зипуна, а потом отпустил и сказал: «Догоняй!» Я бросился бежать за Серафимой, размахивая полами расстегнутого зипуна, чем вызвал смех присутствующих.

Так моя сестра Люба стала моей крестницей. Мне много пришлось с ней нянчиться, так как сводная сестра Евлампия была уже взрослая, и ее брали на работу в поле. Дома же оставались Августа, Колька и я. Мама наказывала мне, что если Люба будет плакать, накормишь ее жваками.

— Корми, пока она не отвернется.

Я так и поступал. Как только Люба начинала плакать, я звал соседских девчонок Анку и Пейку Абрамовых, Варьку Григорьеву и вместе начинали ее кормить. Кусок хлеба обмакивали в соль или сахар, откусывали, долго жевали, а затем размятую массу толкали в рот Любе. Но вот она начинала отворачиваться и выплевывать, и мы прекращали ее кормить. Потом мы брали ее подмышки и тащили на улицу играть. Конечно, нянчиться должна была Августа, а не я, но сестре давали другие, более важные поручения по дому.

Вспоминается такое.

Однажды брат Семен сказал мне, чтобы я ночью обстриг у Августы косы, чтобы она поменьше «воображала». Косы у нее были длинные, каждый день их перед зеркалом долго расчесывала.

Я не любил откладывать задуманное. Вечером приготовил ножницы для стрижки овец, обдумал, как ловчее выполнить просьбу брата. Спали мы четверо на кошме, разостланной прямо на полу, под одним одеялом. Усложняло дело то, что тятя с мамой спали тоже в этой комнате. Дождавшись, когда все уснули, я нащупал косу сестры и стал резать. Коса была толстая, ножницы тупые, кроме того, ночью хорошо слышался

 

скрип их. Все-таки одну косу обрезал, а вторую решил в следующую ночь. «Днем наточу ножницы, — подумал я, — быстрее пойдет дело».

Проснулся я рано. Отец ушел на работу, мама возилась на кухне. Предчувствуя неприятность, я укрылся с головой, жду, что будет. Вот Августа встала, увидела свою косу отрезанной, схватила ее и со слезами на глазах побежала к маме:

— У меня коса отпала!

Мама заохала:

— Это опять Васька-варнак натворил!

Она стянула с меня одеяло, но, видя, что я сплю, вскоре отошла, пригрозив: «Ну, погоди, придет отец, он тебе задаст, варнак!»

Днем на кухне собралась вся семья. Все смотрели то на косу, которую в руках держала сестра, то на меня. Отец молчал, потом снял с себя помочи и отхлестал меня. Я не сопротивлялся.

Вторую косу у Августы отрезала жена брата Ивана Серафима Павловна. Не ходить же с одной!

Евлампия жалела меня и говорила, что мне от отца попадало одному больше, чем остальным его девяти детям.

Меня все интересовало, я хотел знать все.

Однажды в огороде я увидел растение с симпатичными цветами. Племянница Зина, будучи тут же, сказала, что это белена — очень ядовитая трава и если ее съесть, то можно умереть. Я удивился ее словам: как это можно умереть от такого пустяка? Тут же выдернул растение, обтер корень и стал жевать.

— Ничего особенного, — сказал я, торжествуя. — Только немного горчит, да и запах неприятный.

Через некоторое время почувствовал головокружение, глаза остекленели, я перестал помнить себя и контролировать свои действия. Позже мне рассказывали, что я карабкался то на столб, то на стену, призывал всех куда-то бежать. Увидев, что со мной творится что-то неладное, Зина и Люда сказали об этом маме и Серафиме Павловне.

Серафима Павловна поила меня теплым молоком, делала еще какие-то процедуры. Соседи, собравшиеся в нашем дворе, удивлялись моему безрассудному поступку, а мама прямо-таки

испугалась: как бы я не умер. Однако все кончилось благополучно.

В середине зимы у меня начались сильные боли в правом боку. Уж не отравление ли летнее сказалось? Меня решили отправить в больницу. Отец, прихватив с собой четыре фунта сливочного масла (подарок для врача), повез меня в Утятскую больницу за 15 верст от Сосновки. Врач — солидный дядька — принял нас хорошо и посоветовал отцу оставить меня в больнице для установления точного диагноза. Меня поместили в палату. Но скоро боли у меня прошли. Уже на второй день я свободно бегал по коридору, заглядывал в соседние палаты. Медсестра отовсюду меня выпроваживала, даже запретила выходить из своей палаты. Вечером, когда она ушла домой, я решил в коридоре поучиться отбивать чечетку, как это делал мой сосед Ганька в своих хромовых сапогах. У меня долго не получалась дробь — очень мешали комнатные тапочки. Я сбросил их и стал отбивать дробь снова. Надо было стоять на одной ноге, а второй — то пяткой, то носком — резко ударять по полу, потом проделать это другой. Чтобы дробь сильнее слышалась, я изо всех сил бил ногами по холодному полу. Занятия мои продолжались, пока больные не потребовали у врача, чтобы меня перевели в другую палату. Меня выписали.

 

Картинка из деревенской жизни

 

Как-то сестра Августа позвала меня и сказала, мол, посмотри во двор соседа Ивана Николаевича. Я подошел, заглянул через плетень. А происходило там вот что. Иван с невозмутимым спокойствием избивал кнутом свою жену — красавицу Анфису. Она не убегала от него и не защищалась, навзрыд плакала, падала ему в ноги и моляще-жалобно повторяла:

— Ваня!.. Ваня!..

Он приказывал ей встать — и снова слышался свист кнута. Впрочем, в те годы подобные картины были обычными. По старым традициям, жена не могла рассчитывать на защиту своих родителей, свекрови или соседей. Муж был судьей своей жене, ее повелителем.

Уже, будучи взрослым, я узнал: Иван бил жену только потому, что хотел показать свою власть над ней. Несомненно, из-за частых побоев она рожала неполноценных детей, которые вскоре после рождения умирали. Да и сама она, прожив с Иваном всего несколько лет, умерла. До последнего часа ни она, ни он не обращались к врачам, лечились у бабок.

 

 

Много говорили и о таком случае. В деревне Ключики молодая жена облила мужа кипятком, и тот вскоре скончался. Суд приговорил ее к шести месяцам исправительно-трудовых работ, которые она отбывала, работая уборщицей в райисполкоме. Суд, вероятно, учел, что она была выдана замуж против ее воли, и что муж постоянно издевался над ней.

 

Наша Сосновка считалось самой культурной деревней в Курганском уезде. Сестра Александра в то время работала на общественных началах библиотекарем, участвовала в ликбезе. При Народном доме польский еврей Степан Тимофеевич организовал кружок художественной самодеятельности, в нем участвовали снохи Серафима Павловна, Харитина, Мотя, сестры Александра, Агапия. Сосед Василий Василисин выпускал стенную газету, пробовал сочинять стихи, подражая Маяковскому. Я любил ходить в Народный дом, особенно на репетиции драмкружка, где суфлером была сноха Серафима Павловна...

В тот год, 1921, я пошел в первый класс. Помню, учительница Анна Алексеевна усадила меня на первую парту с Феней Рухловой. Уже на второй день меня избрали старостой класса. Чтобы поддерживать в нем дисциплину на должной высоте, я решил сполна использовать свою власть. На следующий день принес в класс плетку. В перемену между уроками на улицу я не побежал, а стал наводить в классе порядок: троих моих одноклассников за какие-то нарушения огрел по спине плеткой. После звонка на урок учительница вошла в класс и заметила, что двое учеников плачут. Установить обидчика не составляло труда. Анна Алексеевна потребовала, чтобы я отдал ей плетку, но мне было жаль ее... Словом, в тот же день меня сместили с высокого поста, старостой избрали девчонку.

...Лето в 21-м выдалось засушливое, по этой причине хлеба не уродились. Урожай дала лишь озимая рожь, яровые же (пшеница, ячмень, овес) хотя и выколосились, но низкорослые, в две четверти высотой — завязали щуплые семена. Такие хлеба не косили, а рвали, как лен, руками.

В Сосновке после первой мировой и гражданской войн осталось много вдов с детьми. Эти семьи больше, чем другие, страдали от начавшегося голода.

Как-то летним утром я услышал вопли в здании Народного дома. Пошел туда. Оказалось, соседа Ваньку Василисина (ему было 15) уличили в краже кур, привели в сельсовет, связали сзади руки, просунули палку за спиной и поворачивали ее до тех пор, пока тот не начинал кричать от боли. Временами кто-нибудь из присутствующих повторял: «Будешь еще? Будешь?» Другие требовали: «Крути ему, подлецу, руки!».

За воровство в деревне карали строго, в большинстве случаев учиняли настоящий самосуд.

В одну из дождливых осенних ночей в наш дом забрались воры, унесли кое-что из вещей. Вскоре выследили, как одна женщина из деревни Раскатиха регулярно носит продукты за реку. Потом выяснилось: ходит она к вору, который скрывался в кустарниках. У него имелась лошадь с повозкой, много различных вещей — то и другое краденое. Там и обнаружились вещи, похищенные в нашем доме. Вора поймали, привязали за ноги к передкам телеги и в таком положении волочили его по земле, били, кто, чем попало. Впоследствии он скончался в районной больнице.

 

1923 год

 

Мне девять лет. Я внимательно наблюдаю за всем происходящим в нашем хозяйстве, стараюсь вникнуть в дела, помочь взрослым.

Ранней весной, как только сходил снег, и подсыхала земля, мы с братом Семеном выезжали на полевой стан Вымочка, где у нашей семьи имелся надел — около 20 десятин земли. В то время крестьяне вели трехпольную систему севооборота: пар, пшеница, овес и снова пар. Работы начинались с боронования паров. Через несколько дней после этого сеяли пшеницу, семена ее предварительно протравливали формалином. Затем брались за овес. На севе применяли двуконную сеялку.

Кроме зерновых сажали две лехи (леха — одна десятая часть десятины) картофеля и столько же турнепса, а также в небольшом количестве возделывали лен, коноплю, мак, горох и др. На корм лошадям в страдную пору сеяли викоовсяную смесь, люцерну, эспарцет. Все сорняки, из них главные — овсюг и осот, уничтожались на паровом поле, но если все же они снова появлялись, делали ручную прополку. Междурядья пропашных обрабатывались специальным плугом. Пары под-

 

нимали осенью, летом дважды боронили лапчатым культиватором, который брали в «Казенном прокатном пункте».

Уборку зерновых начинали с овса. Косили хлеба конной жаткой. Следом за ней шли, в основном, женщины, и вязали снопы, в качестве вязки использовали осоку, заранее заготовленную. Каждый сноп весил 8—10 килограммов. Вязки делал отец, он выдавал их по счету, чем контролировал выработку. На вязке работали сестры, достигшие 12 лет, снохи, мать, иногда и нанимали поденщиков. Связанные снопы ставили в бабки: четыре колосьями вверх, а три на них — в такой бабке даже сильный дождь не мог промочить нижние снопы. После выстойки снопы перевозили на место молотьбы, снова укладывали в большую кладь. В клади, умело сложенной, зерно в колосьях не гнило, равномерно подсыхало. Молотьба начиналась после окончания всех основных полевых работ. Обычно эта очень трудоемкая работа проводилась в складчину, поочередно. На току устанавливали конную молотилку, которую приводила в действие одна лошадь.

Зимой подсчитывали урожай. Необходимое количество зерна оставляли для своих нужд, на семена, а излишки продавали. Пшеницу и овес везли в Курган на элеватор. Но выгоднее было пшеницу размолоть и продать мукой на базаре. Мне не раз приходилось с отцом ездить на базар в Курган. Муку покупали обычно оптом, возами по 6—7 мешков. В те годы пуд муки стоил от рубля до рубля 50 копеек.

Однако основные доходы хозяйство получало от продажи молока. Другая статья дохода — мясо говяжье, а также баранина и птица. В каждую зиму мы оставляли до 20 овцематок, до десятка гусей, много кур и уток. Шерсть шла на изготовление валенок для семьи, из овчин шили полушубки. Катали валенки, выделывали овчины и шили шубы местные умельцы.

...Из-за чего-то Агапия поссорилась с Колькой. Она схватила грязный валенок и провела им по лицу Кольки. Об этом я написал заметку в стенгазету, выходившую в Народном доме. Подпись поставил «Спотыкач». Заметка не осталась незамеченной, о ней долго говорили в деревне. Парни с усмешкой спрашивали Агапию (в ту пору ей было 16 лет), за что она наказала брата.

Позднее мы с братом учредили свою домашнюю стенгазету, назвали ее пышно — «Заря пионеров». Ее вывешивали на кухне. Если же мы с Колькой ссорились, немедленно делили и стенгазету. Свою половину я называл коротко — «Заря», Колька

 

свою — «Пионер». Но восстанавливался между нами мир, и мы снова увлеченно делали объединенную газету.

С годами на меня возлагали все больше и больше домашних дел, однако я всячески старался избегать их и увлекался такими занятиями, которые были по душе. Часто ходил на реку Талицу купаться или удить, охотился на зайцев с собаками...

Надо признаться, в детстве я немало озорничал, порой был жесток. Тот же случай с обрезкой косы у сестры, сожжение птенцов грачей, были и другие, прямо-таки дикие, выходки, например, разбой на бахче у Никиты Кондрашина, растерзание хорька и др.

...Как-то осенью в нашу Сосновку приехал из Кургана фотограф, вывесил рамки под стеклом со снимками, объявил: желающие могут сфотографироваться тогда-то, плата берется вперед. Срок изготовления снимков две недели. Пришли и мы всей семьей. И вот ждем карточки. Но прошло два месяца, а их все не было. Сосновцы стали поговаривать, мол, это был жулик. И когда я в очередной раз поехал в Куртан, захватил с собой квитанцию. В городе нашел фотографию. Меня встретил сам хозяин ателье Уральский. Я подал ему квитанцию и спросил, почему не привезли в Сосновку обещанные снимки? Тот долго разглядывал бумажку, затем развел руками: никто из его ателье к вам не приезжал! В конце он пообещал найти того фотографа. Слово свое сдержал. Тем «фотографом» оказался сапожник, он признался, что ездил в Сосновку, «сымал и фотки выслал почтой», а почему не получили, не знает. Словом, фотографий тех мы так и не нашли.

 

1925 год

 

Май. С участка Вымочка я вез в кузницу на ремонт «сакковский» плуг. Стоял солнечный день, высоко в небе, словно привязанные на ниточки, пели жаворонки, на обочине дороги перекликались пигалицы (чибисы), всюду порхали бабочки. И я размечтался: вот приеду, и, если никого не будет дома, съем пенки с вареного молока, которое мама кипятила утром к чаю...

В деревне вдруг на меня кинулся разъяренный бык. Изо рта у него клубилась пена, глаза — красные, свирепые. Он подбежал к телеге, начал ее бодать. Я бросил вожжи и принялся хлестать быка кнутом. Тот оставил меня, отбежал, но в это время лошадь круто повернула в сторону, я упал на

 

землю, а телега вдруг опрокинулась, сорвалась со штыря, и лошадь с передками побежала по деревне. Я вскочил на ноги и, спасаясь от быка, забежал в соседний двор — Мастиды Ивановны. Бык за мной, перемахнул через изгородь и, оказавшись во дворе, начал громить все, что попадалось ему на глаза, затем снова выбежал на улицу и кинулся к женщине, которая на коромысле несла белье с речки. Она бросила белье и забежала во двор Якова Андреевича. Кто-то закрыл калитку. Так разъяренное животное оказалось взаперти. Все в деревне ломали голову: что случилось с быком?

Вечером пастух рассказывал, что за мельницей в густом кустарнике обнаружили большую кадку с брагой. Очевидно, бык набрел на нее, столкнул крышку, стал жадно пить жидкость и... опьянел.

Известно, в начале двадцатых действовал «сухой» закон, спиртные напитки государством не изготовлялись и не продавались. Потому крестьяне и гнали самогон, хотя за это строго наказывали, например, штраф равнялся стоимости коровы. Вот по этой причине опасались хранить брагу дома, перегоняли ее в укромных местах — в лесу, за рекой.

В нашей семье самогон гнал брат Семен, но как-то не попадался, видно, умело делали они с дружком Глумовым.

Запомнился праздник Троица.

Накануне в субботу мы раньше обычного приехали с поля домой, чтобы засветло прибрать во дворе, помыться в бане. Мать готовила ватрушки из белой муки (крупчатки), варила компот из урюка и изюма, утром пекла рыбные пироги — любимое кушанье в то время. Пироги подавались на стол из печи горячими, с них снимали верхнюю корку, ломали на части руками, а рыбу — обычно это была крупная щука — брали вилками.

Гости начали приезжать утром на лошадях, запряженных парами или тройками, с колокольцами под дугами коренников с бубенцами, укрепленными на шеях пристяжных. Сбрую, конечно, украшали медными бляшками и кистями из кожи. Я стоял у ворот и открывал их каждому въезжающему во двор. Встречать гостей выходила вся семья, с каждым здоровались за руку, улыбались, смеялись. Всего тогда приехало к нам гостей на 15 подводах, это около 40 человек. В середине дня мать накрыла стол, уставила его разными яствами. Семен принес две четверти самогона, поставил среди закусок. Гости много ели и пили, не выходя из-за стола, пели. Запомнились такие

 

песни: «По диким степям Забайкалья», «Звенел звонок насчет проверки», «Ревела буря...», «По Муромской дорожке»...

Праздновала вся деревня, гости были в каждом доме. Много народу собралось на сельской площади. Там пели, играли, затевали борьбу, торговали фруктовой водой, карамелью, пряниками, лентами, кружевами, пуговицами, игрушками и многим другим. В одном месте пляшут под гармошку, в другом силачи меряются умением бороться в опоясках. Эти состязания — деревня на деревню — обычно начинаются борьбой подростков, лет 8—10, затем, тоже на победителя, выходили парни, а потом уж более старшие — мужики. Помню, галишевский парень лет двадцати поборол, кажется, восьмерых, ему все аплодировали, а у девчат он был настоящим героем... И в Троицу проводился своеобразный смотр невест, о чем я уже писал. Затевались и азартные игры, например, крутили по кругу стрелку, укрепленную на оси — она показывала выигрыш. В праздничной толпе мелькали цыганки, предлагавшие, разумеется, за плату, предсказать судьбу, прорицатели с ручным хомячком, который за монету вытаскивал зубами «счастливый» билетик...

На следующий день начинались бега-скачки на лошадях. Тут же болельщики «мазали» за свою лошадь, то есть закладывали 5—10 рублей: если «его» лошадь проиграет—придет позже, то терял заклад. Всего было по нескольку заездов, в которых участвовало до десяти лошадей. Как в первый, так и во второй день с утра до вечера на улицах было многолюдно — катались на лошадях, пели, плясали, затевали различные игры, во всю торговали лотошники. Не обходилось и без драк между парнями, нередко они заканчивались смертельным исходом'.

Словом, Троицу праздновали два дня. На это время люди забывали все будничные хлопоты, тяжелый повседневный крестьянский труд, но, хорошо отдохнув, затем снова брались за привычное дело...

 

1926 год

 

Река Тобол начинается в равнинных степях Кустанайской области. Весной она широко разливается. В отдельные годы уровень воды повышается до трех саженей и затопляет обширные территории. Паводок спадает медленно, в течение 30—40 дней, за это время на лугах оседает много органических ве-

 

 

ществ, вымытых в верховьях. Не случайно с каждой десятины заливных лугов сосновцы заготавливали по 150 и более пудов отличного сена. Ведь во всех деревнях, больших и малых, расположенных в пойме реки, было хорошо развито молочное животноводство. Местные молокозаводы принимали молоко в среднем по 45 копеек за пуд (цена могла быть чуть больше или меньше, в зависимости от процента жирности), обрат возвращали сдатчикам, он шел на корм скоту. Сливочного масла вырабатывали столько, что его приходилось продавать за границу, много шло, например, в Германию и Англию.

Мне много раз приходилось наблюдать за разливом Тобола. Это поистине грандиозное зрелище! Вода прибывала, на глазах затопляя прилегающую местность. Могучее течение размывало берега, несло глыбы льда, бревна, доски, иногда целые постройки. Случалось, паводок разрушал мосты, размывал дороги и общение между деревнями возможно было только на лодках.

Как-то в такой паводок мы с Семкой Рухловым на неказистом бату (вид лодки) поплыли на хутор Коковинку, до которого по прямой шесть верст. Добрались туда благополучно. Знакомый нашей семьи Иван Саввич Коковин встретил нас доброжелательно, показал свой плодово-ягодный сад. Я обратил внимание на чистоту и порядок: все посадки были прямолинейными, без сорняков и мусора. Деревья и кустарники уже начали распускаться, молодая листва, источала приятный аромат. Иван Саввич выкопал несколько кустов малины сорта «Мольборо» и «Усанка», саженцев яблонь и облепихи и сказал, чтобы я все это увез домой и посадил в саду. Мы, было, собрались отправиться обратно, но Коковин, увидев наш утлый бат, стал уговаривать, мол, ночуйте, а завтра они поплывут вместе (с сыном они через день возили на маслозавод сливки). Однако мы отказались ночевать, заявив, что обещали вернуться сегодня же, а не приедем, будут беспокоиться, искать.

Примерно часа в два пополудни тронулись в обратный путь. Пересекая русло Тобола, попалив воронку, наше суденышко начало крутить, развертывать, на дне его появилась вода. Семка Энергично греб, а я веслом выплескивал воду. Миновали опасное место, поплыли по залитым лугам. Вот впереди показались затопленные кусты — там начиналось русло Талицы. Мы радовались, что все обошлось хорошо. Однако вдруг наш бат резко развернуло и быстро понесло по течению. Семка закричал, чтобы я помогал грести обратно, к кустарникам, иначе, мол, нас унесет к водопаду у старой мельничной плотины. С превеликими усилиями нам удалось подгрести к кустам, но здесь течение было тоже сильное, наш бат сильно накренило, и мы правым бортом изрядно зачерпнули воды. Мой товарищ, однако, успел схватиться за макушку ивы, выровнял бат, а я опять стал вычерпывать воду веслом и руками. Вода была холодная. Если бы мы опрокинулись, не миновать беды, ведь до ближайшей деревни Бессоновки было не менее версты, и мы вряд ли смогли доплыть, хотя оба хорошо плавали. Я насквозь промок, перепугался, но усердно выполнял приказания Семки, который был старше меня года на два. Наконец в нашем бату стало сухо, мы успокоились и скоро добрались до берега.

На следующий день яблони и облепиху мы с братом Колькой высадили в своем саду, который начали разводить по совету Ивана Саввича. Малину увезли на Вымочку, посадили на

 

полянке посредине березового колка, она быстро разрослась. Сосновцы и галишевцы до сих пор ездят в «Мартяшин колок» собирать малину.

 

Два года назад наш односельчанин Антон Исаакович Черкозьянов организовал в деревне добровольную пожарную дружину. Нынче и я вступил в нее, охотно посещал занятия, на них приносил веревки и при необходимости приводил лошадь. Однажды на мельнице решили провести показательное занятие. Здесь с верхнего этажа до плотины натянули веревку, по которой, зацепившись карабином, мы спускались поодиночке вниз. Упражнения прекратились тогда, когда — при очередном спуске Митьки Рухлова — порвалась одна прядь веревки, и тот чуть было не свалился в створ водосброса.

На другом занятии тренировались тушить очаг загорания огнетушителем и водой. Опасный очаг имитировали на крыше зерносклада высотой с трехэтажный дом. Каждый из дружинников должен был забраться по раздвижной лестнице на крышу и спуститься, при этом уложиться в нормативное время. Подошла моя очередь выполнить прием. Я надел пожарный ремень с карабином и полез вверх. Быстро добрался до крутой железной крыши склада, и тут пришла в голову шальная мысль: показать свою удаль и ловкость. Вместо того, чтобы спускаться по лестнице, я по коньку крыши пополз выше. На меня смотрела большая толпа, и это меня поощряло: смотрите, какой я смелый! Мне подали сигнал, чтобы я спускался. Я глянул с высоты... и у меня закружилась голова, стало не по себе. Я привык лазать по деревьям, где можно держаться за сучья, а ногами цепляться за ствол. А тут на гладкой крыше, да еще такой крутой, оказался беспомощным. Командир дружины Антошка быстро оценил обстановку, объявил, что проводится учение по спасению пострадавшего на пожаре. На выручку мне послал одного из опытных дружинников, который и помог мне спуститься...

Когда мне исполнилось 14 лет, я стал просить отца, чтобы он разрешил мне с соседями возить зерно в Курган на элеватор. За один рейс на одной лошади можно было заработать около трех рублей, что считалось хорошим заработком. Некоторые брали по две подводы и за неделю делали по два—три рейса. Мать была против, чтобы я ворочал мешки, говорила,

 

что так можно надсадиться и заболеть. Отец же изредка разрешал «ворочать мешки», когда, например, перевозили овес, так как он намного легче пшеницы.

В один из морозных дней мы обозом выехали из Сосновки. Я сидел на возу с мешками овса и понукал своего ленивого Рыжка, стараясь не отстать от впереди ехавших. Мороз все крепчал и ночью достиг не менее 40 градусов. Чтобы согреться, я временами спрыгивал с воза и бежал за ним. Около деревни Курганки перебрались на правый берег Тобола. Едва оказались на взгорье, я увидел в ночной дали множество огней, они тянулись прямыми линиями, то исчезали, то появлялись, вызывая в моем воображении какие-то таинственные картины. Ничего подобного ранее я не видел.

Это был город Курган, первый город в моей жизни. Утром мы сдали на элеватор зерно, пошли в помещение, называемое странно — раскомандировка. Там я увидел знакомого сельчанина Глумова, он сидел за большим столом и пил чай с сахаром.

— Вася, — сказал он серьезно, — иди в кипятилку, там возчикам дают сахар.

Я обрадовался, схватил чайник и туда. Еда у меня имелась — мать дала на дорогу белого хлеба и большой кусок отваренной баранины. Вот, думаю, попью чаю с сахаром, которого у меня не оказалось с собой. Однако радовался я напрасно: никакого сахара в кипятилке не давали. Мне стало до слез обидно. Злой и запыхавшийся вернулся к своим товарищам, а те, увидев меня, дружно засмеялись. Тут и понял: меня, попросту, разыграли.

...После женитьбы старшему брату Семену купили тут же в Сосновке дом, и он с семьей переехал туда. С его уходом у меня прибавилось дел. Отец служил в кредитном товариществе и там пропадал денно и нощно. Да и, сколько помню, он мало занимался домашними делами, даже редко брался за плуг и косу. Теперь я один выезжал в поле, пахал, боронил, выполнял другие работы. Кроме участка на Вымочке, у нас имелось несколько десятин земли около Бабьего бугра, очень засоренного пыреем. Обрабатывать этот участок было трудно, особенно боронить. Борону «зиг-заг» приходилось часто поднимать и очищать от корневищ. Для этого на ходу надо было поднять одной рукой звено бороны, а второй рукой очищать зубья. За длинный день так уставал, что едва до дома добирался.

 

1928 год

 

Всю осень один жил на Вымочке, работал в поле, кормил лошадей. Один из теплых вечеров оказался свободным. Поужинал, накормил лошадей, задумался: чем бы заняться? Спать не хотелось. И вдруг в голову пришла дикая мысль: поджечь стог сена у соседей — галишевцев, их покосы граничили с нашей пашней. Взял спички и отправился на «подвиг». Но сколько не ходил, ни одного стога сена не нашел. Вернулся, но намерение не оставил. В следующий вечер отправился на Менишатские луга. На этот раз поехал на лошади Мухортухе. Стога скоро нашел, подъехал к одному. Сделал в нем нишу, достал спички и долго держал их в руке, наконец, чиркнул. Когда огонь занялся, я вскочил на лошадь и галопом помчался прочь. На меже Мухортуха споткнулась и упала на коленки, я же удержался на ее шее. Мое нервное состояние и тревога, очевидно, передались лошади, потому она, вскочив на ноги, понеслась, что есть духу... Впоследствии выяснилось, что я спалил сено свата Патракова Ивана Федоровича из деревни Меньшикове. Но кто устроил пожар — для всех так и осталось тайной. Меня же до сих пор жжет огонь стыда за столь бессмысленный поступок...

 

1929 год

 

Был он тревожным для крестьян. Все предчувствовали наступление коренных изменений в их жизни. Всюду говорили о ликвидации кулачества как класса. Только было неясно: кого считать кулаком? К отцу из соседних деревень приезжали мужики за советом: как быть? Как дальше жить? Ведь рушатся устои, деревенские традиции, сам уклад быта деревни. Отец уверял, что раскулачивать будут только тех, кто имеет свои лавки, мельницы, маслобойные заводы и иные заведения, на которых применялся наемный труд, а, мол, нам, крестьянам, бояться нечего,

— Объединяться в колхозы рано или поздно придется, — успокаивал в конце бесед отец своих земляков. — Колхозы — это путь к культурному развитию деревни, это облегчение крестьянского труда...

Мать же предчувствовала неладное, возражала против сдачи в колхоз скота и инвентаря, уговаривала отца продать

 

двухгодовалую кобылицу, припрятать ценные вещи. Отец стоял на своем:

— На то и колхоз, чтобы обобществить все, что имеется у каждого вступающего.

Я был на стороне матери, и, никого не спрашивая, решил зарезать на мясо кобылицу. Наточил нож, приготовил колун, и когда отец ушел на работу, вывел кобылицу из конюшни, привязал к столбу во дворе. На сердце было тяжело. Еще в прошлом году я учил ее ходить в поводу, летом выводил на пары, садился верхом и объезжал, чтобы привыкла к седоку на своей спине. Помню, когда первый раз сел, она, как дикая, стала прыгать из стороны в сторону, стараясь сбросить меня. Я падал несколько раз, ловил ее, снова садился и продолжал гонять, гонять... И вот она стоит привязанная к столбу, подозрительно поглядывает на меня своими большими умными глазами, гребет то левой, то правой ногой, крутит головой, мотает хвостом. Неужели она предчувствует свой конец?! Мое сердце стучало бешено, мне казалось, что лошадь слышит его... Взял колун в руки, нож сунул за голенище сапог и в такой позе замер, словно ожидал чего-то. Так прошло много долгих и мучительных минут. И, наконец, решился...

Через год, во время раскулачивания, отца хотели отдать под суд «за умышленное уничтожение конского поголовья», но в суете как-то забыли. Меня и моего товарища Макара Кондрашина исключили из комсомола, в рядах которого мы состояли ровно год.

Летом в Народном доме круглые сутки заседали бедняки-активисты, требовали от мужиков хлеба. Они составили список, кому, сколько зерна сдавать государству. Но как только план выполнили, появились новые списки, и снова требовали, требовали хлеб, требовали и угрожали. Некоторых крепких мужиков сутками держали в Народном доме, пока те не сдавались. Чтобы выполнить новое задание, кое-кто был вынужден покупать зерно. Мой отец с Исааком Черкозьяновым, забрав дома все деньги, отправились в Куртамыш, купили по четыре пуда зерна и сдали его.

Мать опасалась за нас всех, за отца, за дом, за наше будущее, часто повторяла: «Так мы все умрем от голода». Мне было очень жаль мать, но чем я мог помочь ей?! В знак протеста против беззакония активистов, пошел на отчаянный поступок: когда отца не было дома, поджег сарай за нашим скот-

 

ным двором. Сделал это для того, чтобы разогнать активистов Народного дома, навести в деревне панику. Так оно и было. Когда зазвонили на пожарной каланче, вся деревня высыпала на улицу с ведрами, баграми, лопатами, топорами. Прекратили заседание и активисты, выскочили на улицу... Очень переполошилась моя мать. Она металась по двору, не зная, что или кого спасать, истошным голосом звала:

— Ребятишки! Ребятишки, где вы?.. Скотину выгоняйте!..