Глава 24. Ночь в обсерватории

 

Словно нахохлившаяся большая птица, сидел на низкой скамейке у калитки дома на Арпапае Гриша Каплан. Увидев меня, он поднял головку с острым носом. За квадратными стеклами пенсне радостно блеснули светлые глаза.

Гриша картавил. Поток слов журчал, как быстро бегущая по камешкам вода. Усталый, я слушал вполуха, наблюдая, как быстро падают сумерки на верхушки кипарисов. И только поймав знакомые имена, насторожился.

— Чегез два часа буду ждать тебя с Богей у обсегватогии,— говорил Гриша.

Он тянулся вверх, едва доставая мне до плеча. Нескладная фигурка с впалой грудью дергалась, словно руки и ноги были нитками. Вернувшись домой, я пересказал разговор с Гришей. У брата и Ривы его предложение восторга не вызвало.

— Не понимаю, что там интересного у эсеров? — раздраженно сказала Рива.

— Тем более, что эта террористка даже брата потяну ла за собой по тюрьмам и ссылкам,— добавил Изя.

И осекся. Я сделал вид, что ничего не заметил.

— В Турткуле меня приютили меньшевики, в Кунграде — толстовец... От того, что у нас разные взгляды, мы не перестает быть просто людьми.

— Неймется твоему Грише,— буркнул Изя.— Ведь попал в Ташкент, как кур во щи, за чужие грехи...

Я промолчал, склонившись над поданным Ривой омлетом. Гриша и в самом деле не имел никаких политических убеждений, но обожал «собирать общество» и слушать, как разгорается спор. И хотя он не назвал следователю

 

московского ГПУ имен своих собеседников, многие из них зато не обошли Гришу своим вниманием. В итоге этот глубоко порядочный парень пострадал за недоносительство.

— Общение — еще не преступление,— сказал я, подавая Риве сковородку, вычищенную куском хлеба до блеска.

— Уже преступление,— жестко отрезала она.— И очень жаль, что ты этого не понимаешь...

Ко входу в парк, окружавший Ташкентскую обсерваторию, я пришел со своим приятелем, студентом-строителем Борей Русаком. Мы познакомились на «Кадырьястрое», куда я перешел из «Ташпроектбюро»: архитектор Чернявский порекомендовал меня начальнику строительства, чтобы «претворять в жизнь наши проекты». Боря переехал в Ташкент из Ленинграда вместе с родителями, когда его отец, крупный инженер, получил здесь, по его словам, интересную и масштабную работу.

Мы неторопливо пошли по запущенной аллее, усыпанной опавшими листьями. Небо просвечивало сквозь ветви могучих чинаров. У освещенного входа в белое одноэтажное здание чьи-то руки закрыли мне глаза.

— Галя? — спросил я.

— Не угадал,— раздался бархатный голос Святослава.

Высокий, статный, с такой же, как у Гали копной золотых волос, он улыбался, радуясь, что застал меня врасплох. Рядом, где-то совсем у земли, переливчато звенел тонкий Гришин смех. Наконец я оправился от смущения.

— Познакомьтесь, это мой друг Боря. Он тоже строитель. А его мама, Елизавета Ильинична, очень похожа на мою. Во всяком случае, она сразу взяла меня под свое крыло. А это,— теперь я повернулся к Боре,— мои добрые знакомые. Гриша — маленький человек со стальной душой. Святослав — большой человек, но смотрящий

 

в рот своей сестре Гале. Физически он с Галей может существовать раздельно. В Турткуле, где на похоронах я познакомился с Галей, его не было. Но духовно они одно целое.

Под мою болтовню Святослав, взявшись за начищенную медную ручку, потянул на себя тяжелую, резного дерева дверь. Переступив порог, мы прошли темным длинным коридором и оказались в просторном помещении. Я зажмурился от света, ударившего мне в лицо.

Оглядевшись, я увидел за темным, без скатерти, столом Галю и своих знакомых — Юдифь и Самуила Левит.

— А вы почему здесь? — вырвалось у меня. Убежденные сионисты, они непримиримо относились ко всем, кто не разделял их взглядов. В их уютной комнатке в Урде стояли на бамбуковой этажерке тома еврейской энциклопедии, Торы, ТаНаХа, Талмуда, сочинения по истории евреев...

— Завтра уезжаем в Палестину,— коротко объяснила Юдифь.

Ее умное волевое лицо, окаймленное рыжими кудряшками, было спокойно.

— На всякий случай покинули Урду,— Галя кивнула на фанерный чемодан, стоявший у стены.— В наш век пути Господни неисповедимы...

— Я поверю, что я доме Израилевом, когда буду там.

Самуил достал из внутреннего кармана пиджака паспорта с вложенными в них железнодорожными билетами, словно проверяя, не забыл ли он их в своей квартире на другом конце большого города. Огромная черная борода не в силах была состарить его молодое, пышущее жизнью лицо.

В дверь постучали. В помещение вошел худой старик в полотняной куртке.

— Владимир Николаевич! — всплеснула руками

 

Галя.— Проходите, садитесь.

Я вздрогнул. Человек с редкими седыми волосами, гладко зачесанными назад, с внимательным и усталым взглядом карих глаз был известен в Ташкенте как фактический научный руководитель обсерватории, хотя и оставался членом ЦК разгромленной партии левых эсеров. Он, как и брат с Ривой избегал новых знакомств. По городу ходила его фраза: «Светила отстреливают, когда на орбите появляются сателлиты».

Владимир Николаевич кивнул Святославу, Грише, Левитам. Церемонно представился Боре и мне, пожав нам руки.

— Не наблюдаете сегодня? — спросила Галя.

— Облака. Небо закрыто.

— Как там на небе? — не удержался я.— Спокойнее, наверное, чем у нас?

— Ну как сказать, молодой человек,— улыбнулся Владимир Николаевич; сморщенное, словно печеное яблоко, лицо его неожиданно разгладилось.— Там ежеминутно рождаются и гибнут целые миры. Материя бушует.

— Между пгочим, человек — это тоже целый миг,— серьезно сказал Гриша и обвел рукой сидящих за столом: — Однако здесь эти мигы гибнут не сами по себе, а из-за вмешательства извне. Их жизни, если не сломаны, то жестоко искгивлены.

— Я думаю, в космосе действуют те же законы, Гриша,— Владимир Николаевич принял из рук Гали фарфоровую китайскую чашку с черным чаем.— И под влиянием притяжения или других, неизвестных нам сил искривляются пространства, останавливается течение времени, звезды проваливаются в бездны. С годами я все отчетливее понимаю: мир изменить нельзя. Его можно только принять или отвергнуть.

— Сталин вашу точку зрения не разделяет,— вставил

 

Святослав.

— Не так давно и я был другого мнения,— спокойно согласился Владимир Николаевич.— Но познавая окружающий мир, лучше познаешь и самого себя.

— Мы теряем идеалы,— робко продолжил я,— потому что с головой заняты работой, бытом, учебой, словом, всем тем, что мы называем жизнью.

— Устами младенца глаголет истина,— усмехнулся Гриша.

— Это не так просто и забавно, как кажется,— Владимир Николаевич отхлебнул дымящийся чай.— Действительно, житейские заботы позволяют переосмыслить ценности, которыми мы жили раньше, рождают мысли об ошибочности выбранного пути, о необходимости компромиссов ...

— Нет, никогда! — горячо воскликнула Галя.— Разве с узурпаторами-большевиками возможен компромисс? Даже жертвы, которые мы несли в борьбе с царизмом, они исключают из истории.

— А возьмите БУНД,— сильный грудной голос Юдифи наполнил помещение.— Во всех нынешних исторических сочинениях социалисты-бундовцы — враги той самой партии, в основание которой они первыми положили кирпич...

— Ну, а мы, сионисты,— прервал жену Самуил,— естественные враги народа. Хотя бы потому, что пытаемся удержать еврейство от ассимиляции.

— Как я погляжу, еврейство за вами не очень-то спешит,— улыбнулся Святослав.

Юдифь встала из-за стола.

— Да, мы проигрываем сейчас государственной машине. Но завтра взрыв антисемитизма в вашей стране,— она подчеркнула слово «вашей»,— все равно кинет русских евреев в Палестину. История все рассудит...

 

— Историю, однако же, пишут люди,— погасил спор Владимир Николаевич.— И эту даму мы с вами никогда не увидим нагой. Она всегда будет щеголять в том наряде, какой накинут на ее плечи. А истина между тем всегда остается голой...

Утром я проводил Левитов из обсерватории на вокзал. Тяжелый фанерный чемодан оттягивал руки. На перроне Самуила и Юдифь ждало еще несколько человек. Прощаясь, Левиты шептали каждому:

— В будущем году в Иерусалиме...

К себе на Арпапай я вернулся к полудню. На табурете у двери белела записка: «Дорогой Саул! Мы с Ривой зарегистрировались сегодня утром. Будем жить в Ривиной комнате в Урде. Пожелай нам счастья. Изя».

Подходил к концу 1931 год.