Глава 41. Два народа

 

Война началась, едва семья переехала ко мне в Фергану из Подмосковья. Известия об ужасных наших потерях распространялись быстро и, так сказать, в буквальном смысле: то в одну, то в другую семью почтальон приносил похоронку. Поток похоронок резко возрос, когда население Ферганы увеличилось в несколько раз за счет эвакуированных. Ася приводила домой со станции отчаявшихся, потерявших надежду людей с детьми, отогревала их души вниманием и теплыми словами, потчевала, помогала устроиться в переполненном городе.

— Шура, тебя не призовут? — с тревогой спрашивала жена, когда мы оставались наедине.

Я только скрипел зубами с досады:

— Кому я нужен, неполноценный, в армии не служивший! Пока мои одногодки учились быть солдатами, я торчал в ссылке.

На восток прибывали эшелоны с целыми заводами. Часть оборудования бывала разбомблена, искорежена. Голодные, потерявшие близких, измученные люди ремонтировали свои станки, налаживали поставки сырья и комплектующих. Тем временем спешно создавались проектные чертежи для размещения завода на новом месте, обычно в голом поле. Там же зачастую и ночевали целыми сменами. Многие эвакуированные были больны и не имели крова над головой. Оборудование устанавливалось на фундаменты и запускалось в эксплуатацию при помощи временных дизелей. Стены да крыши возводились уже потом, когда завод начинал давать продукцию,— благо климат позволял.

Однажды я не вытерпел, отправил рапорт начальству:

 

«Прошу отпустить в действующую армию». Вскоре раздался телефонный звонок:

— Саул Михайлович, что это ты нам голову морочишь своими рапортами?

— Я никому голову не морочу. Между прочим, я Ворошиловский стрелок!

— Ты что, не понимаешь, что забронирован по линии наркомата? Если все строители уйдут стрелять, кто же останется ковать победу в тылу?

Мне оставалось лишь промолчать. В трубке долго еще раздавались гудки отбоя. Все строительные объекты действительно считались оборонными, в том числе стройки предприятий пищевой промышленности. Всюду висели плакаты: «Тонна масла — это пушка», «Тонна мыла — танк».

Асе об этом разговоре я не сказал ни слова, не хотел попусту волновать ее. А спустя год нужда в строителях пошла на убыль: все вывезенные из оккупированных районов фабрики и заводы уже прочно обосновались на новых местах. Тогда я и предпринял вторую попытку попасть на фронт.

— Саул Михайлович, мы ведь, помнится, уже беседовали с тобой на эту тему.

— Но прошло время. Скоро строители потребуются в областях, которые освободит наша армия. Вот я и хочу личным участием приблизить освобождение...

Перебив меня, голос из трубки отчеканил:

— Позволь сказать тебе кое-что прямо. Ты — человек, не имеющий военной специальности. Армии ты не нужен. Ясно? Это во-первых. А во-вторых, товарищ Лейтман, у тебя бронь непосредственно из Москвы. Никто тебя не спрашивает, где тебе исполнять гражданский долг, на фронте или в тылу. Все решено раз и навсегда...

Трубка с грохотом полетела на рычаги.

 

...Я жил в удивительное время. На моих глазах аграрная, отсталая Россия становилась могучей индустриальной державой. Миллионы людей в зной и стужу, в обносках и впроголодь возводили промышленные гиганты — самоотверженно, свято веря, что строят новое, невиданное прежде общество всеобщего процветания. Даже мы, ссыльные были увлечены созиданием, поступательной мощью технического прогресса. И вместе с тем в условиях однопартийной диктатуры складывалась чудовищная бюрократическая машина для подавления большинства народа в интересах привилегированной верхушки.

Малоопытные поначалу руководители на свой страх и риск принимали труднейшие инженерные решения, превращаясь в подлинных капитанов производства. А вскоре этих же «капитанов» гнали по этапам, гноили в ссылках, морили в тюрьмах и лагерях. За любовь к Родине одни советские граждане мучили и уничтожали других.

Талантливый, работящий народ в массе своей был оболванен государственной пропагандой до такой степени, что верил любому вздору. Пока толпы немцев в исступлении орали «Хайль» на своих площадях, советские люди, теряя человеческий облик и срывая голоса, требовали смерти «врагам народа». Любопытно и одновременно жутко было видеть, как уважаемые еще вчера хозяйственники с театральной пылкостью и показной яростью клеймят своих друзей и руководителей, а потом сами исчезают под звериные вопли одобрения, несущиеся с тех же трибун.

Массовая шпиономания, эта невиданная психическая эпидемия, привела к тому, что оговоры и доносы стали модным и безнаказанным явлением. Одни делали их из трусости, выказывая тем самым свою преданность Сталину и режиму, после чего и сами нередко попадали в те же сети. Другие с помощью доносов сводили личные счеты, захватывали жилплощадь или расчищали место для продвиже-

 

ния по службе. Третьи оговаривали невинных людей просто вследствие патологической подлости своей душонки.

Ночью человек трясся от страха за себя и своих близких, а днем бесконечно притворялся, стараясь доказать свою абсолютную преданность системе, творившей грязное дело. Такой двойной жизнью жило большинство народа, а не только сытая чиновничья верхушка, как это пытаются представить сейчас сталинисты. Целый народ переживал пытку страхом, люди не смели поделиться мыслями часто даже со своими близкими.

Чем провинились перед Советской властью мы, наивные сионисты двадцатых годов? Только тем, что намеревались донести марксистские идеи до Палестины! С точки зрения логики коммунистические вожди должны были бы приветствовать строительство еще одного социалистического государства, ан нет.

Страна готовилась к войне с Германией, но при этом правда о нынешних немцах держалась под спудом. Почему? Чтобы — не дай бог! — не обидеть Гитлера, удар которого Сталин надеялся упредить. Сотни тысяч евреев, узнав о начале войны, даже не попытались убежать: в местечках жила память о немецкой армии, которая побывала в этих же местах в годы первой мировой. Мирное население тогда никто и пальцем не тронул. Сталинская информационная машина, способная в чем угодно убедить огромные людские массы, словно подыгрывала гитлеровскому плану уничтожения евреев.

На фронтах советские люди насмерть бились с врагом, бросались под танки и на амбразуры. А в спины героям смотрели пулеметные стволы, которых так не хватало на переднем крае. Солдаты заградотрядов пулеметами гнали бойцов с винтовками на немецкие танки — гнали своих соотечественников на верную смерть. Где, в какой еще армии такое бывало?

 

Трудовой героизм также был унижен. Даже мне, строителю уже со стажем, до войны и в голову не приходило, что можно выгрузить из вагонов оборудование целого завода, здесь же смонтировать его и в считанные дни дать готовую продукцию. И при этом то и дело звучали угрозы о военном трибунале. Люди творили чудеса, а им угрожали лагерями и расстрелом. Работали за совесть, а выходило — за страх.

Советская армия спасла сотни тысяч восточноевропейских евреев от уничтожения. Евреи всего мира обращали благодарные, затуманенные слезами взоры к Москве и воспевали Сталина. Но прошло три года, и по приказу того же Сталина в Советском Союзе на всю мощь запустили маховик антисемитизма. Зачем? Какой в этом смысл?

Порой мне кажется, что в СССР живут сразу как бы два советских народа. Один народ совершает трудовые и ратные подвиги, а другой народ занимается истреблением лучших представителей того, первого народа. Но ведь так не бывает! Народ нельзя разрезать на две части и сказать: вот герои, а вот негодяи. Всякий народ един. И у всякого народа, как у Луны, две стороны, светлая и темная. Советский народ выделяется среди прочих народов тем, что контраст между этими сторонами ослепителен.

 

1977—1978 годы.