Глава 12. Под стук вагонных колес
Легко вскочив на подножку вагона, я прошел через тамбур и остолбенел. С одной стороны вдоль коридора от пола до потолка шла двойная решетка, как в зверинце. С другой — обычная вагонная стенка с окнами, правда, зарешеченными.
— Ступай, ступай, малый,— добродушно прогудел за спиной конвойный.— Нечего торчать в проходе...
И он подтолкнул меня к открытой в решетке двери. Я оказался в «купе» с решетчатой дверью. Под крышей вагона виднелось крошечное, закрашенное зеленой краской оконце, тоже пересеченное стальными прутьями.
Мои товарищи по этапу, их было немного, по одному поднимались в вагон. Двое политических, обросших до бровей, угрюмых и неразговорчивых, заняли нижние полки. Не раздумывая, я залез на верхнюю. Человек пять уголовников расположились в соседнем отсеке. Остальные клетки были пусты.
— Плохо используете вагонную площадь,— сказал я конвойному, закрывавшему решетчатую дверь.
— Ничего, малый,— улыбнулся он.— После Ашхабада понюхаешь...
С железным лязгом тронулся поезд. Растянувшись на верхней полке головой к коридору, я следил через двойную решетку за проплывавшими в окне вагона картинами. Сверкнули на солнце рельсы очередного разъезда, и над песками понеслись долгие гудки. Я свесил голову вниз и встретился с блестевшими в полумраке глазами бородатого попутчика, лежавшего на спине.
— Ахчи-Куйма,— не дожидаясь вопроса, объяснил он мне.— Здесь расстреляли бакинских комиссаров.
И не желая, видимо, более разговаривать, глухо кряхтя, он повернулся на бок. Безрадостной, унылой открывалась мне в решетчатой раме пустыня. Зеленые даже такой глубокой осенью оазисы располагались вокруг станций, где мы частенько дожидались встречных составов — железная дорога была однопутной. Особенно долгой была остановка в Ашхабаде, где сменился конвой. Вагон загнали в тупик. На соседних путях стояли грязнокрасные товарные вагоны, пустые платформы. Мои соседи на нижних полках спали, хотя уголовники в соседнем отсеке, требуя воды, орали во все горло и колотили в наружную стенку.
Только к вечеру наш поезд ожил. В него загрузили большую партию заключенных. На четырех полках нашего «купе» теперь теснилось девять человек. В пути я узнал, что этапные вагоны остались с дореволюционных времен и называются столыпинскими. Они очень удобно устроены для сопровождающей охраны, но не для своих невольных пассажиров.
В последний по коридору отсек загнали женщин.
— Шоб было тихо, бабоньки! — провожая их, сказал начальник конвоя.— Ясны?
— Ты откуда, Лева? — вместо ответа раздался задорный женский голос.
— С пид Могилева,— тотчас под общий смех ответил начальник.
«Простой человек,— подумал я.— Будет легче». Однако легче не стало. Уборной начальник разрешил пользоваться только женщинам. В мужские отсеки поставили параши. В наглухо запертом вагоне воздух стал плотным и тяжелым, его можно было резать, как студень.
Кормили селедкой из стоявшей в тамбуре бочки. Жажда сушила горло, горели губы. Но воды — теплой, с неприятным ржавым привкусом — давали всего две кружки в день.
По ночам вагон освещался свечами. Мерцая, горели они в коридоре. Притиснутый к стене чужим потным телом, я думал, что выпавшее на мою долю путешествие совсем не похоже на те, о которых я мечтал, зачитываясь Майн Ридом, Буссенаром, Купером, Жюль Верном...
В клетке, как в коконе, медленно текло время. Тянулся за решеткой безрадостный пейзаж Каракумов, проплывали большие и маленькие станции. Теджен, Кызыл-Ар-ват, Мары, Байрам-Али... Незнакомые слова застревали в памяти. Я запоминал их, как заклинание, надеясь когда-нибудь повторить этот маршрут свободным человеком.
За Чарджуем пейзаж повеселел — граница между пустыней и щедро родящей землей проходила точно по Амударье. Заметно подобрел и конвой. Скрученные в трубку и просунутые через решетку деньги теперь превращались в нанизанные на деревянные палочки кусочки шашлыка, в душистые плоские лепешки. Как-то уголовники за стеной даже разжились водкой. Подвыпив, они затеяли шумное толковище.
— Тихо у мине! — высунулся из тамбура начальник конвоя.
Но тишину восстановил не его окрик, а молодой, чуть дребезжащий голос. Набирая силу, он завел:
Один уркан был всех моложе,
склонивши голову на грудь,
тоской по родине объятый
не может, бедный, он уснуть...
Вагон качало. И в такт движению поезда печальная песня лилась легко и свободно.
Эх, мать моя, ты дорогая,
меня зачем ты родила?
Судьбой несчастной наградила,
костюм уркана мне дала.
Везде урканов презирают,
нигде прохода не дают,
ведь нами тюрьмы наполняют,
в ЧеКа свинцовой пулей бьют...
Я лежал, не шевелясь. Стиснуло грудь, перехватило дыхание. Чужая несчастливая судьба на мгновение оказалась слитой с моей.