V. ВОЙНА

 

«Ухожу на фронт, береги сына». Телеграмму такого содержания я подал Марусе в Петропавловское по пути на сборный военный пункт. Меня никто не провожал, никто не оплакивал. Только мать и жена, наверное, получив эту телеграмму, поняли трагизм моего положения. Если бы я работал на бокситовом руднике в Петропавловском, не попал бы под всеобщую мобилизацию, так как спецпереселенцев оттуда не призывали на срочную службу в мирное время, не брали их и на войну.

На призывном пункте сдал паспорт, получив взамен красноармейскую книжку. Меня зачислили в войсковую команду 836. Моими сослуживцами стали в основном удмурты. Старшиной команды назначили Лазарева, участвовавшего в финской войне, раненного, но считавшегося годным к нестроевой. Через два дня обмундировали. Мне достались короткая шинель, ботинки не моего размера и одна обмотка. После вмешательства политрука команды Алабужева мне обменили шинель и ботинки, выдали все, что положено. В команде было около ста человек, в столовую ходили строем и обязательно с песней. Я стал запевалой, хотя знал только две песни — «Катюшу» и «Три танкиста». Четвертого июля написал еще одно письмо домой, в нем я советовал: «Коз не продавайте, запасите для них больше кормов на зиму. Если гряды в огороде залужели, разбороните их железными граблями и присыпьте навозом — будете зимой с овощами».

7 июля приняли Воинскую присягу.

Уже в эшелоне, шедшем на запад, под стук колес я снова «прокрутил» свою жизнь. Вспомнил, в частности, как нас раскулачивали, вспомнил жизнь в Петропавловском. Здесь одним из непосредственных исполнителей этой преступной акции раскулачивания, а затем охоты за так называемыми «врагами народа» явился начальник спецчасти бокситовых рудников. Он решал, кого и когда арестовать. Для этого требовалось совсем немного — достаточно ему было поставить против какой-либо

 

фамилии «галочку», как судьба человека была решена. В начале 1937 года были арестованы директор СУБРа М. М. Арансон по национальности польский еврей, Алексеев, работавший главным инженером (вернулся через десять лет), начальник лесозавода Лиссагор, старший бухгалтер рудника Феленков, бухгалтер И. И. Хлусов, бухгалтер автогаража Д. А. Зизо (вернулся через семь месяцев), бухгалтер ЛПХ Курта, начальник ОРСа Шариков, зам. начальника ОРСа Овруцкий бухгалтер Винер и многие другие. После ареста М. М. Арансона директором СУБРа назначили двадцатилетнего комсомольца Николая Петровича Баянова, только что окончившего горный техникум в Турьинских Рудниках, через некоторое время его перевели директором Южно-Уральского бокситового рудника (ЮУБРа), а в начале войны он добровольцем ушел на фронт и не вернулся.

А вот что рассказал Д. А. Зизо, освобожденный после ареста через семь месяцев:

— На допрос вызывали обычно ночью и сразу же предлагали подписать протокол, где было указано, что допрашиваемый является немецким шпионом, что руководил заговором М. М. Арансон или Лиссагор, что в задание вредительской группы входили: взрыв электростанции села, других важных объектов рудника. Если допрашиваемый отказывался подписать бумагу, его раздевали, обливали холодной водой и отправляли «подумать» в карцер. Того, кто протокол подписывал, немедленно судила Тройка по ст. 58 УК РСФСР. Как правило, давали 10 лет исправительно-трудовых лагерей, но в основном осужденных отправляли на шахты Колымы, на строительство Беломорканала, в другие места.

Как я миновал этой трагедии, не могу понять. Почему против моей фамилии не поставили роковую «галочку»? Да, меня знали, может, пожалели мою молодость, что только женился, имею сына? Не знаю. А теперь о начале моей военной службы.

В первые же дни войны в Сарапуле сформировали подвижной полевой госпиталь № 572 (ППГ-572), его сразу же отправили на фронт. В моих военных документах значилось, что я «годен, но не обучен», очевидно, эта запись и определила мою военную судьбу: меня зачислили в госпиталь химиком-красноармейцем. Пока моей обязанностью было делать анализы питьевой воды. В штате госпиталя значились 22 врача, много медицинских сестер, санитаров — всего 104 человека. Госпи-

 

талю были приданы автобусы, грузовые автомобили, патолого-анатомическая лаборатория.

Мы не знали, на какой участок фронта нас везут, и лишь когда миновали Казань, стало ясно: к Москве. В столице пробыли всего 12 часов, и затем эшелон двинулся на Ржев. Политрук Алабужев каждый день проводил с нами политзанятия, сообщал удручающие сводки Совинформбюро. Красноармейцы много говорили о войне: долго ли она продлится, чем кончится? Конечно, каждому хотелось выжить, вернуться здоровым и целым домой. У меня почему-то не было боязни погибнуть. Я понимал, Россия располагает потенциальными возможностями и выстоит в войне, победит врага. С первых же дней войны всюду стал популярным лозунг «Вперед, за Родину! За Сталина!» Я верил в это и, как большинство, готов был на любые испытания.

В Ржеве выгрузились из эшелона и на своих машинах выбрались на берег Волги, разбили там палаточный городок. Стояли жаркие июльские дни. В свободное от дежурства время красноармейцы купались в Волге, даже устраивали соревнования: кто переплывет через реку. Это удавалось сделать только двоим: начальнику госпиталя Иванову и мне. На здоровье я не обижался, не обделен и силой, например, двухпудовку выжимал до 16 раз. Ведь я не курил и не употреблял алкогольные напитки.

И здесь, в Ржеве, жилось неспокойно. Ночью небо освещалось многочисленными прожекторами — это наши части ПВО отыскивали вражеских бомбардировщиков, отчетливо слышалась орудийная канонада. И нам уж стало надоедать сидеть без дела. Наконец получили приказ: выехать в город Торопец и развернуть там госпиталь для приема раненых. По пути следования видели разрушенные, сожженные железнодорожные станции, пожарища. В западном направлении двигались походным строем маршевые роты. А по обочинам дороги колосилась высокая рожь, среди которой, как затейливый узор на ковре, красовались нежные васильки, желтый молочай и темно-сиреневые соцветья осота, порхали бабочки. Только этот милый мирный пейзаж не радовал глаз, на душе было тяжело...

24 июля — едва наш госпиталь развернулся на новом месте—начали поступать первые партии раненых. Особенно много привозили из района города Великие Луки, где шли ожесточеннейшие бои. Раненые рассказывали, что город переходил несколько раз из рук в руки, наши части все делали,

 

 

чтобы, если уж не остановить совсем, то хотя бы как можно дольше задерживать продвижение немцев к Москве.

Меня назначили старшим писарем, я регистрировал поступающих раненых. Их становилось все больше, наши медики не успевали делать операции, перевязки, и потому часть из них на машинах отправляли в другие госпитали. Случалось и такое: машины с ранеными возвращались к нам и их приходилось размещать, где попало. Всюду стоял тошнотворный запах крови, бинтов, пропитанных лекарствами и кровью, раненые стонали, просили пить, некоторые бредили. Раненым в челюсть вводили сгущенное молоко непосредственно в желудок.

Запомнился разведчик по фамилии Раков, раненный в обе ноги. Он четыре дня пролежал на жаре и был подобран в бессознательном состоянии. Когда санитары разрезали и сняли с ног сапоги, увидели в ранах червей. Несмотря на все меры, принятые медиками госпиталя, разведчик умер.

Или вот танкист, он рассказывал, что их часть, кажется, отдельную восьмую бригаду, предали — командование загнало ее в болото, где немцы расстреливали машины и людей прямой наводкой. Спаслись немногие.

Однажды комиссар госпиталя Маколкин набрал команду, куда попал и я, и мы на бортовой машине поехали на железнодорожный вокзал г. Торжка, который подвергался сильной бомбежке. Жуткая картина предстала перед нашими глазами. На путях горели цистерны с горючим, рвались боеприпасы, горела сама земля, все было окутано густым черным непроницаемым дымом. Среди этого моря огня и дыма находились нагоны с ранеными. Мы и добровольцы из населения спасали их. Те, кто мог из них, сами выбрасывались из вагонов, другие громко звали на помощь. Какой-то военный, размахивая пистолетом, бегал от вагона к вагону, кому-то что-то приказывал, но на него никто не обращал внимания. Каждый без понукания делал все, что в его силах...

В наш госпиталь поступил генерал. Его поместили в отдельную комнату в школе, во дворе под окнами стоял легковой автомобиль, в котором постоянно дежурили шофер и адъютант. При очередной бомбежке я слышал, как генерал кричал в телефонную трубку: «Где «Яки», где «Яки»?» Самолетов действительно не было видно в небе, надо полагать, их сбили вражеские истребители.

Однажды объявили: во дворе госпиталя в обеденный перерыв состоится суд военного трибунала, будут судить двух дезертиров. Я пошел посмотреть и послушать. Один из дезерти-

 

ров был явно психически больной, на все вопросы членов трибунала он бесконечно повторял: «Когда немцы начали бомбить и открыли суррогатный огонь...» Ему на вид было лет сорок. Второй солдат лет 25 говорил мало, не оправдывался. Обоих приговорили к расстрелу, приговор привели в исполнение немедленно, конечно, не во дворе госпиталя, а где-то за городом...

В последних числах августа, когда немцы потеснили наши войска, госпиталь перебрался в г. Андриаполь, однако вскоре и отсюда пришлось убраться, последовательно побывав в Охвате, Пено, Селижарове, Кувшинове...

Меня назначили начальником штаба ППГ-572 с месячным денежным довольствием 550 рублей. До этого как солдату мне выплачивали 8 рублей в месяц. Я немедленно послал жене денежный аттестат на 300 рублей в месяц, а затем продлил его на весь 1942 год. Поскольку я был на офицерской должности, мне присвоили звание техник-интендант второго ранга. Жили мы вместе с начальником финчасти Поскоковым три месяца в одной деревенской избе.

До декабря госпиталь находился в резерве 22-й Уральской армии. К этому времени немцы захватили Ржев, Сычевку, Старицу и на две недели — Калинин, а на севере вышли на Октябрьскую железную дорогу, окружили Ленинград. В начале декабря получили приказ выехать в район Ржева. Колонной двинулись к реке Волге, но тут выяснилось, что немцы образовали сплошной фронт от Селижарова до самого Ржева, закрыв выход нашим частям. Мы остановились в какой-то маленькой деревушке в ожидании нового приказа. Стояли 30— 40-градусные морозы. Наконец части Красной Армии прорвали на этом участке фронт фашистов и, наступая через Бахмутово, Ельцы и Селижарово, освободили г. Андриаполь. В этих боях отличились лыжные батальоны. Когда вы въехали в город, на улицах его валялось много трупов немецких солдат, специальные команды свозили их на площадь, обливали бензином и поджигали. Отсюда госпиталь отправился в Нелидово, расположились в 30 километрах от линии фронта. Сам город находился в руках немцев, советские войска предпринимали попытки освободить его — туда двигались колонны тан ков, «катюши», войска. Мы стояли в деревне, принимали раненых.

Хотя на фронте запрещалось вести записи, я имел дневник, в него вносил все увиденное, мысли, раздумья, разные эпизо-

 

ды. Это была привычка, выработанная еще в гражданке. Вот что происходило, так сказать, за кулисами госпиталя.

Политрук Алабужев пользовался большим авторитетом у личного состава госпиталя, был со всеми доброжелателен. Это стало не по душе комиссару Маколкнну и он постарался выжить его—добился, что того откомандировали в действующую армию. Такая же участь постигла и начальника штаба (фамилию забыл), на его место назначили меня. Недостойно вел себя и начальник госпиталя Иванов: он соблазнил в одной из деревень, где мы находились несколько недель, жену офицера, находившегося в армии, обещал ее зачислить в штат госпиталя, но обманул, оставил в деревне. За такой поступок я возненавидел Иванова. Верно, вскоре его отозвали из госпиталя, на его место прислали Баширова. Главный хирург Стерхов жил с медсестрой Некрасовой, он даже написал своей жене, чтобы не ждала его, так как влюблен в другую. Имелась сожительница — операционная сестра Кулигина — и у хирурга Анкудинова. По их вине одному раненому офицеру перелили не ту группу крови, и тот скончался. Расследовать этот случай приезжал врач из вышестоящей организации. Виновных перевели на передовую, в медсанбат.

Основной состав, конечно, был добросовестный, добропорядочный, все делали, чтобы быстро оперировать раненых, заботливо, как это возможно во фронтовой обстановке, ухаживали за больными, проявляли добрую инициативу. Например, хирург Лев Шапиро, несмотря на большую занятость, организовал небольшой хор, в котором участвовал и я. Мы разучивали новые песни, исполняли их в палатах перед ранеными. С Шапиро мы были в дружеских отношениях, он советовал после войны поступить в Первый Московский медицинский институт, даже обещал посодействовать в этом. Однако и в нем я разочаровался, узнав, что он снимает с раненых и убитых немцев годные к носке шерстяные вещи, ценности, запечатывал их в ящик, на котором стояла надпись «Бактериофаг». Ящик этот мы долго возили вместе с медицинским имуществом...

Мои дневниковые записи каким-то образом попали комиссару Маколкину. Я за это, конечно, поплатился.

...В ночь на 22 мая мне приснился сон. Весна. Ярко светит солнце и вдруг на меня откуда-то надвигается мутная волна. Я пытаюсь убежать от нее на пригорок, а вода настигает меня. Вот уж сапоги мои увязли в грязь, я не могу двинуться. Тут и проснулся. Утром пришел ко мне связной и передал при-

 

каз явиться к комиссару. С тревогой подумал: зачем? Тот без предварительных объяснений вручил мне пакет за пятью сургучными печатями и сказал, что меня переводят в 231 запасной стрелковый полк, стоявший около Нелидово.

Добрался до города на попутной машине. Он был сильно разрушен, всюду вместо домов торчали печные трубы. В центре города находился памятник Ленину без головы. Полк был расквартирован в дер. Шиздерово. Его командир выслушал меня, не задал ни одного вопроса, послал к начальнику финчасти Абрамову. Угнетенное состояние командира полка было не случайно. С наступлением весны немцы активизировали боевые действия на этом участке фронта, намереваясь захватить Нелидово и окружить здесь большую группировку нашей армии. Полк был вооружен слабо, в основном винтовками и несколькими пулеметами. В соседних же полках имелись «Катюши». Командовал группировкой наших войск генерал Масленников.

Начальник финчасти полка Абрамов жил в крестьянской избе, пригласил меня к себе.

Так началась моя новая служба. Обстановка на участке фронта становилась все тревожнее. Однажды наша пожилая хозяйка дома сообщила, что немцы заняли соседнюю деревню Александровку, продвигаются к нашей. Наконец, мы получили приказ оставить деревню и двигаться всем полком в сторону Буковского леса. Мы с начфином погрузили на повозку все имущество части и тронулись. При выезде из Шиздерова попали под сильный минометный огонь, который вела, как нам говорили, танковая часть венгров. Лошадь наша перепугалась и пустилась в галоп. Спасаясь от осколков, я лег в кювет. Когда обстрел прекратился, вскочил на ноги и побежал в сторону леса, до которого было не более километра. Тут появился в воздухе самолет, он начал обстреливать бегущих к лесу людей. А после возобновился обстрел поля и леса. Короткими перебежками, прячась в ложбинках, добежал до леса, укрылся в воронке от снаряда. Отдышавшись, высунулся и невдалеке увидел рубленый сарай. Хотел, было, к нему побежать, но только подумал, как в него угодил снаряд — во все стороны полетели бревна и доски, более того, послышался неистовый плач детей. В сарай попало еще несколько снарядов и мин...

В воронке я провел всю ночь. На рассвете на небольшой высоте показался наш самолет-«кукурузник», он приземлился на опушке леса, из него вышел человек, направился в сторону леса. В тот же момент около самолета разорвалась

 

 

мина, затем вторая... На протяжении следующих двух дней немцы интенсивно обстреливали лес, а также сбрасывали с самолетов листовки, призывая советских солдат и офицеров прекратить сопротивление и сдаться. Лишь на третий день стало относительно спокойно. Около леса бродили десятки лошадей в седлах, у многих во рту были железные мундштуки. Ясно, что седоки их — советские кавалеристы — погибли.

В лесу я увидел множество трупов военных и гражданских, разбитых повозок с различным грузом, тут же были трупы лошадей. Кое-где дымились костры — это уцелевшие солдаты, среди которых было немало раненых, готовили пищу, в частности, варили конину. С убитого солдата снял автомат и подошел к одной из групп у костра. Это оказались офицеры разбитой кавалерийской части. Разговорились. Они обсуждали вопрос, как перейти линию фронта, соединиться со своими. Я согласился идти с ними. В путь двинулись ночью, держа путь на северо-восток, в сторону Ржева. Часто натыкались на немецкие посты, которые время от времени пускали осветительные ракеты, дававшие нам надежный ориентир, и мы благополучно обходили засады. Однако немцы не оставляли в покое тех, кто живым выходил из Буковского леса — обстреливали их. Как-то очередная автоматная очередь угодила в пень, за которым я прятался. Прижавшись к земле, я уж считал секунды, когда разрывные пули коснутся моего тела. Но все обошлось благополучно. Среди отступающих я узнал односельчанина, это был красивый парень из Петропавловского по фамилии Фролов. Мы говорили неохотно. Я знал его как комсомольца-активиста, который недоброжелательно относился к нашему брату — раскулаченным.

Вышли на большую дорогу. По ней мчались автомобили и мотоциклы, медленно двигались конные упряжки, слышалась немецкая речь. Посовещавшись, решили напасть на вражеский обоз с целью захвата продуктов и боеприпасов. Засаду устроили у крутого поворота. Трое расположились по одну сторону, остальные по другую. Все предстояло сделать быстро, за 2—3 минуты. У меня были автомат ППШ с полным диском патронов и две гранаты.

На большой скорости пронеслись две автомашины с ящиками в кузовах, затем проскочил мотоциклист. Потом из-за поворота показалась группа повозок, на каждой сидел ездовой с автоматом, несколько солдат шло сзади. Мне были готовы к операции, как вдруг показались еще две подводы в сопровождении четырех солдат. Подождали, когда и они поравняются

 

с нами, а затем по сигналу старшего открыли стрельбу. Я, признаться, немного растерялся — выскочил на дорогу и не знал, куда стрелять. Мои более опытные товарищи быстро расправились с охраной, кинулись к повозкам. Я за ними, набрал в полевую сумку крупы пшено, несколько банок консервов и побежал обратно в лес. Там опять собрались все вместе. Мы знали, что немцы, услышав стрельбу, кинутся искать нас. Так оно и было. К месту нападения вскоре прибыла группа немецких солдат и стала беспорядочно обстреливать лес из автоматов и минометов. Но вот опять стало тихо. Мы потерь не понесли, снова стали решать, куда двигаться дальше. Мне было стыдно перед товарищами за то, что в схватку вступил последним, не сделал ни одного выстрела, но зато первым кинулся к повозке, набрал продуктов и быстрее всех убежал в лес. Ведь я пошел на войну необученным, а мои спутники по несчастью — кадровые офицеры, кончали училища и успели повоевать — словом, имели опыт. Наверное, они понимали мою растерянность и потому не упрекали. Успокоившись, мы первым делом хорошо пообедали. Кстати, в качестве трофеев нам попался немецкий хлеб в обертке выпечки 1939 года.

Оставаться в лесу было опасно. Стоял жаркий июльский день. Осторожно вышли из леса, и вдали на косогоре увидели мужчину и женщину, которые косили траву, справа от них виднелась деревня, как после узнали, Желтавцы. Мои спутники сказали, что тут должно быть минное поле, установленное еще в 1941 году, когда здесь проходила линия фронта. Ставили мины и немцы и наши. Двоих послали на разведку. Вскоре они вернулись. Местные жители рассказали им, что, действительно, на поле подрываются лошади и скот, но по их же словам, через минные заграждения есть безопасная тропа. Было решено еще раз сходить в деревню Желтавцы и более подробно разузнать, где та тропа. Выбор пал на меня. Когда снова появились косари, я подошел к ним. Те ничуть не испугались человека с автоматом, сказали, что таких тут бродит много. Крестьяне сообщили, что в соседней Ивановке находится немецкий штаб, а в ихней деревне немцы появляются временами. Косари показали мне, где начинается тропа через минное поле. Я подошел туда и, действительно, увидел следы людей, примятую траву. Значит, тут ходят. Я вернулся к своей группе, рассказал, что узнал. Решили идти ночью.

Ночь выдалась ясная, звездная. Я шел первым, остальные держали дистанцию друг от друга метров 7—8. Казалось, ничего не предвещает плохого. Начало светать, вдали показа-

 

лись дома, еще немного — и мы вне опасности. Мои спутники явно спешили, нарушили дистанцию. Да и я волновался, хотелось как можно скорее выйти на край поля, где виднелась рожь. Я подумал: если немцы обнаружат, укроемся во ржи... Вдруг позади меня сверкнуло, будто вспышка молнии, и сразу грохнуло. Я потерял сознание...

Когда пришел в себя, не сразу понял, что со мной, где я. Ощупал себя. На лице и руках засохшая кровь. Под головой лежала моя полевая сумка. Приподнял голову и тут же опустил ее. Она сильно болела, в ушах стоял шум и звон, мне казалось, что стены избы (их я явственно видел) то наклоняются, то поднимаются — словом, качало, как на корабле в море. Поняв, что нахожусь в избе, подумал, как попал сюда и где мои шесть спутников. Может, погибли от взрыва? Очевидно, кто-то из них задел ногой натяжное устройство противотанковой мины, она сработала и рванула. Но кто же меня принес сюда? Повернул голову в сторону — около меня стояла пожилая женщина, что-то говорила, я не понимал ее. Затем она подала какие-то лепешки, а мне хотелось пить. Она поняла и принесла в солдатском котелке воды. Я несколько раз принимался пить, затем намочил носовой платок, стер с лица кровь и грязь. Стало немного легче. И почувствовал свое безысходное положение. Без посторонней помощи мне, конечно, не встать, не смогу идти. Вспомнились дом, жена, маленький сын. Больше всего мне было жаль мать. Своим упрямством и порой прямо-таки дикими выходками я доставлял ей много хлопот и огорчений... Потом стал думать, где же мои товарищи? Что с ними? Да и где я — среди своих или?..

Через некоторое время в избу вошла девушка с белой повязкой на рукаве, внимательно и подозрительно долго смотрела на меня, затем быстро вышла и вскоре вернулась... вместе с немецким автоматчиком. «Предала!» Превозмогая боль, я поднялся, выхватил из полевой сумки гранату, бросил ее под ноги вошедшим, а сам закрыл глаза. Но... взрыва не последовало — граната оказалась без запала. Тогда ко мне подскочил немец, затем подошла девушка. Они помогли мне подняться на ноги и вывели на улицу. Я решил, что меня сейчас расстреляют. Остановились. На дороге стоял взвод солдат и около них верхом на лошади сидел офицер. Меня подвели к нему. На ломаном русском языке спросил меня:

— Официр?

Я ответил, что техник-интендант второго ранга.

 

— Где служил? — спросил переводчик. — Дивизия? Полк?

— В полевом госпитале.

— Гошпиталь, гошпиталь, — пробормотал офицер.

Затем переводчик спросил:

— Доктор?

Я соврал, что доктор. И это, думаю, спасло мне жизнь. Меня доставили в деревню Ивановку, в штаб немецкой части. Конвоировал, очевидно, солдат-чех или словак. Если бы немец, непременно убил бы меня по пути «за попытку к бегству».

На ночь меня поместили, вероятно, к немецкому фельдфебелю. Русского языка он не знал и потому знаками показал, чтобы я умылся, даже подвел к умывальнику сам, а после приказал солдату принести мне ужин — кашу с мясом, кусок хлеба и стакан какой-то сладкой жидкости. Фельдфебель предупредил меня, чтобы без разрешения я не выходил на улицу, в противном случае могут шиссен (расстрелять). На следующий день повели на допрос к гауптману (капитану) — командиру части. Переводчиком, судя по выговору, был тоже чех. Вопросы были те же, что и накануне задавал немецкий офицер. Я дополнил свой рассказ, что наш полевой госпиталь был уничтожен в Буковском лесу около деревни Шиздерово.

— Участвовал ли ваш отец в первой мировой войне на немецком фронте?

— Не участвовал.

— Может, ваш отец был казак и служил в кавалерии? Я объяснил, что мой отец был единственный сын у отца — матери и по законам того времени освобожден от воинской повинности.

— Откуда родом?

Я сказал, что родился в Сибири.

Офицер оживился:

— Сибирен, Сибирен! А какие там морозы?

Потом спросили, электрифицирована ли железная дорога на Урал, еще о чем-то. В конце допроса предложили мне папиросу. Я отказался, сказав, что не курю.

18 июля 1942 года меня отконвоировали в лагерь для военнопленных на станцию Оленине. С этого же дня начался отсчет моей жизни как узника фашистского лагеря.