Глава 9. Есть в Баку район — Кубинка

 

Последним в тесный короб воронка втолкнули заключенного в синей, спадающей с плеч спецовке. Выставив локти, он затянул фальцетом:

— Темнее той ночи встает из тумана видением мрачным тюрьма...

Снаружи конвоир кулаком грохнул по дверце:

— Заткнись! Назад хочешь?

Все в воронке замерли. Возвращаться в тюрьму ГПУ ни у кого не было ни малейшего желания. Через несколько минут машина покатила, подпрыгивая на булыжной мостовой. Сквозь зарешеченное окошко я с тоской смотрел на знакомые улицы, ведущие к Домзаку — Дому заключения на Кубинке. Наконец воронок остановился у серого пятиэтажного здания с массивными прутьями на окнах. Открылись одни ворота, другие, и машина, словно через шлюз, въехала в крошечный внутренний дворик.

Нас вывели из воронка, пересчитали и проводили в канцелярию. Меньше всего она была похожа на тюремное помещение. На подоконниках — горшки с геранью, у стены, на высоком табурете, попыхивает, сверкая медными боками, самовар. На столе рядом с открытыми нардами дымятся эмалированные кружки с чаем.

В отличие от тюрьмы ГПУ, в которой ни охранники, ни заключенные, казалось, никуда не торопились, здесь все формальности выполнялись стремительно. Под добродушное понукание надзирателей были быстро заполнены анкеты, произведены антропологические измерения. Двигаясь в живой очереди, я попал в соседнюю комнату. Открылась дверь, и я услышал свою фамилию.

— Лейтман, зайди.

 

Я прошел вперед. Посередине освещенного электричеством помещения без окон стоял на треноге громоздкий деревянный фотографический аппарат. Толстенький фотограф в сетчатой майке усадил меня на табурет перед белым бумажным экраном, а сам, накрывшись черным покрывалом, скомандовал:

— Не двигаться!

Он с шумом опустил пластинку. Сняв меня анфас и в профиль и не дожидаясь, пока я выйду, он вызвал по списку следующего. Обыск тоже был произведен очень быстро и очень профессионально. «Хотя,— подумал я,— что можно пронести из внутренней тюрьмы ГПУ? Разве что пару вшей...»

Сначала на третий этаж забрали уголовников. Нас, четверых политических, повели на четвертый. На широкой лестничной площадке надзиратель, гремя ключами, отворил тяжелую металлическую дверь. Вместе с другими я оказался в коридоре, который быстро заполнился выходящими из незапертых камер людьми. Оказывается, о нашем прибытии здесь уже знали благодаря хорошей связи с тюремной канцелярией. Посыпались вопросы:

— За что попал?

— В чем обвиняют?

— Фамилия, имя?

— Тихо! — прогремел в коридоре голос высокого, худого мужчины с чахоточными пятнами на ввалившихся смуглых щеках.— Поздно уже, разговоры отложим наутро.

Подойдя к нам, он пожал каждому руку, представляясь:

— Гусейн Багирли, староста. Возле меня он задержался.

— Лейтман,— Багирли наморщил лоб, погладил густую черную шапку волос.— Исаак Лейтман вам кто?

— Брат,— ответил я.— Родной, старший.

 

— Сидел здесь год назад. Помню его, хорошо помню,— и дружески подтолкнул меня вглубь коридора.— Идите в пятую камеру.

В пятой камере — просторной квадратной комнате с высоким потолком — было чисто и опрятно. Заключенные устраивались на ночь.

— Ипатов Сергей Александрович, староста камеры,— подал мне маленькую точеную ладонь мужчина лет сорока с сохранившейся военной выправкой; его прямые светлые волосы были тщательно зачесаны назад.— Есть хотите? Нет? Тогда устраивайтесь на боковую. Вот сюда.

Из восьми мест на деревянных нарах в один ярус два были свободны.

Утром, после завтрака, я рассказал о себе. Щека дергалась, порой, заикаясь, я не мог выговорить слово. Сергей Александрович, встревоженный взгляд которого я не раз ловил на себе, ненадолго исчез. Вернулся он с пожилым мужчиной в потертом коричневом костюме.

— Познакомьтесь,— сказал он мне.— Это Рустам Ганизаде, мусаватист, как и наш староста этажа, но в то же время и практикующий врач.

Ганизаде заставил меня раздеться и внимательно осмотрел.

— Ничего страшного,— успокоил он меня и стоявшего рядом Ипатова.— Нервное и физическое истощение, упадок сил.

— А как организовать лечение? — спросил Сергей Александрович.

— Зарегистрируем его в больничном околотке, чтоб выписали усиленное питание, а остальное здесь, под моим наблюдением.

— Что остальное? — вырвалось у меня. Ганизаде — позднее выяснилось, что он из Иранского Азербайджана — поднял печальные черные глаза. Се-

 

ребряные вьющиеся пряди сохранились лишь по краям обширной блестящей лысины. Щеки отвисли, образуя у рта глубокие, падающие к подбородку складки.

— Остальное,— задумчиво повторил он.— Остальное — это строжайший режим дня, определенный мною и беспрекословно выполняемый вами. Это гимнастика, обтирания холодной водой и, конечно, главное — ваша молодость и ваше желание поправиться.

...По мере того, как ослабевал и исчезал тик, и восстанавливалась нормальная речь, жизнь вновь начала обретать для меня свою привлекательность. Я испытывал глубокую благодарность к своим товарищам по заключению, окружившим меня заботой и лаской, хотя их самих не баловала горькая арестантская доля. Уже не краем уха, а внимательно слушал я жаркие споры офицера царской армии Сергея Александровича Ипатова с желчным террористом-эсером Абрамом Гинзбургом, мусаватистов Багирли и Ганизаде с кривоногим, низеньким, но словно вырубленным из куска темно-красного гранита, дашнаком Мушегом Мхитарянцем, меньшевика Реваза Твадзе в черной кавказской рубашке, перетянутой в талии узким, с серебряными насечками поясом, с попавшим к тому времени на наш этаж Нахманом, убежденном в светлом будущем еврейского социализма в Палестине. Эти споры были многодневным уроком, на котором я неизменно чувствовал себя благодарным за науку школьником.

Вот только мамы мне отчаянно не хватало — впервые в жизни я был лишен возможности ежедневно видеть ее, слышать ее голос, ощущать прикосновения теплых, добрых рук. В тюремной больнице был приходящий зубной врач, и зарешеченное окно его кабинета выходило на соседний переулок. Под большим секретом мне поведали, что если прийти на прием к врачу в определенный день и час, то я увижу свою маму: она будет прогуливаться перед окном.

 

Так я начал лечить здоровый зуб, больных зубов у меня в ту пору не было.

А вскоре мне дали первое за семь месяцев свидание с мамой. Это был настоящий праздник — насколько возможен праздник в тюрьме! Я старался держаться спокойно, как человек бывалый, уверенно вел разговор. Но перед расставанием глаза закрыла пелена, горючие слезы закапали на сцепленные в последнем усилии руки. Заплакала и мама. Сердце пронзила боль за причиненное ей горе.

— Ничего,— утешал я ее и себя.— Все образуется, мама...

Через несколько дней меня вызвали в канцелярию. Я расписался под копией приговора: «Три года административной ссылки с отбыванием в Казахстане и зачетом срока предварительного заключения».

Поднявшись на этаж, я принялся расспрашивать о Казахстане. Увы, никто там не был и ничего путного сказать не мог. Только Сергей Александрович загадочно усмехнулся:

— Очень большой. От Оренбурга до Алтая. Вскоре тюремный телеграф принес весть: «Готовится этап на Красноводск». По совету товарищей по камере я собрал свои нехитрые пожитки, связал в тугой узел переданные мамой пальто, одеяло и простыни. Староста Гусейн Багирли внимательно осмотрел мои башмаки и коротко бросил:

— Годятся.

На нарах кто-то затянул на мотив популярных «Кирпичиков»:

На Кубинке дом, с виду мрачный он,

из решеток сплетенный почти.

В них мелькает, как вор, любопытный взор,

и блестят на стенах кирпичи.

 

К певцу присоединились остальные, и уже вся наша камера не очень стройно выводила:

Раз в вечерний час вдруг раздался глас,

топот быстро бегущих людей.

С узелками все, бородатые все —

то ГеПеУ вновь прислало гостей.

Лица бледные, изможденные,

и какой-то растерянный взгляд,

безразличный, пустой, как кирпичики,

что на стенах Кубинки блестят.

На песню, как мотыльки на огонь, начали собираться заключенные из других камер. Зашел и дядя Нахман. Он был в кремовой рубашке с высоко, выше локтей засученными рукавами. Вместе со всеми он подхватил:

Не горюйте, друзья, очень скоро вам

по этапу придется идти.

А кирпичики — пускай светятся

на далеком, нелегком пути...

За мощным звучанием мелодии никто не услышал в коридоре топота.

— Прекратить! — заорал, влетая в камеру, надзиратель.— А ну замолчать! Разойтись по камерам!

Песня смолкла. Нахман, который, я знал, тоже готовится к завтрашнему этапу, на прощание подошел ко мне, пальцем приподнял мой нос:

— Гамзу лтойво,— сказал он.— Будем надеяться на лучшее.

...Однажды, спустя много-много лет я приехал в Баку, и ноги сами понесли меня на Кубинку. В здании Домзака

 

оказалась карамельная фабрика. Но оконные решетки были на своих прежних местах — должно быть, для защиты от воров. Правда, экранов-намордников, окончательно отрезавших узников от внешнего мира, я уже не обнаружил.

«Знают ли эти женщины, что трудятся сейчас за решетками над своими конфетками, что здесь была тюрьма и целый этаж в ней занимали ни в чем не повинные люди?» — спросил я себя.