Глава 22. Гордость архитектора

 

Ташкент встретил ласковым апрельским солнцем. Я спустился по ступенькам из вагона на нагретые каменные плиты перрона. Непривычно: это был не тупик и не запасные пути, где укрывали от посторонних глаз вагонзак. Прямо передо мной высилось здание вокзала.

Через него я и вышел на площадь, зажав в кулаке бумажку с адресом. После пустынных улиц саманных городков Ташкент поразил обилием людей. На каждом углу я перепроверял свой маршрут. На Воскресенском базаре прямо у мангала купил нанизанную на палочки шипящую баранину. Капли жира падали, застывая, на землю.

Миновав базар, я вышел на Четвертую улицу Арпапая. Вдоль нее плавно нес свои воды широкий канал Бозеу. Я медленно брел по тропинке мимо деревянных заборов, вглядываясь в номера, написанные синей масляной краской на воротах.

— Не этот ли ищите? — окликнул меня у распахнутой калитки высокий худой человек в черной пиджачной паре.

На лице его близко к длинному, свисающему к губам носу светились маленькие серые глазки.

— Ефим Лазаревич? Ольшанский? Я узнал вас по описанию.

— Ничего не скажешь, морда приметная,— ухмыльнулся он, проведя рукой по лысеющему черепу. — Заходите, Саул, сейчас позову хозяина.

Пропустив меня во двор, Ольшанский крикнул в глубину сада:

— Лазарь Шмулевич!

 

Немедленно из-за гранатовых кустов возник круглый, словно слепленный из шаров, человек. На лице его змеилась улыбка.

— Вот второй наш товарищ — Саул Аейтман,— представил меня Ефим Лазаревич.— А через месяц появится и его брат. И мы все будем в сборе.

— Хорошо, хорошо,— просвистел хозяин.— Только напоминаю: никаких гостей! Я в тюрьму из-за вас не хочу.

И он опасливо выглянул на улицы за наши спины.

— Да о чем это вы? Без вашего разрешения ни в жисть, Лазарь Шмулевич! — раскатисто захохотал Ольшанский, а затем вдруг склонился к хозяину и произнес шепотом: — Кстати, мы и сами-то переодетые чекисты, представляете?

— Я вас предупредил,— не обращая внимания на шутовство Ольшанского, с достоинством просвистел Лазарь Шмулевич.— Я говорю серьезно, не изволите соблюдать уговор, откажу.

Этот бухарский еврей исчез в заколыхавшихся гранатовых кустах так же внезапно, как появился.

Комната оказалась большой и светлой. Она располагалась не в самом доме, а во флигеле, смотревшим окнами на говорливый Бозеу. Флигель стоял в глубине двора, у самой ограды, на высоких, почти в человеческий рост кирпичных столбах. Я распахнул окно. Под ним высилась аккуратная поленница. С канала дохнуло свежестью и прохладой.

— Просто замечательно, Ефим Лазаревич,— повернулся я к Ольшанскому.

— Дальше некуда,— мрачно ответил он.— И вообще, зовите меня на «ты» и просто Яшей. Ладно?

Хмыкнув, я развел руками:

— Пожалуйста. Хотя я думал, Ефима можно звать Фимой, но уж никак не Яшей.

 

— Один индюк тоже думал,— огрызнулся Ольшанский.— Фима звучит как-то невкусно.

— Тогда сделайте одолжение, зовите меня Шурой,— попросил я.— Меня и дома так называли.

...Следующий день я начал со щита объявлений, который еще накануне заметил близ Воскресенского базара. Привлекло одно: «Конторе "Ташпроектбюро" срочно требуется чертежник».

Контору я разыскал довольно быстро. Она находилась поблизости, на вливавшейся в базарную площадь пыльной улочке с громким названием X лет Октября. Железная гофрированная штора над дверью была поднята. Золотом по красному стеклу было выведено: «Ташпроектбюро».

Не без робости я переступил порог сумрачного квадратного пола. Во внутренние помещения вело несколько дверей. Наугад я толкнул одну и оказался в приемной. У окна за однотумбовым столиком с черным «ундервудом» сидела девушка. Оторвавшись от раскрытой на коленях книги, она подняла на меня отсутствующие глаза.

— По объявлению,— объяснил я.

— Проходите,— сказала девушка, указав на обитую черной клеенкой дверь.

«Архитектор Виктор Эдуардович Чернявский»,— извещала табличка на двери.

Виктор Эдуардович с чистым лицом в седоватом венчике волос походил на христианского святого. На нем была потрепанная куртка армейского покроя, а из-под клетчатых брюк торчали черные штиблеты. Выйдя мне навстречу, он снял пенсне и, близоруко щурясь, спросил:

— С кем имею честь?

Я коротко рассказал о себе.

— Так, так,— протянул он мелодичным баритоном,— так вы, значит, сторонник «Гехолуца»?

— Нет,— терпеливо объяснил я.— Вы перепутали

 

«Гехолуц» с «Ха-шомер ха-цоир». Я же проходил по группе ЦСЮФ — Ционистишер Социалистишер Югенд Фербанд.

— А-а,— Виктор Эдуардович взял со стола отполированную глыбу агата.— Это в корне меняет дело.

— Ну что ж, извините,— я встал с мягкого, обитого зеленым плюшем стула.— Пойду искать по свету...

— Вы меня не поняли,— Чернявский досадливо поморщился.— Из «Гехолуца» я беру без испытательного срока, а из «Ха-шомер ха-цоир», по причине молодости, только с испытательным. Марш оформляться!

...Спустя полчаса Виктор Эдуардович проводил меня в чертежный зал, подвел к светло-желтому, изрезанному ножом письменному столу. На прислоненной к нему доске был приколот чертеж какого-то здания с уже наложенными и отмытыми тенями.

— Переведите на кальку,— сказал Виктор Эдуардович.— Когда закончите, будьте любезны довести до моего сведения.

И, лавируя между столами, он исчез в кабинете. Оглядевшись, я увидел, что чертежные доски наклонно стоят на случайных подставках, ни о каких кульманах тогда и не помышляли. И у меня буквально под ногами валялись две подставки на давно потерявшем цвет паркетном полу. Устроив подставки на столе, я водрузил на них чертежную доску. Затем аккуратно наколол на чертеж полотняную кальку, приладил рейсшину и угольник. В верхней части доски — над чертежом — поставил продолговатый флакончик с тушью.

Из лежащей рядом готовальни я взял рейсфедер и принялся за дело. Но... Неловкое движение руки — и флакончик опрокинулся, безнадежно испортив чертеж.

— Черт побери! — я бросился вон из комнаты. Пулей пролетел холл, проскочил улочку, затормозив

 

лишь в гудящей базарной толпе. «Чего ты убежал? — спрашивал я сам себя, возвращаясь на мощеную булыжником пыльную улицу имени X лет Октября.— Ну, опозорился. Так пойди и извинись...»

Известие об испорченном чертеже Чернявский встретил спокойно.

— Я, честно, говоря, подумал, что вы струсили и позорно бежали с поля боя. Однако раз вернулись, начнем сначала.

Он достал из кармана коробку «Северной Пальмиры», высыпал папиросы на стол рядом с отполированной глыбой агата. Жестом пригласил меня пройти из кабинета в чертежную. Подойдя к моему столу, он прорезал в коробке отверстие и вставил туда флакон с тушью.

— В этой подставке он не опрокинется,— сказал Виктор Эдуардович.

Только сейчас я заметил папиросные коробки с флакончиками туши на досках чертежников. Робко спросил:

— Вы дадите мне новое задание?

— Нет. Сначала восстановите испорченный чертеж. И покуда этого не исполните, другой работы не будет.

Ежедневно Чернявский заходил в комнату, останавливался у меня за спиной и подолгу наблюдал, как с трудом я разбираю линии чертежа сквозь пролитую тушь, кропотливо воспроизвожу их заново. Работа продвигалась очень медленно, я еще плохо разбирался в проекциях и не понимал назначения некоторых линий. Все же через неделю копия была готова.

С замирающим сердцем смотрел я, как Виктор Эдуардович, сняв пенсне, ползает по чертежу круглым, как картошка, носом. Оторвавшись от доски, удовлетворенно хмыкнул:

— Можете обвести тушью... Кстати, при нашем бюро имеются курсы чертежников-конструкторов. Если потру-

 

дитесь их окончить, мы вас оформим не простым чертежником, а чертежником-конструктором. С соответствующим окладом.

Я благодарно посмотрел на него и признался:

— Я бы очень хотел подучиться!

— Хорошо,— улыбнулся Чернявский.— Я дам вам рекомендацию.

Эти слова он произнес с непонятной мне гордостью.

Окончив курсы, я несколько месяцев трудился над составлением рабочих чертежей гидроэлектростанции, которая строилась по ходу проектирования в бешеном ритме первой пятилетки. Вот когда я не раз помянул добрым словом книгу Купфера «Жилой дом». Этот учебник по архитектуре передала мне мама в камеру внутренней тюрьмы ОГПУ, и я заучил его почти наизусть, благо времени имел предостаточно.

Не сразу я сообразил, что доброе отношение ко мне было для Виктора Эдуардовича единственным способом выразить, выплеснуть из души свой протест против бесчеловечной советской машины. Вот чем он гордился!