Глава 11. Наши привилегии
Нас, политических, отделили от уголовников и ввели в длинный барак с толстыми стенами, сложенными из саманного кирпича. Надзиратель отворил филенчатую, довольно жидкую деревянную дверь и предложил мне войти в камеру. Переступив порог, я оказался в просторной комнате. Свет падал из двух окошек, забранных редкими, но толстыми железными прутьями. В земляной пол были вделаны две длинные лавки и стол между ними. В углу стояла параша. На широких нарах лежало несколько человек, приподнявшихся при моем появлении. Один из них, невысокий, с округлой рыжеватой бородкой и редеющей шевелюрой, открывавшей крутой лоб, подошел ко мне, застрявшему у дверей.
— Кто? За что? — требовательно спросил он.
В камере внимательно выслушали мою эпопею. Человек с бородкой протянул мне руку.
— Лев Иванович Круглов, социалист-революционер.— Он криво улыбнулся: — Сидел при царе, сижу без царя...
— Не агитируйте, молодой шелофек сам поймет, што к шему,— раздалось с нар.
— Это Яков Шмулевич Зейде, меньшевик,— с той же кривой усмешкой сказал Лев Иванович.— А рядом с ним — Норайр Тер-Карапетян, дашнак. Все мы, подобно вам, молодой человек, ждем этапа на Ашхабад...
— Ну, староста,— Тер-Карапетян поправил пенсне на горбатом носу,— вы ярлыки клеите, как большевики.
Лев Иванович театрально поклонился. Одетый в просторные холщовые брюки и легкомысленную рубашку-сеточку с короткими рукавами, он после строгого и представительного Гусейна Багирли казался больше похожим
на провинциального счетовода или кладовщика, чем на закаленного политического бойца. «Не понимаю, почему его выбрали старостой»,— подумал я. Устраиваясь на нарах, я исподволь следил за Львом Ивановичем, который несмотря на седину, пробившуюся в бороде и на висках, суетился как мальчишка. От этого занятия меня отвлек Зейде.
— О шем фы садумались? — спросил он.
— Не о вашем здоровье,— вмешался Тер-Карапетян.— Будку в Соловках вам попортили, как надо.
— Фыбитые субы только укрепляют дух,— отпарировал Зейде; на худое его лицо набежала тень, и он повернулся к Тер-Карапетяну: — Ты праф ф том, што фее мы — жертфы происфола. Нас федь не судили открыто, по сакону. Но именно потому мы и должны себя фести соотфетственно сфоим убеждениям, еще более тфердо, шем до рефолюции...
«Соловки?» — я впервые услышал это слово. Лев Иванович внимал перепалке, смешно кося глазом в сторону спорщиков. При последних словах Зейде он согласно закивал головой.
...Утром, после завтрака, нас вывели на прогулку. Заложив руки за спину, гуськом неторопливо мы шли по кругу. Через раскрытые ворота на обширный тюремный двор въехала подвода с саксаулом. Корявые ветки торчали из-за бортов телеги во все стороны.
— Эй, давай на разгрузку! — крикнул нам надзиратель. Я повернул было из круга, радуясь возможности размять мышцы, но был отброшен назад Львом Ивановичем.
— Мы политические,— негромко сказал он, выйдя вперед,— и ни на какие работы не пойдем.
— Твою мать! — замахнулся надзиратель, но взглянув на закаменевшее лицо Льва Ивановича, осекся.
На шум, щуря глаза на солнце, вылез из полутемной
канцелярии начальник тюрьмы. На фоне покосившегося здания он, чисто выбритый, в ладно подогнанном френче, широких синих галифе, выглядел внушительно и непоколебимо. Остановившись перед Львом Ивановичем, он смерил его взглядом и просительно произнес:
— Помогите разгрузить саксаул. На нем вам же готовят пищу.
— Мы политические, и ни на какие работы не пойдем,— повторил Круглое, стоя на прогулочной черте.
— Я уважаю ваши права,— попробовал уговорить его начальник тюрьмы.— Но вы же люди...
— Здесь мы не люди,— отрезал Лев Иванович; на землистых щеках его выступили красные пятна.— Здесь мы только политические заключенные.
— Я вас всех сгною! — Начальник тюрьмы обвел рукой нашу группу, столпившуюся за Кругловым.— В камеру! Вы лишаетесь прогулок! Все!
Повернувшись, он едва не бегом скрылся в канцелярии.
— Но почему нельзя было разгрузить саксаул? — спросил я, когда взволнованные происшествием, мы размещались в камере на нарах.— Ведь физическая работа только на пользу.
— Дурачок,— блеснул стеклами пенсне на горбатом носу Тер-Карапетян.— Нам надо твердо держаться своих привилегий.
— Несмотря на то, што они так малы,— Зейде вытер лицо рукавом сатиновой рубахи.
— Для нас, сынок,— Тер-Карапетян вновь обратился ко мне,— соблюдение привилегий — дело принципа, дело уважения самого себя.
Идя на уступки в малом, можно пойти и на боль шее,— пояснил Зейде.— И потом шиснь в саключении станет невыносимой, станет недостойной шелофека.
— Да, наши привилегии ничтожно малы,— сел рядом со мной на нары Лев Иванович.— Но они придают нам силы.
Я внимательно слушал. Тяжелые слова падали, как камни, впечатывались в сознание. После паузы Лев Иванович продолжил:
— Любая форма протеста, даже голодовка, любое наказание, даже смерть,— не слишком большая цена за них.
И он вдруг запел приятным тенором:
Однозвучно гремит колокольчик,
и дорога пылится слегка,
и уныло по снежному полю
разливается песнь ямщика...
Зейде толстыми пальцами отбивал мелодию по деревянному краю нар. Грузинский меньшевик Вано вытащил расческу и на ней, словно на губной гармошке, аккомпанировал Льву Ивановичу. А тот, прикрыв набрякшими веками глаза, пел:
Сколько грусти в той песне унылой,
сколько горя в напеве родном,
что в душе его хладной, остылой
разгорелося сердце огнем.
И вспомнил он ночи иные,
и родные поля и леса,
и на очи, давно уж сухие,
набежала, как искра, слеза...
Круглов оборвал песню и, поворотясь к нам спиной, долго стоял, прижавшись лицом к прохладной, обмазанной глиной стене.