Глава 35. Новые времена

 

Денег хватило на проезд по высшему разряду. Самолеты в то время еще не летали, и с печально знакомой Красноводской пристани моя семья переместилась в каюту первого класса. Едва берег скрылся в туманной дымке, корабль начало болтать. Вещи пустились по каюте в пляс, я принялся их ловить и закреплять. Ася же вцепилась в дочурку, опасаясь, что та сильно ударится при падении. Прекрасное лицо моей жены страдальчески искривилось: ее начала терзать морская болезнь. Я попробовал ухаживать за Асей так же, как когда-то по пути в Персию ухаживал за своей бабушкой Эсей.

— Не нужно, Шура,— едва вымолвила жена.— Мне полегчает, если ты не будешь за мной наблюдать.

— Неужели ты стесняешься меня? — удивился я.— Но ведь это все равно, что стесняться себя саму!

Я пожал плечами и отправился на палубу. Пройдя вперевалку, словно морской волк, по коридору, я уперся в здоровенного матроса, который сидел на ступеньке лестницы и даже не подумал освободить мне проход.

— Пассажирам во время шторма запрещено находиться на открытой палубе,— произнес он голосом ста рой шарманки, глядя куда-то в сторону.

— Послушайте, любезный, мне уже приходилось пересекать Каспий в шторм,— заверил я.— Как видите, морской болезни я не подвержен, да и падать за борт привычки не имею.

Матрос соизволил посмотреть на меня:

— Говорят же вам, гражданин: категорически запрещено.

— Запрещено тем, кто впервые на пароходе,— подхватил я.— Новички действительно могут стать легкой

 

добычей стихии.

— Закурить у вас не найдется? — неожиданно спросил матрос.

Вытащив из пачки сразу две папиросы, матрос сразу сунул одну в рот, другую за ухо и выпрямился во весь огромный рост, давая мне пройти.

— Крепче держитесь за поручень,— услышал я.— В виде исключения...

Это напутствие было совершенно излишним. Я вцепился обеими руками в канатный поручень, едва ступил на палубу. Один за другим валы обрушивались на корабль, разлетались на мириады брызг и перекатывались через палубу. В грохоте волн отчетлива была различима грозная песнь ветра, и тревожно кричали чайки. Но на душе у меня было светло и чисто: казалось, убегающие вдаль волны уносят всю мерзость и суетность нашей жизни. Бескрайний разгульный простор впереди сулил счастье.

...Красноводск был столь же непригляден, раскален и пылен, как и восемь лет назад. До отхода поезда — у нас были билеты в мягкий вагон — оставалось несколько часов. Асю и Лилечку, измученных морем, я устроил в привокзальной комнате отдыха. А сам отправился тем же путем, по которому шагал этапом.

Вот и тюремный дувал с «колючкой» и заделанным в глину битым стеклом. Оно переливалось под солнцем всеми цветами радуги, и я вдруг понял, что это просто битые разноцветные бутылки остриями вверх. Весь тюремный комплекс выглядел очень убого. С грустью посмотрев на него, я вздохнул и зашагал назад.

Город Алма-Ата отметил наше прибытие хорошей погодой, багряной осенней листвой, изобилием и ароматом яблок. Не испортил настроения и легкий конфуз, возникший из-за того, что у меня не хватило денег расплатиться с извозчиком, доставившим нас с вокзала на рессорной

 

бричке. Выручил Даниил Яковлевич Болтянский, встретивший нас на Комсомольском проспекте у протянувшегося на целый квартал многоквартирного двухэтажного дома. Совсем близко бежала говорливая Алматинка, неподалеку, за деревьями городского парка, возвышалось новое здание театра оперы и балета.

— Почти центр,— с гордостью сказал Болтянский, сопровождая нас по гулкой деревянной лестнице на второй этаж.

Квартира, выходившая окнами на проспект, оказалась веселой, солнечной, и даже неумолчный рокот быстрой горной реки не нарушал ее уюта.

Необычно и приятно чувствовать себя свободным человеком там, где раньше был ссыльным и куда приезжал по этапу. Не надо являться на регистрацию, не надо сообщать свой адрес и место работы.

Можно жить в своей отдельной квартире, не думая, как воспримут это власти.

Можно выезжать в командировку, не испрашивая на это специального разрешения.

Можно наконец учиться в настоящем институте, пускай и заочно, а не заниматься самообразованием, как это было до сих пор.

Можно...

Как много можно, когда на руках есть паспорт. Пускай с уценяющей его отметкой, но паспорт.

Всем сердцем ощущая прелести обретенной куцей свободы, я направился в трест. Своей работой на строительстве Меркенского завода я как бы завоевал «путевку в жизнь», авторитет опытного строителя.

— И в Москве о тебе хорошее мнение,— польстил мне Болтянский.— Особенно Одинцов интересовался, начальник главка. Наслышан о тебе.

— А чем я буду заниматься?

 

— Работой по организации и техническому руководству новостройками. Другими словами, работой интересной, требующей напряжения сил и ума, увлекательной и творческой.

Болтянский подошел к большой, искусно склеенной карте двух республик. На ней красными, синими и зелеными кружками были отмечены построенные, строящиеся и запланированные заводы и совхозы. География их была широка. От Талды-Кургана, расположенного у мрачных и в то же время величественных Джунгарских гор на северо-востоке, до Аулие-Ата на западе и далее на юг Киргизии, до отрогов Тянь-Шаня.

— Учитывая состояние нашего транспорта,— продолжал Болтянский,— тебе, надеюсь, понятен тот огромный объем работ, который надо выполнить, и те трудности, которые придется преодолеть. Но зная тебя, думаю, что трест ты не подведешь.

Оправдываясь перед самим собой постоянными командировками, я на этот раз не налаживал, да и не искал связей с политическими ссыльными. Приобретенный бакинский опыт повернулся ко мне бесчеловечной, чугунной своей стороной. Сердце щемило, но делать было нечего. Лишь однажды я попытался навестить Константина Федоровича. Но в его доме жили новые хозяева.

— Где-где? — грубо оборвал меня мужик в холщовой, до колен рубахе, коловший во дворе дрова.— Забрали. Враг народный оказался.

— А жена, дочка?

— Те спаслись. Аккурат накануне он их отправил.

Я тихонько затворил за собой знакомую калитку.

Подумал, что в Константине Федоровиче было что-то от пророка.

...Три алма-атинских года летели сквозь мою жизнь стройками, учебой, уютом родной семьи, бессчетными ко-

 

мандировками. Всякий раз начиналось вес с бескрайней дикой степи, в которой появлялись строительные леса. Заканчивалось выпуском продукции: совхозы выращивали свеклу, заводы поставляли сахар. Так Казахстан и Киргизия обзаводились собственной сахарной промышленностью.

В поездках мне со спутниками приходилось охотиться на диких коз, которых в горах было великое множество. Тут-то и обнаружилось мое неумение стрелять, ведь послужить в армии мне так и не довелось. Я решил наверстать это отставание, стал урывками посещать стрельбище. В конце концов я выполнил нормативы по стрельбе из винтовки, получил звание Ворошиловского стрелка и стал гордо носить на груди соответствующий значок.

Погрузившись с головой в свои заботы, я не очень-то замечал неотвратимо надвигавшиеся перемены. Уже арестовали всю бывшую политическую ссылку. Круг сужался. Ночами сновали по городу воронки с марусями. Вместе с мужьями часто забирали и жен, а малолетних детей отправляли в детские дома НКВД. Но я же ни в чем не виноват! На этот раз им меня не обвинить — ни в создании кассы взаимопомощи, ни в жизни коммуной, ни в чтении крамолы, ни в проводах сионистов в Палестину...

Что-то треснуло во мне, как лопается с глухим щелчком перенапряженная арматура, когда на дверях кабинета Даниила Яковлевича появилась табличка: «И.о. управляющего А. А. Севрук».

Собрание в Красном уголке треста состоялось в обеденный перерыв. На возвышении, лицом к притихшему залу, стоял Анатолий Александрович. Кажется, он стал меньше ростом, уже в плечах рядом с тщедушным своим соседом — в мятой гимнастерке, с тремя кубиками в петлицах, по-хозяйски расположившегося за столом. У старшего лейтенанта было осунувшееся желтоватое лицо,

 

пустые глаза хронически невысыпавшегося человека.

— Начинайте,— негромко сказал он Севруку. Анатолий Александрович послушно раскрыл рот.

— Повестка дня вам известна,— своим громовым голосом начал он.— Укрепление бдительности, оказание максимальной помощи нашим славным органам, которые крепко взяли врагов народа в свои ежовые рукавицы, вот наша достойная задача.

Старший лейтенант передернул плечами. На лбу, между бровей Севрука, залегла глубокая вертикальная складка. Меня сковал ужас. Я невольно сполз немного с кресла, чтобы голова из-за моего высокого роста не торчала над рядами.

— Надо признать,— продолжал Севрук,— что расхлябанность, недисциплинированность, беззаботность в борьбе с врагами народа позволили пригреть на советской груди нашего треста такую подлую ядовитую змею как Даниил Яковлевич Болтянский...

— У подлецов и проституток нет имени-отчества,— перебил его старший лейтенант.

— Правильно, совершенно правильно! — подхватил Севрук.— Помните, товарищи, например, от чьего имени поздравляла нас такая политическая проститутка как Болтянский, по окончании строительства завода в Мерке? — словно заправский оратор; Севрук выдержал паузу.— От имени гнусного врага народа Мирзояна, нанесшего непоправимый вред своей республике.

— Поправимый,— вновь перебил Севрука старший лейтенант.— А мы на что?

— Правильно, совершенно правильно! Благодаря нашим замечательным органам ни один враг народа не уйдет от ответа. Великий вождь товарищ Сталин учит нас давить врагов, как вонючих клопов. Смерть японскому шпиону Болтянскому! — сдавленно выкрикнул Севрук и,

 

наклонившись к старшему лейтенанту, прошептал: — У меня все.

— Кто следующий? — старший лейтенант обвел пустым взглядом зал.— Высказывайтесь, товарищи, говорите все, что накипело. Органы поймут и поддержат.

Даниил Болтянский был старый большевик, участник Октябрьской революции. Вечером я подробно пересказал ход собрания Асе. Она неподвижно сидела за нашим новым столом, бессильно опустив руки.

— Ужасный конец становится желаннее ужаса без конца,— бормотала она.— Это еженощное ожидание не оставляет сил. Какая-то пытка. Как чет-нечет, возьмут — не возьмут.

— Не паникуй,— попытался я остановить ее.— Ведь мы ничего не нарушили. И очень даже неплохо живем. Взгляни, у нас все новое — шкаф, буфет, стулья, посуда...

— Замолчи,— ледяным голосом приказала Ася.— Сейчас же замолчи.

Глубокой ночью у нашего подъезда, фырча, остановилась машина. Осторожно, чтобы не разбудить Асю, я на цыпочках пробрался в коридор. Так и есть. На лестнице слышны уверенные гулкие шаги. Стучат, слава богу, не в наши двери.

На той стороне площадки в такой же веселой и светлой квартире живет семья Анатолия Александровича Севрука...

Утром на работу я не пошел. У меня был отгул. Как всегда в свободные дни, я занялся проектированием животноводческих объектов, за что получал отдельную плату. В семье-то каждый рубль на счету.

Однако после полудня за мной прибежал сынишка Тимофея Степановича Толстых — начальника сразу двух отделов: кадров и специального. Вытирая ладонью сопливый нос, он буркнул с порога:

 

— Выходите, папа внизу ждет!

И словно ветром мальчугана сдуло с лестницы.

Я спустился. Тимофей Степанович сидел в тени старой ивы на берегу Алматинки и курил «Казбек». Раскрытая коробка папирос лежала рядом. Некогда я занимался с Толстых вечерами, помогая сдать экстерном экзамены за среднюю школу. Он кивнул, жестом предложил мне сесть на обкатанный валун.

— Паспорт у тебя с собой? — спросил он.

— Да.

— Дай сюда.

Он взял мой паспорт, медленно перелистал его, задержавшись на злополучной странице, спрятал в карман пиджака.

— А теперь слушай. Оказывается, ты не только сионист, но был завербован англичанами еще в Персии...

— Помилуй, мне десяти лет тогда не было!

— Не перебивай! Они уже изъяли анкету с автобиографией из твоего личного дела и спрашивали, кто тебя заменит на работе. Иди в трест прямо к Владимиру Андреевичу. Он сегодня уже вместо Севрука назначен. Скажешь, вызов пришел в институт,— Толстых протянул мне телеграмму из Ленинграда.— Вот, уже несколько дней лежит у меня. Ты был в командировке, а вчера я, сам понимаешь, с глаз скрыться не мог. Срок твоего договора истек. Бери отпускные и расчет в связи с учебой и мотай отсюда что есть сил. Все брось. Помни, жизнь дороже.

Мы помолчали, глядя на стремительно бегущую, с гребнями пены воду.

— Иди,— сказал Тимофей Степанович,— не теряй времени. Завтра может быть поздно.

Я побежал в трест. Рванул дверь, на которой выше зачеркнутой фамилии Севрука было выведено: «В. А. Трохимовский».

 

— В чем дело? — недовольно спросил Владимир Андреевич.— Я вас не вызывал.

— Но только вы можете мне помочь.

Трохимовский, щегольски одетый, в полосатой пиджачной паре, в узких книзу брюках и блестящих штиблетах вышел из-за стола, налил в стакан воды из графина.

— Выпейте, успокойтесь.

Я залпом осушил стакан. Выслушав меня, Трохимовский сказал:

— Что ж, разумно.

Нажав кнопку, вызвал курьера:

— Передай Антонине Васильевне, пусть сделает Лейтману полный расчет и подготовит приказ о его освобождении в связи с необходимостью защитить диплом и завершить учебу в институте.

Подождав, пока курьер выйдет, Трохимовский подошел ко мне:

— Этот приказ и этот телеграфный вызов какое-то время послужат вам вместо паспорта. А в Москве идите к Одинцову и просите направление на любой завод вне Казахстана и Средней Азии. Направление — тоже документ,— добавил он.

— Спасибо вам,— я пожал руку Владимира Андреевича. — Спасибо.

— Саул Михайлович! На моем месте так поступил бы каждый порядочный человек.

В Большой террор Трохимовский уцелеет. Он переедет в Москву, станет главным специалистом наркомата по сельскому хозяйству. В 1951 году он будет стоять в ожидании поезда на одной из станций метро. Вырвется из тоннеля луч света, раскатится по перрону бешеный стук колес, а Трохимовский вдруг схватится за сердце и полетит на рельсы. Так окончит свой путь один из тех,

 

кому я обязан жизнью. Так он положит конец развернувшейся против него травле: кто-то докопается, что отец Владимира Андреевича служил в царской армии. Зачем потребуется имитировать несчастный случай? Кто знает... Вероятно, Трохимовский будет опасаться, что открытое самоубийство власти воспримут как протест и обрушат репрессии на его семью.

...Дома, едва взглянув на протянутые мной документы, Ася поняла все без слов. В два чемодана она положила самое необходимое. Я легко поднял их, Ася взяла за руку дочку. На Комсомольском проспекте я остановил коляску, запряженную парой гнедых:

— Гони! На вокзал...

Через три часа, переплатив вдвое за билеты, мы уже садились в плацкартный вагон московского поезда. Подходил к концу февраль 1938 года.