Глава 15. Мой персональный фельдъегерь

 

— Ну, повезло,— сказал Сергей Семенович, едва я сообщил камере, что буду отбывать ссылку в Каракалпакской автономной области.— Тебя ждет путешествие почище, чем Ливингстона. Поплывешь по дикой реке до самого Аральского моря.

— А ты хоть знаешь, где Каракалпакия? — неожиданно спросил Петрович.

— Приблизительно,— я развел руками.

— Велика Русь и обильна,— усмехнулся Сергей Семенович.— Много неведомых народов держит она под своим крылом.

Жестом фокусника он достал из заначки замызганную ученическую карту. При виде выцветших клякс, рисованных чертиков, чьих-то имен, выведенных округлым, еще не устоявшимся почерком, защемило сердце. Я пошатнулся, сел на нары.

— Смотри,— наклонился ко мне Петрович, тыкая толстым пальцем в карту.— Мы здесь, на Сырдарье. А тебе снова через Ташкент надо возвращаться к Чарджую. Оттуда на каике пойдешь вниз по Амударье к Турткулю. Вот он, видишь, маленький кружок? Столица области. Впрочем, такое же дерьмо, как Кзыл-Орда. Ничего, зато в дороге будешь ловить рыбу и исследовать белые пятна на теле социалистической Родины.

— Вполне возможно, что Саула отправят не водным путем, а с верблюжьим караваном,— вставил Сергей Семенович.— Тоже романтики нахлебается...

— А где Алма-Ата? — поинтересовался я.

— Она в противоположной стороне от твоего маршрута,— Петрович пальцем отчеркнул линию, соединив-

 

шую Кзыл-Орду с Алма-Атой.— А что?

— Мои документы отправили туда. Я должен приехать сначала в Алма-Ату, а там уже будет собран этап.

— Вот дает Советская власть,— покачал головой староста.— Даже на зеках не экономят...

Я пожал плечами:

— Вроде бы Алма-Ата вместо Кзыл-Орды будет столицей Казахстана...

А Сергей Семенович воскликнул:

— Несуразный российский бюрократизм даже славные органы под себя подмял. Все должно делаться через столицу, через центр, хоть ты тресни!

...Ехал в Алма-Ату я бесплатно, «по литеру». Как бы свободным человеком, с билетом. Но без документов. А без них, ОГПУ знало, никуда я не денусь. Вечером 31 декабря у меня была пересадка на станции Арысь. Немногочисленные пассажиры, как и я, ожидавшие поезда в промозглом деревянном бараке, собрались по двое-трое. Закусывали, пили. На меня поглядывали настороженно, никто не пригласил присоединиться, встретить новый, 1928 год.

Я вышел за порог. Стояла непроглядная тьма. Выл ветер. Мелкий колючий снег больно бил по лицу.

Вернувшись в барак, я забился в дальний угол. Глаза слипались. Но пересиливая сон, я вскакивал с места, стучал об пол замерзшими непослушными ногами. Свисток паровоза, оповестивший, что поезд Ташкент—Алма-Ата подошел к прихваченному морозом земляному перрону, показался спасением. В битком набитом теплом вагоне я почувствовал себя на верху блаженства. Отыскал свободное место на боковой полке в проходе, привалился к узкой стенке и мгновенно заснул.

...Ранним утром я выбрался на широкую улицу, вдоль которой тянулись укрытые снегом палисадники. За голы-

 

ми деревьями в глубине дворов белели одноэтажные, с цветными ставнями дома. Над ними высоко в ослепительно синее небо поднимались столбы дыма. Я с наслаждением глотал холодный, чуть горьковатый воздух и медленно шел по неширокой тропе, пробитой в снегу.

Неожиданно из-за угла вынырнул человек в кожаной куртке и кожаных бриджах, в кожаных крагах и кожаных ярко-желтых ботинках. Он был перепоясан патронташем. За плечом виднелась двустволка. Рядом, словно прилипнув к ноге, бежал пушистый, коричнево-рыжий спаниель. Я посторонился, шагнув к штакетнику чуть ли не по колено в снег. Мелькнуло пенсне, за которым в знакомом прищуре светились узкие глаза, характерная, тщательно подбритая бородка.

«Троцкий!» — догадался я, вспомнив, что именно здесь он отбывает ссылку. А в ушах уже звенела частушка, которую мальчишки распевали в бакинской купальне, устроившись, как чайки, на поперечных балках между уходящими в воду лестницами:

Я на лавочке сижу,

А под лавкой — каша.

Ленин Троцкому кричит:

Вся Россия наша!

Почему каша? Да потому, я думаю, что нам постоянно хотелось есть.

Уполномоченный ОГПУ, которому я, захлебываясь, начал рассказывать об уличной встрече с недавним вождем, поднял на меня отекшее усталое лицо с истонченной желтой кожей и негромко сказал:

— Больше не встретишь. Этап — сегодня.

...И снова арестантский вагон, снова дорога через мертвые зимние степи — без конца, без краю. Большую часть

 

пути я проспал на жестких нарах — благо, этап был малолюдным. Почти ни с кем не разговаривал, не общался. Я устал от допросов и пересылок, рождения надеж и крушения иллюзий... Единственной горькой реальностью оставалась железная решетка, перечеркнувшая мою судьбу.

Поезд прогрохотал по мосту через Амударью. «Слава богу,— подумал я.— Теперь уже немного осталось. Если только не пошлют в Турткуль через Ашхабад».

Но из опостылевшего вагонзака в ближайшие дни вылезти не удалось. Конвойный рассказал, что «тюрьма бунтует, политических рассортируют прямо в вагоне». Лишь на четвертые сутки сотрудники Чарджуйского ОГПУ отправили меня в сопровождении фельдъегеря на пристань. Вообще-то меня должен был сопровождать специально выделенный конвоир, но в последний момент здравый смысл восторжествовал: функции конвоира передали фельдъегерю, который перевозил специальную почту.

— Послушайте, что за бунт в изоляторе? — спросил я у фельдъегеря, молодого смуглого парня в овчин ном полушубке и ватных брюках, заправленных в грубые сапоги.

— Какой бунт? — переспросил он, цедя слова через тонкие губы.— Там тихо.

— А почему вели сортировку в вагоне?

— Ах, бунт! — он словно опомнился.— Однако это два месяца назад было...

— Что же было-то?

Фельдъегерь махнул брезентовым портфелем с документами:

— Так, глупость. Надзиратель на прогулке ударил одного, а тот однако перешел черту.

— Ну?

— Не нукай. Раз перешел, надзиратель его стрельнул.

 

— Ну?

— Не нукай, однако, говорю. Политические устроили голодовку. Требовали, чтобы Сигалова этого, убитого, похоронили на кладбище с их участием. Требовали, чтобы их самих немедленно отправили к местам ссылки, а надзирателя судили.

— Судили?

Фельдъегерь выразительно посмотрел на меня.

— Да. Только его осудили не за убийство, а за превышение власти. Перевели служить в другое место.

Только теперь меня молнией пронзила мысль: «Сигалов!»

— Он был бакинец?

Фельдъегерь пожал плечами. Но я уже представлял, как все случилось. Широкий двор Чарджуйской тюрьмы, утрамбованная тысячами ног глинистая дорожка, колонна заключенных, бредущая по кругу под холодным зимним солнцем. А ближе к стене — за прогулочной чертой — надзиратель с расстегнутой кобурой.

«Наглая однако морда,— думает он об одном из заключенных, всматриваясь в его круглое упрямое лицо, чуть тронутое золотистым пушком.— Не раскаялся, жид пархатый». И выбрав момент, он расчетливо, носком тяжелого сапога бьет заключенного под зад.

А что же Исай? Он, наверное, споткнулся. Шапка слетела с головы. Рыжие волосы упали на глаза. Да, он обернулся, расправил могучие плечи, шагнул за черту.

Обрушить кулак он не успел. Надзиратель кошкой отпрыгнул в сторону, вырвал из кобуры наган.

Пуля отбросила Исая назад. Он упал на руки подхвативших его товарищей. «В Хиву не попал»,— прошептал он. В стекленеющих глазах его застыла ненависть. Ему едва исполнилось двадцать лет.

— Он должен был ехать в ссылку в Хиву? — спросил я.

 

— Однако,— протянул фельдъегерь, удивленно взглянув на меня.— Да, в Хорезмскую область.

Мы завернули за угол и вышли к реке. На желтой быстрой воде покачивалась пристань. К ней приткнулось несколько небольших шхун-плоскодонок. У одной из них крутился людской водоворот. В нее грузили длинные, аккуратно сбитые ящики. К фельдъегерю подошел представитель ОГПУ. Вытащив изо рта папиросу, кивнул на шхуну, где шла погрузка:

— Вон ваш каик,— и показывая на меня пальцем, добавил: — Смотри, головой за него отвечаешь.

— Ладно, однако,— махнул рукой фельдъегерь и впереди меня спустился по сходням.

Я последовал за ним на корму, удобно устроился под туго натянутым парусиновым тентом. Люди, таскавшие на шхуну ящики, проводили нас недобрыми взглядами. Я тронул фельдъегеря за плечо:

— Можно, я помогу на погрузке?

— Чего там, однако,— услышал я.— Давай.

Я поднялся на пристань, подошел к распорядителю — высокому человеку с широкой русой бородой. Независимо спросил:

— Помощники не нужны?

— Что ж, если есть желание, любезный,— ответил бородатый.

За погрузкой я познакомился со своими попутчиками — молодыми инженерами-изыскателями.

— Мы из Академии наук,— сказал мне парень с острым птичьим лицом; на нем была потрепанная и длинная, до пят, красноармейская шинель.— Пройдем маршрутом реку. Будем искать место для строительства нового областного центра.

— А Турткуль?

— Видишь ли, его река подмывает. У нее свой

 

характер...

В свою очередь я немного рассказал о себе, о своих злоключениях. И не удивился, что изыскатели пригласили меня с фельдъегерем на чай, когда каик, попыхивая трубой, отчалил от пристани. Я с наслаждением отхлебнул из пиалы горячий, ароматный напиток.

За бортом проплывали заросшие густым камышом берега. Кое-где островками над ним поднимались ивы и тополя. Лодочник, он же наш капитан и лоцман, бородатый мусульманин с загорелым до черноты лицом, неподвижно стоял на баке, внимательно вглядываясь в мутную воду. В тяжелом стеганом халате, в вышитой серебром тюбетейке, он был похож на выточенную из старого дерева статую. Рядом с ним двое ворочали веслами, помогая течению нести наш каик вперед. Изыскатели обозначали на карте мели, уточняли очертания берегов.

Ближе к полудню лодочник повернул к берегу, и мы горохом посыпались с борта. Вытоптав в камышах маленькую площадку, развели костер. В маленькую бухточку завели рубаху с завязанными рукавами и в течение получаса вытащили нескольких золотистых жирных сазанов. Ловить рыбу здесь было попросту некому.

— Готово,— фельдъегерь опустил ложку.

Она стояла в ухе, как в густой каше. После тощей казенной пищи котелок наваристой, пахнущей дымом ухи показался мне настоящим подарком судьбы. Я уплетал варево за обе щеки, не замечая, как понимающе переглядываются изыскатели, да и мой фельдъегерь.

Лодочник сидел в стороне от костра. Он ел лепешки с сыром. От нас принял только кок-чай. Я впервые пробовал этот густозеленый напиток с сильным приятным ароматом.

Немного отдохнув после обильного обеда, мы оттолкнулись баграми от берега и продолжили свой путь. Новую

 

остановку сделали на закате. Красный полукруг солнца медленно уходил за камыши.

Каик привязали к склонившейся над водой иве. Быстро разожгли костер, поужинали, разбили палатку. Как и другие, я получил спальный мешок и, свернувшись калачиком, кое-как разместился в нем.

Поднял нас лодочник рано, едва рассвело. Над рекой клубился редкий туман. Фельдъегерь, раздевшись до пояса, ладонями зачерпывал воду и плескал на лицо, грудь, спину. На узком лице его было написано наслаждение. Брезентовый портфель с документами сиротливо валялся у спального мешка. Начинался новый день плавания по пустынной реке...

Редко когда попадались нам встречные шхуны — точные копии нашего каика. Лодочники, неподвижно сидевшие на баке, не проявляли к нам никакого интереса. Впрочем, как и наш лодочник — к ним. Лишь когда на высоком берегу появлялась вереница верблюдов, наш непроницаемо спокойный лодочник проявлял суетливость. Подобрав полы халата, он торопился к топке, требовал подбросить в нее дров. И лишь тогда снова замирал на баке, когда караван оставался далеко позади.

Заметив мою усмешку, фельдъегерь, едва раздвигая тонкие губы, серьезно прошептал:

— Басмачи. Всех резать будут однако.

И тем не менее изыскатели целенаправленно занимались своим делом. Не раз мы заходили в протоки для дополнительных съемок и промеров, а потом, случалось, на канатах, по колено в воде, вытаскивали наш каик против течения на основное русло. Нередко садились на мель. И тогда прыгали в ледяную, подернутую рябью желтую воду, чтобы столкнуть каик на глубину.

Мне было хорошо. За время пути я поздоровел на свежем воздухе, загорел под осенним солнцем, да и научил-

 

ся кое-чему. Освоил практическую геодезию, нивелир и теодолит, узнал, как ловить рыбу и варить уху, ставить палатку, на ветру и под дождем разводить костер. Мне полностью доверяли. Иногда оставляли меня с лодкой одного и даже при оружии, от чего я чувствовал себя почти свободным человеком.

О предстоящей ссылке я почти не думал. Особенно после того, как на пристани Дейнау выбрался в кишлак, прошел по безлюдным улочкам. Ноги разъезжались на мокрой глине. С двух сторон в рост поднимались глухие саманные или камышовые заборы. Глухое безмолвие этих мест поразило меня.

«Турткуль все-таки столица. Областной центр»,— утешал я себя. Но во время стоянок в Кабаклы и Дарганата наотрез отказался сойти на берег.

Почти три недели шел наш каик до Турткуля. Наступила зима с дождями и мокрым снегом. Наконец показалась пузатая грязная пристань, и желтая полоса воды между ней и каиком начала неумолимо сокращаться. Я поднял с палубы теодолит и, крепко сжимая его в руках, смотрел на приближавшийся берег. Глухой удар о пристань вывел меня из оцепенения. Я бережно положил теодолит на место.

Фельдъегерь, зажав под мышкой портфель, пошел к сходням. Он издали кивнул мне: мол, давай, двигай. Я был уже рядом, когда его остановил бородач.

— Послушайте, любезный. Одну минуту. Гражданин,— инженер указал на меня,— работал, делал съемки. Мы должны оплатить его труд. Не возражаете?

— Ради бога. Только язык однако пусть держит за зубами.

Бородатый вытащил толстый бумажник с мелькнувшими на солнце медными уголками, отсчитал семьдесят

 

рублей.

— Держите, друг мой, — сказал он.— И помните, как ни жесток мир, он еще и добр.

Я вздрогнул от неожиданности, услышав как он цитирует на иврите чеканные строки Талмуда:

— Мы как ведра на вороте колодца. Судьба наполняет одно, осушает другое, вздымает высоко, опускает на дно, смыкает доброе и злое, капризная, как малое дитя...