РАЗНЫЕ ВРЕМЕНА - РАЗНАЯ КАТОРГА
Каторга появилась в России в конце семнадцатого века. Царский указ заменил смертную казнь за некоторые преступления ссылкой на тяжелые работы.
В восемнадцатом веке труд каторжан применялся при постройке Петербурга, сооружении портов, каналов, при прокладке дорог, на казенных рудниках и заводах Урала и Сибири. На каторгу были отправлены участники народных движений Булавина и Пугачева; в 1765 году дворяне получили право ссылать на каторгу крепостных.
В 1797 году, опять же царским указом, были введены три категории каторжных работ: на Нерчинских и Екатерино-бургских рудниках, Иркутской суконной фабрике, на крепостных работах и в других местах.
В 1822 году Александр Первый утвердил "Устав о ссыльных", устанавливающий каторжные работы — срочные (до 20 лет) и бессрочные.
К началу двадцатого века в России существовали и каторжные тюрьмы — Нерчинская, Александровский каторжный централ, Илецкая, Тобольская, Харьковская, Усть-Каменогорская в Семипалатинской губ., Усть-Куртские заводы в Иркутской губернии и др.
С начала 80-х годов среди каторжан преобладали разночинцы и крестьяне. На рубеже двадцатого века стали чаще попадать на каторгу и рабочие — социал-демократы. Особенно тяжелым режимом отличался Орловский каторжный централ, 20% заключенных которого были политкаторжане.
Все вышесказанное я узнал из 11 тома Большой Советской Энциклопедии (Москва, 1973). Энциклопедия особенно подчеркивает, что наказание в Орловском централе отбывали "видные большевики" Дзержинский, Орджоникидзе,
Фрунзе и др., что "тяжелый режим каторжных работ вызывал массовые выступления политкаторжан".
Что еще рассказывают о каторге советские источники?
В шестом томе Малой Советской Энциклопедии, вышедшей в 19S9 году, читаем (в разделе "Наказание"): "Наказание - мера государственного принуждения, применяемое судом к лицу, совершившему общественно-опасное деяние". И сразу вспоминаются несчастные советские солдаты и офицеры, из-за неподготовленности СССР к войне и "альянса" с Гитлером, попавшие в плен, а за это потом — на советскую каторгу. А ведь "деяние" совершили не они, а кремлевские правители, пошедшие на сделку с фашизмом, разоружившие свою армию, уничтожившие ее командный состав и практически развалившие ее. Платили за их ошибки и преступления солдаты и офицеры, платили и кровью на фронтах, и мучениями на каторге.
Но читаем дальше: "В буржуазных государствах наказание служит охране интересов господствующего класса, оно направлено на подавление демократических сил... В государствах социалистического типа — это лишь вспомогательное средство в борьбе с преступностью. Согласно основам уголовного законодательства Союза ССР и союзных республик (1958г.) наказание не только является карой за совершенное преступление, но и имеет целью исправление и перевоспитание осужденного в духе честного отношения к труду (это под руководством блатных-то - прим. автора), точного исполнения законов, уважения к правилам социалистического общежития, а также предупреждение совершения новых преступлений"... "Основные виды наказания по советскому уголовному праву — лишение свободы, ссылка, высылка, исправительные работы без лишения свободы, лишение права занимать определенные должности или заниматься определенной деятельностью, штраф, общественное порицание".
Читаешь - и не знаешь, то ли смеяться, то ли возмущаться столь вопиющим лицемерием. Не надо даже самому пережить тюремно-лагерную эпопею, чтобы знать, что "наказа-
ние" в СССР — акт сугубо политический, целевой, осуществляемый советским режимом на разных этапах с разной целью — идеологической, политической, даже экономической - абсолютно беззаконно, бесчеловечно, жестоко. Я говорю только о наказаниях так называемых "политических преступников". Одно лишь то, что могу рассказать я, получивший по нормативам НКВД "детский срок", по сравнению с данными Максимова и даже Гернета, издавшего свой труд при советской власти — только лишнее подтверждение лицемерия того, что сказано в Малой Советской Энциклопедии.
Не могу отказать себе в удовольствии привести еще одну выдержку из той же МСЭ.
В разделе "Пенитенциарные системы" говорится: "В буржуазных государствах (заметьте, только в буржуазных — прим. автора) различные системы тюремного заключения основаны, как правило, на сочетании религиозного одурманивания заключенных со строгим режимом заключения. При этом устанавливаются ограничения, направленные на физическое и нравственное калечение лиц, отбывающих наказание..."
Все это, если отбросить "религиозное одурманивание" или заменить его "марксистско-ленинским воспитанием", уже куда ближе к тому, что представляет собой пресловутая система "Пресечения" — т. е. нахождения под стражей, при советском режиме.
О советских концентрационных лагерях сегодня написано уже так много, так правдиво и ярко воссоздана живая и страшная правда о них, что раздел в "главном справочнике" СССР -- Большой Советской Энциклопедии, или даже в Малой, выглядит таким же смехотворным, как все остальное, при помощи чего советская идеология и се средства пропаганды пытаются скрыть преступления режима и его вождей.
Но начнем с тех далеких дней, о которых рассказывает С. Максимов в своей работе "Сибирь и каторга".
Разумеется, каторжный труд и в царское время был невесел и нелегок, а для yголовных преступников — тяжел неимоверно, даже жесток. Но с политическими дело обстояло
совершенно иначе.
Вот что пишет, к примеру, Максимов о судьбе первых 8 ссыльных декабристов (Оболенский, Якубович, Муравьев, Львов, Трубецкой и др.), отправленных в Иркутское Усолье, на солеваренный завод, а некоторые — неподалеку, на винокуренный завод:
"Тюремщики, сколько возможно было старались облегчить их участь, не запирали камер и не смешивали с преступниками (обратите внимание: Максимов декабристов преступниками не называет — прим. автора). Они позволяли им жить на вольных квартирах, но невидимый полицейский надзор наблюдал за ними... Глаза эти видели немногое: либо обед или ужин, довольно, впрочем, сытные... иногда видели шахматную или шашечную игру; уши слышали либо рассказы о прежней жизни, либо горячие споры по поводу последних событий, послуживших причиною несчастья..."
Начальники, "обязанные употреблять ссыльных в работу, старались заказывать ее только для формы; никаких притеснений не делали. С казенными топорами ссыльные отправлялись на дровосеки. Вслух им приказывали нарубить дров по заводскому положению — и вслед за тем на ухо и шепотом объявлялось, что должны ходить туда для прогулки и что урок, вместо них, исполнен будет другими".
Другие ссыльные попали на Благодатские рудники. После трехдневного отдыха (подумать только: таким преступникам все же полагался трехдневный отдых с дороги! - прим. автора) всех распределили по разным шахтам..." "Работа предлагалась нехитрая, — пишет один из декабристов жене. — Под землей вообще довольно тепло, но когда становилось холодно, брал молоток и сразу согревался". Максимов утверждает, что "руководители и наставники становились помощниками и не раз, в порыве усердия, исполнили за нас урочную работу".
В 5 утра узники выходили из казармы, а в 11 утра уже возвращались в нее — значит были на работе, вместе с дорогой, всего 6 часов. Шли "полегоньку, не торопясь", обысков, конечно, никаких не было. Сюда же прибыли за мужьями
и некоторые жены — например, княгини Волконская и Трубецкая, "которые смогли значительно облегчить участь несчастных"...
Разумеется, многое зависело от степени порядочности местного коменданта или начальника каторжной тюрьмы. Но, как ни странно, "все они в основном были людьми порядочными и узников скорее жалели и берегли, чем истязали и норовили уморить".
Не стану утверждать, что Николай Первый и его сановники были самыми добрыми и прогрессивными людьми своего времени, но на то, что творили (и творят) при советской власти, у них даже фантазии бы не хватило. А ведь с их точки зрения было за что? Ведь восстали "на царя", хотели изменить режим! Разве сравнить вину каких-то там вредителей "промпартии" — 44 казненных, а декабристов — всего 5!
Да... И меры не те, и масштабы не те.
А вот еще один из рассказов Максимова о каторжном труде: "Работа на ручных мельницах в несколько жерновов, обязывавшая перемолоть 4 пуда ржи всем вместе (выходило по 10 фунтов на каждого), производилась сначала посменно, так как у каждой мельницы могли работать только два человека. Впоследствии стали молоть сами сторожа и наблюдатели, а ссыльные сидели в соседней комнате (шинельной), курили, играли в шахматы. Здесь мало-помалу образовался маленький клуб: обменивались мыслями и чувствами, читали газеты... Комендант приучен был смотреть на это сквозь пальцы. Входившие иногда урядники говорили: "Господа, не угодно ли кому на работу?"
Можно ли вообразить себе такую идиллию на советской каторге? А норма? 10 фунтов зерна надо было "выдать" водвоем! В наши дни это звучит совершенно неправдоподобно — и не потому, что техника иная. Поверьте, на советской каторге и сегодня техника не намного выше, чем при крепостном праве.
Пожалуй, достаточно было бы и сравнений из Максимова, но у Гернета освещены немного более поздние времена —
и тут уйма материала для сравнения.
Пожалуй, самой страшной тюрьмой конца девятнадцатого века была печально-знаменитая Шлиссельбургская крепость. Закрытая в 1870 году, она снова была "введена в строй" Александром Третьим — для заточения наиболее опасных политических врагов. Шлиссельбургская крепость не была каторжной тюрьмой — это было место строжайшей изоляции.
Александр Третий и сам не скрывал, что Шлиссельбургская тюрьма должна быть "местом замаскированной казни, и притом в тяжелой форме" (Гернет).
Приказ был выполнен. После перестройки, в тюрьме на острове Шлиссельбурге разместили 411 человек. По нашим современным масштабам, когда счет идет на десятки и сотни тысяч, проходящих через одну тюрьму - разумеется, цифра смехотворная!
Здесь находились в заключении Александр Ульянов, народовольцы Буцинский, Клименко, Юрковский, причастные в той или иной мере к покушениям на жизнь Александра Второго, Вера Фигнер, Николай Морозов и десятки других — действительно убежденных и активных борцов против русского самодержавия. Сроки заключения здесь были страшными - так утверждает Гернет. Если взять сведения о времени пребывания в Шлиссельбургской крепости на 1887 год лишь тех заключенных, которые вышли на волю или были переведены в другие тюрьмы, то из 32 узников половина провела в крепости более 16 лет. Поневоле сравнишь со сроками, которые давала советская "народная" власть за плен, за анекдот, за социальное происхождение.
Тюрьма на острове Шлиссельбурге была настоящим "мертвым домом", совершенно изолированным местом, доступ родственникам был сюда наглухо закрыт. Недаром Вера Фигнер называла Шлиссельбург тюрьмой заживо погребенных. Но именно ей суждено было сыграть роль катализатора, вдохновителя волнений, которые привели позднее - через два-три года - к разительным переменам даже в этом мрачном здании.
Оказывается, в Шлиссельбурге, несмотря на жестокий
режим, шла "борьба за жизнь", и "крепость постепенно оживала". Гернет объясняет это тем, что с 90-х годов царизм все более ощущал влияние оппозиции — и отступал перед ней. Быть может и так.
Уже в 1886 году, — рассказывает Гернет, — в результате упорной борьбы политических заключенных, им начали давать бумагу для письма, разрешили — в одиночках — некоторые формы умственного труда, в том числе научно-исследовательские работы в разных областях. И все равно оставалось... слишком много свободного времени. Из-за этого один из заключенных переписал для себя огромный англо-русский словарь, другой — руководство по ботанике.
Позже, пишет Гернет, после того как шлиссельбуржцы развели свои парники и огороды, ягодные кусты и яблони, у них появилось дело, да и питание стало отличаться многообразием.
В том же году, в этом, самом страшном каземате царизма были разрешены парные прогулки, а через год было введено свободное общение.
Странно читать это сегодня человеку, который знал Бутырскую, а особенно Владимирскую тюрьмы в годы советской власти. За стенами был установлен "самый передовой строй", а внутри — быт, куда похлеще Шлиссельбурга — и в питании, и в содержании, и в правах...
К началу нового века в "самой страшной царской тюрьме" особо опасные политические преступники имели право получать газеты — "Восход", "Новое время", "Сын отечества" и даже журналы - "Новое слово", "Образование", "Начало" и другие. Особое значение имела для заключенных доставка книг: передвижная библиотека не только присылала в крепость все новинки, но даже по заказу заключенных делала специальные подборки.
Думаю, сравнения не требуется.
А вот что пишет Гернет о каторжных тюрьмах — понятия "лагерей строгого режима" тогда вообще не существовало.
Старая Карийская тюрьма — каторжная, из тяжелых — существовала и раньше, действовала и во время наиболь-
шего развития революционной пропаганды — в 70-е годы прошлого века, расцвета индивидуального террора — в 80-е. Тюрьма находилась на берегу речки Кары - притока Шилки, впадающей в Амур. На Нижней Каре располагались уголовники, на Верхней — политические. Их никогда не смешивали.
Тюрьма на Верхней Каре, — так описывает Гернет, — вообще не была обнесена изгородью.
Как же жили политические узники, враги царского режима, в эти тревожные для самодержавия времена? Напомню еще раз: Карийская тюрьма числилась каторжной, но у Гернета никогда ни слова о том, как и где трудились заключенные.
Он пишет: "Тюрьма хорошо отапливалась и заключенные поддерживали в ней чистоту. Ее узниками были передовые люди того времени, отличавшиеся большой силой воли, инициативой и внутренней энергией. Уже в 1880 году политическая жизнь в Карийской тюрьме била ключом".
"Политические каторжане Карийской тюрьмы построили свою жизнь на основах крепко спаянной самоуправляющейся артели (подумать только, и такое бывало! — прим. авт.). Все суммы, поступавшие как на имя отдельных заключенных, так и на содержание всей тюрьмы, составляли единую общую кассу. Часть этой суммы выделялась на общее питание, а другая — на культурные и иные нужды... Некоторую сумму, по желанию заключенных, выдавали на руки — для удовлетворения личных потребностей".
По воспоминаниям Феликса Кона, находившегося в Карийской каторжной тюрьме с 1886 по 1900 год, здесь была великолепно подобранная библиотека, где были даже работы Маркса и Энгельса. Другой заключенный того же времени отметил, что можно было получить даже нелегальный журнал "Социалдемократ".
По воспоминаниям Дейча "камеры в политической тюрьме не запирались, происходили усиленные занятия науками, чтением, пением, разведением огородов и цветников. Иногда летом устраивали чаепитие во дворе - за общим столом".
Читаю приведенные у Гернета воспоминания узников
Карийской тюрьмы и радуюсь, что узнал об этом уже после того, как окончил свои "университеты" в советских лагерях. Даже и представить себе не могу, как бы выглядел общий чайный стол в зоне любого из лагерей Колымы или даже во дворе Лукишской тюрьмы в 1947 году...
И все-таки мне удалось найти у Гернета несколько слов о том, как выглядели каторжные работы для одного из политических каторжан.
Во втором томе своего труда, в главе "Н. Г. Чернышевский в тюрьмах Сибири" Гернет рассказывает, как после обряда гражданской казни писатель-демократ Чернышевский был отправлен на сибирскую каторгу.
Сначала его доставили (как мы уже знаем, в собственном экипаже), на солеваренный завод, где пробыл он недолго и работать не начинал, затем его перевезли — с огромными предосторожностями и под конвоем — в Нерчинские рудники. Жил он там в отдельном домике, занимался литературным трудом и ждал в гости жену и сына, которые и посетили его позже. Они погостили у "политического преступника" несколько дней, а его самого затем перевели на Александровский завод, где он встретился с друзьями и знакомыми, проходившими по делу Каракозова.
Далее Гернет пишет: "Режим на Александровском заводе не был узаконен для Чернышевского каторжным распорядком. Он, как и другие политические заключенные здесь, не выполнял каторжных работ, только иногда какие-нибудь общие обязанности". Чернышевский определял свой распорядок дня сам. Он много писал, в дневные часы гулял или читал, а по вечерам читал вслух другим заключенным свои произведения.
Писатель В. Г. Короленко тоже был сослан в Сибирь — он был отправлен туда индивидуальным этапом из Вышневолоцкой тюрьмы, где его, между прочим, дважды посетили мать и сестры. Из разных мест своего пребывания в Сибири Короленко написал очень много писем, но мало останавливается в них на условиях своей жизни. Он ни разу не упомянул о каторжном труде, и Гернет, ссылаясь на письма
Короленко, пишет, что он "бегло указывал не некоторую недостаточность питания, на свои педагогические занятия с менее образованными товарищами, на изучение им учебников по медицине — видимо, с практическими целями".
Допускаю, что Чернышевский и Короленко были исключением, что некоторым политическим каторжанам все же приходилось работать, но мы уже знаем "нормы выработки" для них в те времена. Знаем и условия, в которых они находились при этом. Но давайте вспомним, как проводили время в ссылке самые последние и самые жестокие враги самодержавия: Ленин, Сталин, Орджоникидзе, Дзержинский — все те, кому все же удалось не только свергнуть царя, но даже свершить Октябрьскую революцию. Разве читали вы хоть где-нибудь, что они долбили мерзлую землю или валили лес? Нет. Они совершенствовали свои знания, создавали революционную теорию и, на беду всей России, вполне благополучно покидали места своей ссылки, чтобы потом, на горе миру, претворить свои идеи в жизнь...
Но, пожалуй, достаточно о политкаторжанах при царском режиме. Пришла пора напомнить, как выглядит каторжный труд в лагерях советского режима. Сам был каторжником — в самом прямом смысле этого слова, а если посчитать, сколько, как и где я поработал за 10 лет на Колыме, то можно сказать, что я прошел хорошую школу советского каторжного труда, при котором не только нет различий между политическими заключенными и уголовниками, но наоборот: на плечи политических ложится куда более тяжелое бремя — и в труде, и в каторжно-лагерном быту.
Еще и сегодня мне не верится, что выжил (хотя остался инвалидом). Не понимаю, как перенес весь этот кошмар. Не понимаю и никогда не пойму, как это колымские мученики, обреченные на адские условия существования, многим из которых и впереди не светила надежда, не спешили покончить счеты с этой собачьей жизнью. Может, действовал извечный закон — жажда жить, а может, подсознательная вера в то, что именно ему — тому или другому — все же улыбнется счастье и он выдержит, уцелеет?
Не могу обойти молчанием странную — но, может, в тех условиях понятную? — мораль Колымы: "если уж умирать, то ты умри сегодня, а я — завтра..." Все это было, и если встречались редкие, чистые и святые души, которые старались помочь другим, иной раз рискуя головой, они заслуживают не только памяти, но и памятника.
Сначала я попробую набросать картину труда и быта моего на каторге, а потом расскажу о видах и условиях каторжного труда на Колыме вообще — то, что пережил и видел я сам.
В 1950 году, переменив несколько лагерей и пройдя несколько этапов, я, в составе 400 заключенных, был доставлен по реке Алдан в один из районных центров Джибарики-Хая. Нас высадили на противоположном от райцентра берегу реки, в густой тайге. Здесь, под проливным осенним дождем, под окрики конвоиров и собачий лай мы должны были создать новую лагерную зону.
Десять дней, без крыши над головой, получая "сухим пайком" (точнее говоря, мокрым) лишь муку и соль, мы валили лес, тянули колючую проволоку, строили кухню и жилье для охраны. Только после того, как это было сделано, нам позволили построить какое-то подобие бараков для себя.
А сколько безвестных могильных холмиков осталось за оградой нового лагеря — никто никогда этого не считал, никто о них и не узнает...
Когда лагерь был выстроен, нам сообщили, что прибывает "пополнение" и работать мы будем в шахтах, заложенных здесь еще во времена Петра Первого и большей частью обвалившихся, засыпанных.
Кто из вольнонаемных пошел бы на такую работу? А нам пришлось идти.
Все было, как в страшном сне: и угрюмая тайга, и работа в мутной сетке дождя, и чудовищный, убивающий голод. Но страшнее всего были люди, которых привезли вторым этапом. Это были сплошь уголовники, рецидивисты. Жизнь, и без того ужасная, сразу резко изменилась к худшему, если
вообще хуже могло быть. Словно, нас поместили еще в один лагерь — внутри нашего, уже ставшего почти привычным.
Мы жили в постоянной осаде. Никто из нас не видел ни одной посылки. Если кому-то иной раз и пропускали такую из дому, все забирало ворье по праву сильного; иной раз не удавалось донести до своего угла даже пайку или баланду — все вырывали из рук. Воры вели себя, как хозяева, а хозяева — охрана и комендант — делали вид, что ничего не происходит. Мало того, весь обслуживающий персонал лагеря, как обычно, был заменен "блатными". Но и среди воров не было единства. Было их два сорта: "воры-отказчики", не соглашавшиеся ничего делать в лагерях, даже занимать удобные и сытные должности, и те, кто хотел есть посытнее, а потому шел работать на теплые места. Это были "ссучившиеся", или просто "суки". Между теми и другими шла жестокая борьба — до крови, до смерти. Остальное население лагеря становилось добычей той группы, которая побеждала. Лагерная охрана, начальство — вся администрация не мешали этим побоищам. Они молча выжидали — и отдавали нас победителям, как награду - с нашими пайками, посылками, заработками, с нашими истощенными телами и сломленными душами, со всей нашей горькой каторжной долей. Что ж за диво, что люди мерли, как мухи?
В лагерях Колымы "выживаемость" была... 10 процентов.
Какие же каторжные работы существовали в мое время? Что и как делали мы, великие "политические преступники", брошенные ни за что, ни про что в эту адскую мясорубку? В основном это была работа в шахтах, лесоповал, заготовка дров, нулевой цикл строительных работ — другими словами, подготовка ям под фундамент в условиях вечной мерзлоты, золотодобыча, строительство и ремонт дорог, проходка шурфов для геологических партий - и это, конечно, еще не полный перечень.
Заготовка дров. На Колыме это один из тяжелейших участков работы. Впрочем, разве есть тут не тяжелые?
Среди лесных завалов в тундре Колымы есть такие места, где сухостой или "мерзляк" завалились от морозов или
ветров и перепутались в неимоверное хаотическое нагромождение, не поддающееся ни топору, ни пиле. "Стланик" и "крученые стволы" были для изможденных зэков непобедимым врагом, в сражении с которым они были в большинстве случаев обречены на поражение.
А к этому долгие-долгие месяцы мороз — минус 40 до минус 60. Костры запрещены, только охране — еще одно из проявлений "гуманизма" советской власти. Кажется, что уж тут жалеть дрова — одних сучьев и щепок край непочатый. Но позволить заключенным разжечь костер — это значит проявить хоть какую-то снисходительность к ним. В системе ГУЛАГа это не практикуется.
Норма выработки — 10 кубометров в день на человека. Это, разумеется, цифра, взятая с потолка. Заранее известно, что зэк норму выполнить не в состоянии, но за невыполненные нормы можно наказывать, а это в интересах лагерного начальства.
В тех условиях и при той механизации, что была нам предоставлена — топоры да пилы — больше 10-15 процентов нормы никто не давал. Разумеется, нас наказывали — сокращали паек, лишали писем (тех, кому они были разрешены) , изощрялись в новых издевательствах. И все это — на фоне постоянного голода, жалкой одежды, совершенно не приспособленной для колымских морозов, истощения, авитаминоза, постоянной слабости... Так и получались 10% выживаемости.
Добыча золота — тот же каторжный труд. Подрывники-вольнонаемные взрывают породу в направлении золотоносной жилы — и уходят. Теперь очередь заключенных. Они спускаются в воронку от взрыва — широкую и глубокую — и вручную, самым примитивным способом, лопатами, а глыбы — руками, по принципу "Эх, навались", загружают вагонетку золотоносной породой. Другие — с помощью ручной лебедки вытягивают эти вагонетки из ямы наверх. Вагонетки опрокидываются в грузовики, которые и увозят свой драгоценный груз на обогатительную фабрику. Там мне побывать не довелось.
Тут норма выработки определялась иначе: темпом работы, необходимостью бесперебойно загружать машины. "Свежий" заключенный, посланный в такой забой, меньше чем через месяц переходил в разряд, доходяг" — значит, он свою норму выполнил. Доходяги еще продолжали работать на более легких участках; могли чистить выгребные ямы, убирать территорию или что-либо подобное. У лагерной администрации уже выработалась традиция в организации этой работы: бригады, посланные в забой, полностью меняют свой состав не менее четырех раз в году. Уцелевшие остаются полными инвалидами, но примерно 60-70% обретает, наконец, вечный покой на местном кладбище.
Рабочий день длился 12-13 часов, да еще 2-3 часа отнимала дорога — пешим порядком от лагеря к месту работы и обратно, три раза по полчаса, так называемой, еды — остальное на обыск при выходе из зоны и возвращении. На сон оставалось не больше 4-5 часов.
Прокладка дорог. Тут весь цикл работ производился заключенными. Сначала выходили бригады лесоповалыциков. Они должны были "свести" лес на том участке, по которому проляжет будущая трасса. После того, как свалили лес, бригада пильщиков бралась за стволы, другая — оттаскивала затем их в сторону. Одной из самых трудных работ была раскорчевка после лесоповала. Без какой-либо механизации: лом да кирка, да бесплатные рабочие руки. Нормы, конечно, были совершенно невыполнимыми, но это никого не беспокоило: все понимали, что значит выкорчевать корень из вечной мерзлоты, когда 10 см вглубь можно пройти только летом — два месяца в году, а дальше — грунт, всегда скованный льдом... И все равно наказывали карцером тех, кто не справлялся с работой. Экономить людской состав не приходилось — зэков хватало.
Кстати, все, кто работали "на лесе", и отапливать должны были себя сами: после страшного рабочего дня еще волокли на себе выбракованные бревна или корни в зону, ими топили бараки. Дров отпускали так мало, что без этой подмоги мы просто позамерзали бы ночью.
Конечно, бывало и на Колыме лето, как я уже говорил, лето длилось примерно 2 месяца. Не подумайте, что труд становился в это время легче. Заедал гнус, донимали болотные испарения, в тепле "оживлялись" вши и грызли, грызли нас.
Когда уходили лесоповальщики, на дорожные участки выходили прокладчики. На протяжении трассы будущей дороги надо было разровнять местность. Колымский рельеф — пересеченный. Хотя дороги и старались проложить на ровных участках, все время встречались то возвышенности, то впадины. Их приходилось выравнивать — срезать или засыпать землей.
Работали по старинке: кирками да лопатами, вывозили грунт тачками "ОСО" — "две ручки да колесо". Норма в день на человека — теоретическая, конечно — 25 кубометров. Везти по официальным нормам полагалось не больше, чем на 25 метров, но так только говорилось, потому что никаких лошадей и повозок нам не давали, и весь отрезок пути, который надо было обработать, зэки толкали свои "ОСО" — иной раз по проложенным доскам, а иногда и просто по кочкам и ухабам.
Кстати, расскажу любопытный случай. Во время "вскрытия" одного из карьеров мы наткнулись на труп, как видно, давно умершего человека. Он попал сюда не случайно: в сопке был захоронен якут, по местной традиции — сидя. В вечной мерзлоте труп сохранился прекрасно - вплоть до кожных покровов, только был он странного, почти черного цвета. Похоронили его нагишом — видно, тоже по традиции. Одно было непонятно: как сумели якуты пробить такую глубокую яму?
Если на этой работе бригадир попадался не из блатных, а это бывало редко, если на этом месте оказывался человек порядочный, пытавшийся, даже с риском для себя, спасти людей от гибели, на прокладке дороги можно было кое-как вытянуть. Бригадир делал тогда приписки к нормам - "гнал туфту", подменял категории грунта - к примеру, вместо гравия писал скальные породы — и выработка уменьшалась, и спросу меньше.
Что это давало? Шанс выжить. Ведь за работу в пределах нормы, — а я еще раз подчеркиваю, что нормы были совершенно невыполнимы, - заключенным не платили, только кое-как кормили. А за перевыполнение нормы немного доплачивали — иной раз по десятке в месяц — на новые деньги. При такой "щедрой" добавке можно было купить хоть немного еды или курева.
Но уж если бригадиром был блатной — "урка" — дело плохо. Всю переработку — тоже "туфту" — он приписывал только себе, и, хотя сам никогда ничего не делал, он один получал денежную добавку. И опять же никого из лагерной администрации никогда не интересовал вопрос, почему вся бригада норму не выполняет, только один бригадир такой "герой".
Многие на такой работе надрывались так же быстро, как и на золотодобыче. Самых безнадежных отправляли в, так называемую, больницу — на пятисотый километр. Зэки очень метко прозвали эту больницу "умираловкой".
Довелось мне поработать и в шахте на добыче угля — все там же, в Джибарики-Хая, о которых я уже рассказывал.
Шахты тут были расположены не под землей, а в сопках. Со времен Петра и, пожалуй, до эры ГУЛАГа их никто не эксплуатировал. И вот теперь дармовые работники — зэки — должны были разобрать завалы и начать добычу.
Шахты эти были с обратным уклоном градусов примерно в 11, не меньше. Вагонетку в забой затаскивали лошадьми, а обратно она мчалась сама, только управляемая зэком. Эта, как будто не тяжелая работа, была страшной. Откатчик сидел, опираясь в ось ногами, а руками направляя ход вагонетки. Но штреки были так узки и небрежно сделаны, что если откатчик не проявлял чудеса ловкости, руки его, лежавшие на бортах вагонетки, словно ножом срезало о стенки штреков. Случаев таких были сотни. Иногда открытые штреки сменялись прорубленными в сопке — это положения не меняло, кисти рук всегда были в опасности.
В шахте работа была не лучше. При Петре тут работали обушком, а в наше время, век механизации и техники, при-
бавились кирка да лом. О технике безопасности в тех местах и говорить не приходилось. Никаких вентиляционных отводов не было. После ухода подрывников в шахту сразу же загоняли заключенных. Результат — повальные отравления газами, оставшимися после взрыва.
Всем известно, что если шахта уходит под землю, то кровлю ее надо крепить. Как это делать в условиях шахты в сопках — никто не знал, в том числе и инженер из вольнонаемных, парень лет 25, только что кончивший в Ленинграде горный институт. Крепежный лес должен быть, по закону, диаметром не тоньше 25 см, а нам, зэкам, давали не толще 10 см в диаметре. Разумеется, такие крепления не выдерживали тяжести, часто бывали обвалы, работавших в шахте заваливало. Но ведь заваливало-то зеков — кто ж станет их считать-пересчитывать, кто будет держать за это ответ? Погибли естественной смертью — и вся недолга.
Впрочем, инженер оказался славным парнем, он делал, что мог. А что он мог? Облегчал нашу долю уже хотя бы тем, что подписывал наряды не торгуясь.
Норма выработки была 5,5 тонн угля на человека в смену. Для того, кто знает, что такое шахта в тех условиях, понятно, что это значит. Я лишь позволю себе привести сравнение: в записках Марии Волконской, приехавшей к мужу-декабристу на Нерчинские рудники, есть место, где она рассказывает о "страшном труде" каторжан на рудниках (муж ее там не работал - это был труд для уголовников). Она с ужасом пишет, что норма выработки на этих страшных рудниках была... 3 пуда руды в день — значит 48 килограммов. Даже, если допустить, что это была золотоносная руда — об этом она не пишет, а ее добывали меньше, все равно цифры несоизмеримы.
Бригада состояла из проходчиков, навальщиков и откатчиков, крепильщиков, разгребщиков и коноводов. Три последние категории оплачивались не по нормам выработки, а поденно. На этом бригадиры, которые пытались помочь людям, и выгадывали. Они записывали, что в бригаде больше народу занято на поденных работах, что непосредственно
добытчиков — мало. Таким образом, норма у добытчиков сразу вырастала. Порядочный бригадир каждый день менял людей в бланках отчета, давая заработать всем — и все были довольны. А без всей этой хитрой механики вся бригада сидела бы на 30-40 процентах выработки, на голодном пайке. Таким бригадирам — не из блатных — удавалось доводить выработку до 140% — и все за счет манипуляций в расстановке сил.
В вечной мерзлоте подготовить шурф для геологической партии — это была работа похуже, пожалуй, чем на шахте. Особенно зимой, в открытом поле. Разумеется, посылали на нее зэков — куда дешевле, чем везти рабочих из центра страны.
Мы жгли костры, плавили лед, потом бурили, потом снова разводили костры — и снова бурили. Шурф должен был уйти в глубину до 30 метров. Если порода попадалась скальная - приходилось взрывать.
Вспоминаю, как погиб заключенный Соболев — бывший старший лейтенант, оказавшийся во время войны в плену и попавший на Колыму из гитлеровского лагеря для военнопленных.
Бригадир — не из блатных — сразу после взрыва ушел за несколько километров по делам бригады. По закону после взрыва сутки нельзя спускать человека в шурф за породой. Геолог Алексеев грубо нарушил правило и заставил заключенного спуститься через два часа после взрыва. Если бы на месте был бригадир - может, удалось бы отстоять парня. Алексеев заставил Соболева лезть вниз, а обратно его подняли мертвым — он отравился газами. 25 лет было парню. Он и повоевал, и в гитлеровском плену помучился, и в наши лагеря угодил, и с Колымой повстречался — там и смерть свою принял.
И сколько таких мучеников упокоила в себе неприветливая и горькая колымская земля! От одних слез, что пролиты по погибшим здесь, должна бы она оттаять и зацвести вечным садом...