Глава 16. Вы жертвою пали в борьбе роковой...

 

С горестным ощущением потерянной свободы смотрел я в спину фельдъегеря. Вдоль безлюдной улицы тянулись обмазанные глиной заборы. С трудом я выдергивал из жирной грязи ботинки — они казались пудовыми. Наконец улица вильнула, и мы вышли на блестевшую лужами квадратную площадь.

Фельдъегерь шагнул в отворенные ворота. За ними оказался одноэтажный, довольно длинный дом с редкими окошками. Это было областное управление ОГПУ.

Фельдъегеря отпустили быстро. Он кивнул мне на прощание и исчез за дверью. Мне пришлось ждать, пока оформят мои документы. Наконец чернявый сотрудник протянул через стол бумаги:

— До решения вопроса ссылку будете отбывать здесь. Можете идти.

Однако я не поднялся с табурета.

— А где же мне жить?

Чернявый улыбнулся.

— А где вам угодно. И даже работать можете. Но на регистрацию будете являться сюда ежедневно. Можете идти,— с хрипотцой повторил он.

Однако я не спешил покидать теплую комнату. В углу приветливо потрескивал кизяк в железной печке, языки пламени плясали в раскрытой дверце.

— Может быть, вы разрешите мне подождать товарищей, которые придут на регистрацию. Они, наверное, помогут мне с жильем и работой...

Я не договорил, потому что в кабинет вошли двое, раскрасневшиеся, со счастливыми смеющимися глазами. Мужчине было под тридцать. Аккуратно подстриженная

 

бородка чуть подрагивала от смеха. Спутница была ему по плечо. Круглое лицо выглядывало из толстого коричневого шарфа, повязанного вокруг головы и шеи.

— А-а, Райхенштейн,— сказал сотрудник ОГПУ и сделал пометку в лежащей перед ним раскрытой конторс кой книге; потом кивнул в мою сторону: — Вот новенький. Лейтман Саул. Заберите его.

Мы вышли на раскисшую улицу.

— Откуда вы? За что? — в один голос спросил оба. По дороге я коротко рассказал о себе. Райхенштейны слушали внимательно, не перебивая. Лишь в ответ на мой вопрос, откуда они приехали, мужчина с горечью усмехнулся:

— Из Тобольска. Три года в тамошнем политизоляторе.

Отворив калитку, женщина певуче произнесла:

— Милости прошу к нашему шалашу.

Райхенштейны занимали комнату в низком глинобитном домике. На земляном полу был расстелен потертый ковер. Малыш с круглым, как у матери лицом, строил дом из деревянных кубиков. На грубо сколоченных полках у стены теснились книги. Одежда висела на гвоздях, вбитых в подпиравшие потолок стойки. На столе у подслеповатого окошка стояло несколько пиал. В углу гудела печка.

— Хорошо, что у вас есть немного денег,— донесся до меня голос Райхенштейна.— А то на ссыльные не очень-то разживешься.

Так я узнал, что неработавшие ссыльные получали через ОГПУ небольшое пособие — 6 рублей 25 копеек в месяц. Этого едва хватало на хлеб. Найти же работу в Турткуле, где имелось всего два крошечных предприятия — хлопкоочистительный и маслобойный заводы, да несколько кустарных мастерских, было делом труднейшим.

Жена Райхенштейна сняла с печки кастрюлю, разлила

 

в пиалы горячий гороховый суп, в котором плавали мясные волоконца. Порвала на части тонкие хлебные лепешки. Устроив меня с мужем, посадила на колени сына и начала его кормить, ласково прижимая к груди сильной округлой рукой.

Обед прервала женщина средних лет. Сняв с себя мужское драповое пальто, она осталась в серой вязаной кофте и коричневой плотной юбке. Повернула ко мне строгое бледное лицо в железных очках, крепко пожала руку.

— Спиридонова.

Я остолбенел.

— Та самая,— довольно усмехнулась она.— Да-да, та самая.

Подсев к столу, она забрала уже сытого малыша у хозяйки.

— Видишь,— сказала она ему,— тетю Марию в России еще не забыли. Но забудут, и весьма скоро...

— Перестаньте, Мария,— перебил ее Райхенштейн.— У нас огромный опыт революционной борьбы. Массы пойдут за нами.

— Если вам дадут подойти к массам. А именно это исключено. Карась-идеалист — вот вы кто.

— Опять вы за свое. Каждый раз уходите от дискуссии.

— Не о чем спорить, дорогой Райхенштейн. Потому что ничего вы не понимаете. И родной ваш дядя Мартов тоже ничего не понимал. Вы, мартовцы, были слишком образованы, мы, эсеры, слишком прямолинейны. Но революция требует действий, а не знаний, гибкости, а не принципиальности. И выбора тут нет. Мы проиграли, потому что никогда не смогли бы засадить за решетку большевиков, меньшевиков, даже социалистов-анархистов. А большевики смогли. Едва мы общими усилиями опрокинули ца-

 

ризм, как получили пулю в затылок...

— И все равно я утверждаю,— Райхенштейн прошелся между кубиками, разбросанными по выцветшему ковру,— большевики сами не смогут построить настоящий социализм.

— Настоящий... Кто его знает, какой он будет настоящий,— Спиридонова опустила ребенка на пол.— Может быть, именно этот, замешанный на нашей крови.

— Хватит! Хватит! — раздраженно оборвала спор жена Райхенштейна.— Настоящий, не настоящий... Уж какой есть,— она с нежностью погладила кудряшки сына.— Наши жизни разбиты. А его что ждет? Не успев родиться, он уже стал достоянием ЧК. Сначала будет лишенцем, потом арестантом. И будет спрашивать: «Мама, почему ты была меньшевичкой? Почему с ранних лет засадили меня в тюрьму? Почему?..»

— Успокойся, родная, все образуется,— Райхенштейн обнял жену за плечи, и она спрятала мокрое от слез лицо у него на груди.— Но, право же, мне иногда кажется, что мрачные пророчества, сгущаясь, превращаются в нечто материальное. В нечто такое, что можно потрогать, пощупать...

— Идемте-ка лучше скорей на похороны,— Спиридонова покрыла голову серым оренбургским платком, на тянула пальто.— Неудобно опаздывать.

Хлопнула дверь. Мы вышли в холодный зимний день. Моросил дождь.

— Умер эсдек, грузинский меньшевик, — сказал мне Райхенштейн.— Вы, как кавказец, знаете, они начали было строить социализм по своей собственной модели. Но одиннадцатая Красная Армия этого не потерпела.

Сгорбившийся под дождем, он был мало похож на полного жизни, искрящегося улыбкой молодого мужчину, которого я встретил утром. Рядом со мной шагал, устало

 

опустив плечи, человек, в глазах которого застыла, казалось, навечно, безнадежность...

Крохотная территория русского кладбища с невысокими каменными надгробиями была заполнена сотнями людей. На насыпи у вырытой могилы стоял некрашеный деревянный гроб. Ветер шевелил черные волосы покойного. Кто-то затянул «Вы жертвою пали...» Остальные подхватили дружно, с жаром. Песня полилась над кладбищем, безмятежно дремлющим городком, над могучей рекой. В голосах крепла уверенность — нет, не напрасны жертвы…

— Прекратить! — перекрыл песню резкий, с хрипотцой голос, и на возвышении рядом с гробом вырос сотрудник ОГПУ.— Демонстрации мы здесь не потерпим. Заколачивайте и опускайте!

Я нечаянно встретился с ним взглядом. И тотчас, буравя плечом толпу, он направился ко мне.

— Вы тоже хороши,— прошипел он.— Только прибыли — и сразу на политическое сборище. Ничему, видимо, не научились!

...Спустя три недели утром, на регистрации, не поднимая головы, он буркнул:

— Пройдите к начальнику.

Я робко переступил порог кабинета. Полный мужчина в черной, перепоясанной широким ремнем гимнастерке, черных галифе, заправленных в блестящие хромовые сапоги, стоял у окна. Он повернул ко мне расплывшееся мучнистое лицо, негромко сказал:

— Местом отбытия ссылки вам определен Кунград.

«Кунград,— пронеслось в голове.— Кишлак, заброшенный чуть ли не к берегу Арала». О нем, как о самой безнадежной дыре, говорили товарищи из «Гехолуца» и «Ха-шомер ха-цоира», отбывающие здесь ссылку. «Просись в Чимбай»,— советовали они. Я решился:

 

— Простите, но товарищи здесь...

— Здесь вам не товарищи, а ссыльные. Враги Советской власти.

— Ссыльные,— поправился я,— говорили, что в Кунграде никого нет. А в Чимбае есть группа ссыльных. Легче устроиться, легче жить.

— Отправитесь в Кунград,— отрезал начальник.— Документы будут у почтальона. Идите. Кстати,— остановил он меня в дверях,— каик отходит сегодня.