Глава 5. «Вставай, жиденок!»

 

Голодный, с опустошенной душой, растянулся я на жестком тюфяке. Сон больше не шел. Перед глазами чередой вставали картины.

...Целую вечность назад — шести лет, то есть в 1916 году,— я был определен в частную еврейскую гимназию, приравнивавшуюся к классической русской гимназии. Размещалась она в первом этаже двухэтажного дома на углу Гимназической и Мариинской улиц. С неровно бьющимся сердцем переступил я порог подготовительного класса, в котором азы древнееврейского языка и русской грамоты преподавали владелец этого учебного заведения Израиль Львович Векслер и его сестра Софья Львовна.

Неверно держит перо маленькая рука, срывается голос провинившегося ученика, но никогда не заметит малыш презрительной усмешки, не почувствует холодного равнодушия. В сырой полутьме камеры я ощущаю горячую волну благодарности к своим первым учителям, ежедневно выказывавшим уважение к нашим маленьким личностям. Они понимали пружины наших поступков. И проступков тоже...

Революция прикрыла еврейскую гимназию, где я успел проучиться два года; Векслеры эмигрировали в Палестину. Кодла уличных мальчишек, ряды которой пополнили я и мои братья, бегала за колоннами демонстрантов, во все горло распевала «яблочко, куды котишься...», была непременным участником митингов и собраний. Стены домов, заборы и тумбы были обклеены плакатами и лозунгами, призывавшими голосовать за большевиков, меньшевиков, эсеров левых и эсеров правых, армянских дашнаков и азербайджанских мусаватистов,— разумеется, мы

 

абсолютно не понимали, какая между всеми ними разница. Сильнее политических демонстраций отложились в памяти жуткие шествия мусульман-шиитов в рубахах из мешковины или холста. С закрытыми глазами я вижу, как идут они по улицам и ритмично выкрикивают:

— Шахсей-вахсей! Шахсей-вахсей!

И в такт словам хлещут себя металлическими цепями на деревянных рукоятках. Цепи бьют по оголенным лопаткам — для этого в рубахах специально сделаны вырезы — и рассеченная кожа сочится кровью. Наиболее фанатичные надрезают себе легкими отточенными кинжалами лбы возле обритого темени, кровь заливает их лица.

— Шахсей-вахсей! — вопят окровавленные рты. Именно так на слух воспринимается причитание «шах Хусейн, вах, Хусейн!» — «владыка Хусейн, о, Хусейн!». Ежегодные десятидневные церемонии «шахсей-вахсей» представляют собой поминовение третьего шиитского имама Хусейна. Окровавленные, вопящие процессии притягивали нас, мальчишек, как магнит, хотя родители запрещали даже приближаться к фанатикам. Говорили, что после посещения мечети они смывали свою «священную» кровь в особых банях.

Носили мы штаны и рубашки, пошитые из мешковины. Обзывали «буржуями» тех, у кого на одежду пошли мешки от крупчатки или ханского риса, который привозили из Персии. На машинке «Зингер», купленной в рассрочку еще в предреволюционный год, мама шила из того же материала родным и знакомым дамские платья, брюки и целые костюмы.

— Ой! — вскрикивала она.— Как больно...

Мы, братья, уже знали, что случилось:

— Палец уколола, мамочка?

И наперебой мчались целовать маму, от чего — мы твердо в это верили! — боль сразу проходила.

 

Пшенную кашу, заправленную луком, который поначалу жарили на кунжутовом масле, мы считали деликатесом. Когда этого масла не стало, мама жарила лук на рыбьем жире, а когда не стало в аптеках и рыбьего жира, в ход пошла обычная касторка.

На ногах у нас, как, впрочем, и у большинства взрослых, отлично сидела самодельная деревянная обувь. Две платформы соединялись на сгибе кожаными или матерчатыми накладками. Правда, из дерева постоянно вылезали гвозди, и ступни у всех кровоточили. То и дело мы останавливались, подбирали камень и вколачивали гвоздь назад. Казалось, сюда, в камеру, доносится стук этих сабо.

Мы тучей носились по мощеным булыжником улицам, толпились перед гостиницей, на балконах которой торчали худые, докрасна загорелые, спортивного вида англичане, в чьей власти на время оказался город. Изредка в толпу голодных мальчишек, бурлившую на Ольгинской улице, они бросали диковинные заморские фрукты, похожие на бананы или длинный стручковый перец. Англичан забавляли жестокие драки, разгоравшиеся из-за этих подачек. Скоро мы узнали, что довольно вкусные фрукты служат кормом обозным мулам.

Англичане не только стояли на балконах. По бакинским улицам с хозяйским видом разгуливали потешные шотландские стрелки в клетчатых юбчонках, да огромные синекожие сипаи-индийцы с белыми тюрбанами на голове. Однако более всего меня потрясло другое. Краем уха я слышал дома, что Фрида Клионская, дочь владельца промысла, где работал отец, вышла замуж за англичанина, по национальности еврея, и вместе с ним уезжает из Баку. Это никак не укладывалось у меня в голове, и я бросился к старшему брату.

— Дурачок,— улыбнулся он.— Евреи могут быть русскими и американскими, английскими и немецкими, даже

 

персидскими и турецкими...

— Значит,— перебил я его,— евреи могут воевать друг против друга?

— Конечно. Вот в мировой войне австрийские и немецкие евреи воюют против английских и французских, которые были мобилизованы в своих странах.

— По-твоему выходит, евреи защищают ту страну, в которой они живут?

— Выходит,— согласился брат.— Ведь почти две тысячи лет у евреев нет своего государства.

— Но это несправедливо!

— Что несправедливо,— Изя пытливо взглянул на меня,— что они воюют друг против друга или что не имеют на земле своего очага?

— Все несправедливо,— ответил я.

...Стены камеры были сложены из крупного камня-известняка. Я трогал рукой его шероховатую поверхность и размышлял о справедливости. После разговора с братом я уже не удивился, что отца мобилизовали на защиту города от наступавших турок. Однажды днем он появился в солдатской, цвета хаки, одежде, в тяжелых и скрипучих ботинках, обмотках до колен, с винтовкой, небрежно закинутой за плечо. Поцеловал нас, успокоил рыдавшую у него на груди маму и ушел, пообещав вскоре дать о себе знать.

Но проходили дни, а известий все не было. Рокот канонады делался все ближе, все тревожнее. Наконец турки принялись бить из пушек по нефтепромыслам, полукольцом охватившим город. Мы, стайка девятилетних мальчишек, сидя на крыше соседнего дома, слушали разрывы и гадали, куда угодит следующий снаряд. Дым пожаров застилал небо, а всполохи багрового пламени казались нам прекрасными.

Прихватывал и голод, порой в день обходились куском

 

хлеба, испеченного из отрубей, да тарелкой горячего варева. В конце концов в доме из еды осталась лишь картофельная шелуха. Бычки, которых мы вместе с моим приятелем Колей Самфировым ловили прямо в Бакинской бухте, как назло отказались клевать на наши удочки. Вот тогда нам с Колей и пришла в головы мысль сбегать на фронт, к родителям. Линия его проходила у Волчьих ворот, на холмах, окружавших город.

Задумано — сделано. Несмотря на порывистый норд — северный ветер — нагнавший низкие тяжелые тучи, моросивший холодный дождь, мы с Колей около полудня пустились в неблизкий путь, километров за двадцать. Сначала карабкались вверх по узким раскисшим улочкам, потом месили грязь на пустынном Нагорном плато. Изредка нас обгоняли направлявшиеся к фронту подводы с припасами. Когда мы наконец услышали треск выстрелов, прибавили шагу.

У первого же окопа нас остановили. Спросили, куда идем, кого ищем. А выслушав, велели спуститься в окоп и ждать. Скоро подошли наши отцы, ругая и обнимая нас одновременно.

Укрыв меня полой шинели, отец подробно расспрашивал о нашем житье-бытье. У меня хватило ума промолчать о невзгодах, зато расписать скромные семейные успехи.

Свидание было коротким. Минут через пятнадцать нас уже отправляли восвояси, вручив каждому по караваю теплого солдатского хлеба. Сунув его поглубже за пазуху, мы припустили домой. Под гору летели, словно на крыльях.

И все же, когда, простившись с Колей, я добрался до дому, уже стемнело. Вырвав из-за пазухи тяжелую буханку, протянул маме:

— Это папа прислал. С фронта!

 

Мама порывисто прижала меня к себе, закричала:

— Я еще накажу тебя!

И плача, принялась расспрашивать о папе, его виде, здоровье.

Потом нарезала хлеб, дала мне и братьям по толстому пахучему ломтю...

Запах был так явствен, что меня снова скрутило от голода. Я устроился на топчане калачиком, повернулся лицом к стене.

Перед вступлением в город турецких войск азербайджанские тюрки, как тогда называли азербайджанцев, устроили страшный армянский погром. Мы с ужасом наблюдали, как озверевшие фанатики прямо на улицах до смерти избивают ножами ни в чем не повинных людей, грабят армянские лавки и дома. А вечером отец пришел с работы не один: его товарищ-армянин поселился в нашем платяном шкафу.

Армянин прятался там до тех пор, пока турки не захватили Баку. Армия принялась наводить порядок по-своему. В людных местах сразу появились виселицы, тела с которых запрещалось снимать в течение нескольких дней. На шеях казненных болтались таблички с указанием их вины. Резня и грабежи прекратились.

А спустя год армяне взяли реванш. Я видел, как проворно взобрался на крышу своего дома сосед-азербайджанец. Забежав за дымовую трубу, он выхватил из-за спины винтовку и решил дорого отдать свою жизнь. Однако погромщики подобрались к нему по соседним крышам и сбросили несчастного на мостовую. Там его и прикончили, предварительно надругавшись. Отец же вернулся домой со своим знакомым азербайджанцем, и тот до глубокой ночи пережидал у нас погром. Корни этой взаимной ненависти уходили в прошлое; еще в 1905-м в Баку произошла армяно-азербайджанская резня, в ходе которой были

 

подожжены и сгорели почти все нефтепромыслы.

...Отец всегда вставал рано, еще затемно, а возвращался поздно, уже к вечеру, перепачканный копотью и мазутом. Фыркая и ворча, долго отмывался у рукомойника.

Семья собиралась за большим столом под керосиновой лампой-молнией. Она опускалась и поднималась при помощи цепочки и грузила, заполненного свинцовой дробью.

Часто повторялось имя хозяина — Клионского, который сам, в свою очередь, обслуживал нефтепромышленника Мусу Нагиева. Мама сокрушалась, что бросила работу белошвейки в мастерской, но все-таки гордилась своим положением хозяйки большой семьи. Особенно весело и шумно становилось за столом, когда приходили грозный на вид дедушка Вениамин с маминой сестрой Рахилью, младший брат отца, записной шутник дядя Хаим, бабушка Эся, державшая собственную кухмистерскую и непременно приносившая нам, своим старшим внукам, что-нибудь вкусненькое. В такие вечера отступали заботы, а счастье и благополучие, казалось, обещали прийти с завтрашним рассветом...

В воскресные дни, случалось, всей семьей отправлялись на Парапет, чахлый садик в самом центре города. Пили шипучую, бьющую в нос сельтерскую воду, с любопытством рассматривали фланирующую нарядную публику. Иногда отец нанимал фаэтон и, кое-как разместившись в открытой коляске с поднятым сзади кожаным верхом, мы возвращались в ней домой. Строго по очереди каждый из нас, трех братьев, занимал место на облучке рядом с кучером и важно чмокал губами, поддергивал вожжи, прикрикивал на лошадей...

Все религиозные обряды отец чтил и исполнял свято, хотя в синагогу ходил только по праздникам. Вместе с

 

ним с самых малых лет ходили туда и мы. Сначала в Большую синагогу, где отец имел место, а потом в Хасидскую. Молился он всегда горячо и искренне.

Уже находясь на смертном одре, тяжело умирая от рака желудка, отец за несколько минут до кончины попросил нас, троих сыновей, встать на колени у постели. Был ноябрь 1925 года. Собрав последние силы, отец возложил на нас иссохшие прозрачные ладони и, благословляя, негромко, но четко и выразительно прочел молитву.

Он умер спустя пятнадцать минут с просветленным лицом, и мы скорее угадали движение его побелевших губ, чем услышали:

— В будущем году — в Иерусалиме...

За спиной поднялся глазок, и молодой голос произнес:

— Жиденок, вставай оправиться!