Глава 17. Операция в Ходжейли
По ночам каик причаливал к редким островкам или замирал, натягивая якорную цепь над известной лоцману отмелью. Левый берег реки покрывали непроходимые заросли колючей джиды с темно-коричневыми плодами, похожими на мелкие финики. Внутри они содержали сладковатую ватообразную массу, которая была мало съедобна из-за необычайной терпкости. Вдоль правого берега тянулись каменистые холмы, переходившие в мрачное скалистое нагорье. Но к берегам не подходили — и не напрасно! Не раз вой ветра и шакалов прерывался частой дробью выстрелов.
Тогда мы налегали на весла и стремительно уходили по течению. Настораживало малейшее движение в камышах, и все облегченно вздыхали, заметив легко скользящую тень могучего кабана. Однажды сопровождающий меня почтальон даже разрешил принять участие в охоте на кабана. Я получил берданку с двумя патронами. Мне, правда, хватило и одного. Кабана завалили мои спутники, а я выпалил в утку и, конечно, промазал, поскольку охотился впервые в жизни. Кабанятина оказалась сладковатой, и я ел ее вместе со всеми, как-то совсем не думая, что «зе ло кошер» — это некошерная пища.
На широкой протоке нам встретился черный пыхтящий пароход, полный вооруженных людей. Красноармейцы в суконных шинелях столпились у борта. Капитан с мостика крикнул в рупор:
— Вчера расстреляли каик с Юсуповым! Будьте осторожны!
Лоцман кивнул головой и снова застыл на баке. Пароход, тяжело шлепавший колесами по желтой воде, исчез
за поворотом.
— Кто этот Юсупов? — спросил я своего сопровождающего-почтальона.
Он невидяще взглянул на меня, отмахнулся:
— Иди, садись на весла.
Но едва я сделал несколько гребков, как живот пронзила острая боль. Я упал на ноги сидящего сзади, крепко ударившись теменем о рукоять его весла.
Меня уложили под парусиновый тент. Под голову поместили бухту жесткого просмоленного каната. Тент хлопал по ветру, вздымался и спадал. И боль то пронзала, то отпускала меня. Временами она делалась невыносима, и я терял сознание.
— Потерпи,— склонился надо мной почтальон.— Пристань. Сейчас приведу фельдшера.
За пристанью косо уходил вверх каменистый, в осыпях берег. Стиснув зубы, я ждал, когда на извилистой тропинке появятся мой сопровождающий и фельдшер. Но вот они спустились, подошли ко мне. Фельдшер, склонившись, пощупал мой живот, подробно расспросил меня. Полы белого халата, выглядывая из-под наброшенного поверх пальто, лезли мне в рот.
— Немедленно в Ходжейли,— заключил фельдшер.— Без операции парень погибнет!
— На тот берег? — возмутился почтальон.— Да мне за него голову снимут!
— Это твоя забота,— спокойно ответил фельдшер.— Беги в ГПУ, а я сделаю парню обезболивающий укол.
Через час, уже с другим сопровождающим — краснолицым — меня переправили в лодке через реку. Крутая волна била в борт, лодку качало. Из-за речных излучин добираться предстояло километров тридцать. Я вздрагивал от боли.
— Но-но,— покрикивал краснолицый.— Смотри, не
сдохни раньше времени.
Однако на другом берегу он быстро соорудил из жердей носилки, с помощью гребцов уложил меня на влажную парусину. Скомандовал:
— Эй, взяли! Осторожненько, ребятки!
Всю дорогу он сыпал словами. Я цеплялся за них, как за соломинку, на всем этом недолгом и тряском пути.
— А вон и больница! — крикнул наконец краснолицый.— Гляди, спасешься!
Превозмогая боль, я приподнял голову. Где-то внизу, под носилками, негромко пела в арыке вода. За голыми деревьями приближалось небольшое одноэтажное здание из крупного саманного кирпича.
...Меня положили на узкий стол. Стены и потолок комнаты были недавно побелены. Остро пахло сыростью и известкой.
— Ущемление грыжи,— сказал врач, прощупав ледяными своими пальцами мой напрягшийся живот; невысокий, в ослепительно белом халате, он склонился надо мной, сдвинув очки на лоб, и промычал: — Нужна операция.
— Так чего вы ждете? — боль искажала мой голос.— Режьте! Режьте скорее!
— Видите ли, я терапевт, а не хирург,— жестко ответил врач.
— Не гневите бога, Александр Сергеевич,— перебил его речь мягкий женский голос.— Мальчик на краю могилы.
— Я сыт по горло прошлым разом.
За спиной врача тоже в ослепительно белом халате стояла немолодая, но с еще крепкой фигурой женщина. Пепельные волосы выбились из-под косынки с выпукло вышитым красным крестом. Полные губы были твердо сжаты, и от их уголков бежали вниз две резкие морщины.
— Поговорю с сопровождающим,— сказала женщи-
на и вышла.
Доктор проводил ее взглядом.
— Голубчик,— он склонился надо мной.— На операцию нужно получить разрешение ГПУ. Сопровождающий побежал с твоими документами. Думаю, за час — другой обернется. Лодка-то есть. А вы потерпите. В случае чего крикните. Дарья Дмитриевна будет здесь, за дверью.
«Я не могу распорядиться даже своей жизнью»,— подумал я. Злоба захлестнула, стеснила грудь. Судорогой перехватило горло. По беленому потолку побежали мутные струи Амударьи, посыпались ледяные брызги. Надвинулись стеной камыши. В просветах мелькнули и пропали горячие мамины руки.
— Расслабься, миленький, расслабься,— слышал я далекий шепот.
Дарья Дмитриевна сильными пальцами массировала мне грудь. Серые глаза ее были полны боли и участия.
— Ну что ж,— сказал, потирая руки, вошедший в комнату Александр Сергеевич.— ГПУ дало свое родительское благословение. Так что, дорогая Даша, за дело.
Спустя несколько минут я лежал уже на операционном столе. Доктор завязывает на лице марлевую повязку, натягивает перчатки.
— Ну, ну,— говорит он, наблюдая, как Дарья Дмитриевна спокойно и точно делает обезболивающие уколы вокруг живота.— Думаю, голубчик, втроем мы с грыжей справимся.
— Нюра! — кричит Дарья Дмитриевна.— Где ты там?
— Сейчас!
Воркующий голосок доносится откуда-то из-за двери, и в операционную вкатывается кругленькая старушка с темным, словно печеное яблоко, лицом. Под седыми бровями доверчиво сияют прозрачные глаза. Ловко обхватив
мою голову, Нюра прижимает ее к столу. Я отчаянно дергаюсь. На помощь Нюре приходит Дарья Дмитриевна, наваливается на меня, шепчет:
— Да потерпи ты ради господа бога...
Пустяковая для рядового хирурга операция длилась более полутора часов. Действие наркоза закончилось, и я ощутил что-то теплое на шее и подбородке. Не сразу я догадался, что это кровь из прокушенной губы. Тут я и нырнул в густую, вязкую темноту.
Открыл глаза в больничной палате. В стакане на тумбочке стояла колючая ветка джиды с мелкими, обтянутыми коричневой кожицей плодами. Не то что кашлянуть, дышать было больно. Щеки горели; снова проваливаясь в темноту, я чувствовал, что жар охватывает меня, как пламя охватывает сухие дрова.
Началось послеоперационное воспаление брюшины. Из-за высокой температуры я бредил. Приходя в сознание днем, я смутно видел раскосые лица на соседних койках, да голые ветви за окном. Долгими ночами я слушал хрипы больных. «Зачем тебе умирать в Ходжейли?» — спрашивал я себя. И отвечал: «Совершенно незачем».
Так продолжалось с неделю. Постепенно у меня пробудился аппетит, я начал садиться на койке, а потом и двигаться по палате. Дарья Дмитриевна, тетя Даша, нередко забегала вечером с приготовленным ею домашним ужином, кормила меня, гладила мои жесткие курчавые волосы, расспрашивала про семью, про Баку, где она была в 1914 году проездом в Каре, на турецкий фронт, про мою вину...
— Антихрист пришел,— шептала она.— И вот конь бледный, и на нем всадник, имя которому смерть; и ад следовал за ним, и дана ему власть над четвертою частью земли — умерщвлять мечом и голодом, и мором, и зверями земными. Но ничего... И наслал огонь с небес и
пожрал их...
Под ее убаюкивающий голос я засыпал. И мне снился город на холмах, и бог, вершащий суд в Храме. И утром я поднимался освеженный, с зарядом сил и натыкался на строгий взгляд немигающих птичьих глаз.
— Проснулся,— говорил мой краснолицый сопровождающий.— Давай, поправляйся.
Однажды через раскрытую дверь я поймал обрывок его разговора с Дарьей Дмитриевной.
— Хватит ему валяться. Пора забирать.
— Господи, сынок, да он как птенец беспомощный. Дай ему чуток опериться, силушки набраться.
— Пойми, тетя Даша, с меня тоже спрашивают.
— Да ведь не за больного же.
— Не за больного, точно, тетя Даша. За контру. Врага Советской власти.
После завтрака, дождавшись обхода, я попросил Александра Сергеевича выписать меня из больницы. Пепельные брови Дарьи Дмитриевны поползли вверх.
— Так-с, так-с,— Александр Сергеевич пробежал пальцами вдоль затянувшегося розового шва.
Хотя надавливания порой вызывали боль, я молчал, стиснув зубы. Наконец врач уточнил:
— Сколько он у нас, Даша?
— Двадцать три дня.
— Что ж, пожалуй, здоров,— в глазах доктора светились искорки торжества.— Ай да молодец Александр Сергеевич! Вытащил парня, ай да молодец! Фэци квод потуи, фациант мэлиора потэнтэс. Что я сейчас сказал, знаешь?
Я отрицательно помотал головой.
— Это латынь, сынок. Я сделал, что мог, кто может, пусть сделает лучше.
Тетя Даша сунула мне в руки узелок со снедью, мелко
перекрестила меня и всплакнула. Я с трудом удержался от слез и низко поклонился ей. Сопровождающий доставил меня в отделение ГПУ, с облегчением выдал пальто и чемоданчик. Поманив пальцем, вывел в тесный дворик. На деревянной скамейке под карагачем двое играли в шашки.
— Демид! — окликнул одного из них сопровождающий.— Вот Лейтман. Можешь ехать с ним.
Демид обернулся, вскочил, затем подхватил с земли полупустой мешок и вдруг попросил:
— Потерпи, Лейтман. Дай доиграть!
К пристани мы с ним мчались рысью, и шов на моем животе отвечал болью на каждый шаг. Успели в последний момент, когда на пароходе уже поднимали сходни. Мне предстояло преодолеть последние сто двадцать километров пути. Дикие, совершенно незаселенные места лежали впереди. Лишь позвякивание колокольчика да клубы пыли сообщали порой о проходящем караване.