Г л а в а III
В ноябре 1918 года, незадолго до революции в Германии, советское посольство было из Германии выслано.
В связи с немецким восстанием наш поезд был задержан в Борисове. Отец разговаривал по прямому проводу и с Берлином, и с Москвой, но в Германию мы уже не вернулись.
В это время мои родители окончательно разошлись, мы с матерью остались в Москве, а отец со второй женой уехал жить и работать в Петроград. Летом 1919 года у них родился сын - Владимир.
Мы с мамой жили в 1-м доме Советов (теперь это гостиниц Националь). Наша комната - обычный гостиничный номер: стандартная мебель, альков с двумя кроватями, недействующая ванна.
Огромная общая кухня внизу, но ею никто не пользуется - готовить все равно нечего, всем выдают талоны на питание в столовой.
Зима 1918/19 года в Москве была тяжелейшая, голодная. Мы жили немногим лучше, чем средние москвичи. Черный хлеб, посыпанный сахарным песком, был редким лакомством, вроде пирожного. Помню, как маме удалось как-то достать кусок мяса, и она пошла в общую кухню, чтобы сварить его. А когда поднималась наверх по лестнице, то споткнулась и уронила кастрюльку. Ее долго не было, и я пошла ее искать. Она сидела на ступеньках, держала в руках кастрюльку и плакала. А мама совсем не была плаксой...
Но меня это мало затрагивало - моя жизнь протекала, в основном, вне дома. Я училась в школе, вернее не училась, а посещала, потому что учебой мы себя не обременяли, мы занимались, в основном, политикой. Школа, в которой я училась - бывшая частная гимназия Поповой и Кирпичникова - была известна в Москве, как одна из наиболее либеральных и прогрессивных. Там и до революции было совместное обучение мальчиков и девочек. Многие учителя были социал-демократами, наш учитель математики - даже членом Московского Комитета РСДРП. И получалось так, что если в других бывших гимназиях, непрогрессивных и нелиберальных, учителя тихо занимались, по мере возможности, своим предметом, но наши, так же как и мы, занимались политикой и конфликтовали с нами. Начальство в лице наробраза, РК партии и т.д., конечно, держало нашу сторону, потому что мы были активно за Советскую власть, а наши меньшевистские учителя -против.
В начале 1919 года я вступила в организацию, которая называлась "Союз учащихся-коммунистов". Летом 1919 года эта организация прекратила свое существование и влилась в Российский Коммунистический Союз Молодежи. С тех пор и шел мой комсомольский стаж. Работала я в школьном отделе, который занимался организацией комсомольских ячеек в школах 2-й ступени. Тогда средняя школа была семилетней. Первые три группы (не классы, а группы) назывались 1-й ступенью, остальные четыре - 2-й. Мы ходили по школам (которые только недавно перестали быть гимназиями), собирали общие собрания и призывали школьников (вчерашних гимназистов) вступать в Российский Коммунистический Союз Молодежи. В нашем школьном отделе я была единственной девочкой, и меня буквально загоняли.
Дело в том, что если в бывшую мужскую гимназию в качестве агитатора приходил парень, ему устраивали "темную" - накрывали шинелями и били. Девочек, по гимназическим традициям, бить не полагалось.
Поэтому я уходила с этих собраний частенько освистанная, но все-таки не избитая.
Отец, работая в Петрограде, часто приезжал в Москву. Однажды он взял меня в театр. Надо сказать, что вкусы отца были строго классическими: в прозе - Толстой, в поэзии - Пушкин. К очень популярному в свое время Северянину он относился иронично, в ссылке сочинял на него забавные пародии, которые подписывал "Адольфо Сибирянин". Маяковского тоже не любил. Из всех московских театров предпочитал Малый. Вот и пошли мы с ним, как сейчас помню, в Малый театр на "Волки и овцы".
Прошли в ложу напротив сцены, называлась она "совнаркомовская". Ложа очень большая, наверное", в ней помещается человек тридцать. Когда мы вошли, она была переполнена. Все больше - молодежь, но в задних рядах сидел человек с черными усами, примерно папиного возраста. Отец поздоровался с ним за руку. Дежурный администратор провел нас в первый ряд. Отец сел, огляделся, и очень раздраженно сказал: "Это же черт знает что такое! Называется правительственная ложа. Насажали каких-то девчонок-машинисток. а для члена ЦК и места приличного не нашлось." Этот черноусый член ЦК был Сталин.
Моя комсомольская деятельность того периода закончилась довольно печально.
Осенью 1919 года была объявлена "неделя фронта" и комсомольцы были мобилизованы на работу в красноармейские госпитали. В сыпнотифозные госпитали посылали только добровольцев, и я, конечно, была в их числе. Мы должны были помогать санитарам, и, вообще, делать все, что придется: писать за больных письма, устраивать самодеятельность, подавать судна.
Трудно вообразить, что представлял собой такой госпиталь даже в Москве. Люди лежали в коридоре, по двое на койках, иногда просто на полу. Вшей было видно невооруженным глазом. Моя полезная деятельность кончилягь тем, что я заболела сыпняком, причем, в очень тяжелой форме. Две недели я не приходила
в сознание, и врачи говорили, что от смерти меня спас только возраст. Во время почти беспрерывного двухнедельного бреда мне казалось, что Москву взяли белые и накрыли ее всю каким-то колпаком. Ленина убили, а вместо него сделали двух подставных, с картонными лысинами.
Когда я немного выкарабкалась, кто-то из знакомых, кажется, Боровский, рассказал Ленину, что 13-летняя дочка Иоффе болела сыпняком, и вот такой у нее был бред. Он очень смеялся и при встрече спрашивал: "Как поживает та девочка, у которой был такой ярко выраженный политический бред?"
Когда я встала на ноги, меня с мамой отправили в Кисловодск. Там уже начинали функционировать дома отдыха и санатории.
Минеральные воды только недавно освободили от белых, и в окрестностях Кисловодска еще бродили остатки всевозможных банд.
Местный комитет комсомола организовал круглосуточное дежурство типа патруля. На другой день после приезда я явилась в комитет и сказала, что я член РКСМ и готова дежурить. Но, наверное, уж очень я была страшненькая - зеленая, худая, волосы стрижены под машинку. Дежурить меня не взяли.
Может быть, все это не представляет большого интереса, но мне хотелось бы передать какое-то дыхание тех лет.
Приезжая в Москву, отец жил в одном из домов Советов. И однажды у него я встретила необыкновенного человека - Шаляпина. Он бывал у отца в Петрограде, зашел к нему и в Москве. С ним пришла его вторая жена - Мария Валентиновна - уже несколько расплывшаяся дама, и старшая дочь от первого брака Ирина, худенькая черненькая девушка лет 18. Знакомя нас, Шаляпин сказал: "Моя дочь - Арина", - подумал и добавил, - "Федоровна". "Жена", - опять подумал, - "Машка".
Я слушала его почти во всех операх и в
концертных программах. Как он пел - это знают все. Но, наверное, не все знают, каким он был рассказчиком. Я много раз пыталась передать содержание его рассказов. Оказалось - ничего интересного. Все дело не в том что, а как он рассказывал. А ведь он был гениальным драматическим актером, блестящим дирижером, необыкновенно рисовал и лепил. Наверное, раз в тысячу лет рождаются такие абсолютно гениальные люди. Таким был, вероятно, Микельанджело - скульптор, художник, архитектор, поэт. Почти пять веков назад он написал:
"Отрадно спать, отрадней камнем быть.
Нет, в этот век безумный и постыдный –
Не знать, не чувствовать - удел завидный.
Не трожь меня. Не смей меня будить."
Пять веков. А как современно...
По возвращении из Кисловодска в Москву я пошла в школу. В это время занятия уже проводились, правда, в порядке всевозможных экспериментов:
бригадный метод, Дальтон-план, еще какой-то метод. Истории, как предмета, вообще не было - старую отменили, новую еще не написали - преподавали обществоведение.
Нам в нашей школе еще повезло - у нас были прекрасные преподаватели. Географию вели бывшая директриса гимназии Поповой и Кирпичникова - Поликсена Ниловна Попова, и невзирая на всякие методы - бригадный и прочие - ее уроки- были очень интересны. Прекрасным математиком был наш заклятый враг - меньшевик Василий Алексеевич Ефремои Благодаря ему, опять-таки невзирая на всякие эксперименты, математику мы знали. С особо теплым чувством вспоминаю преподавательницу литературы Анну Евгеньевну Петрову.
Я нарочно называю их по фамилии, имени и отчеству. Пусть хоть в моих воспоминаниях останется память об этих людях, которые в очень трудное время
честно и добросовестно делали свое дело. А насколько это было необходимо, и как много они нам дали, мы поняли только спустя много лет...
Зимой 1920 года отец вел в Риге мирные переговоры с поляками и вызвал меня к себе. Его жена с малышом уехали в Петроград, так что мы остались вдвоем. Он, как обычно, бывал занят целыми днями, и только вечерами нам удавалось, поговорить. К тому же мы оба страдали бессонницей. Он сам принимал снотворное и мне давал, в соответствующих дозах, и все равно мы оба не спали. Но зато какие это были разговоры!
Много лет спустя мне довелось прочесть роман Александры Бруштейн "Дорога уходит вдаль". Она пишет, как она ребенком была со своим отцом на кладбище и спросила: "Папа, ты тоже будешь здесь?" Он сказал: "Да, доченька, а ты будешь ко мне приходить. Ты придешь и скажешь: "Папа, это я пришла - твоя дочка. Я уже взрослая, я живу честно, работаю, хорошие люди меня уважают."
Если бы нужно было в максимально сжатой форме передать то, что отец старался внушить мне, на мою будущую жизнь, то, пожалуй, это выражено именно в таких же словах.
Среди членов миссии по дипломатическим переговорам с Польшей, которую возглавлял отец, были интересные люди.
Заместителем отца был Леонид Леонидович Оболенский, в прошлом князь, потомок декабриста и большевик.
Его сын - тоже Леонид Леонидович Оболенский - заслуженный актер. Он сейчас уже очень стар (умер в 1991 году, прим. ред.), но еще играет, и когда я вижу его на экране - всегда вспоминаю того, старшего Леонида Леонидовича.
На какое-то время приезжала Лариса Михайловна Рейснер. Она Чем-то болела, и ее послали в Ригу на лечение. Очень красивая женщина, прекрасный рассказчик. Рассказывала она очень образно, называла
вещи своими именами. И мой щепетильный папа на самом интересном месте посылал меня за папиросами, он не мог терпеть, чтобы в присутствии девочки говорили такие вещи. Мне кажется, она даже бравировала некоторым цинизмом.
Как писательница, она мне никогда не нравилась, очень цветисто, нарочито. Действительно, испытание временем ее творчество не выдержало. Сейчас ее совсем не читают. Остался какой-то полулегендарный образ героической женщины, прототип комиссара из "Оптимистической трагедии". Умерла она очень рано - в 30 лет.
Я вернулась из Риги в Москву, и жизнь пошла по-прежнему: друзья, школа, комсомол.
Как это невинно звучит "школа, комсомол..." А, если вдуматься, - сколько грехов на мне. Сколько крови при помощи политики мы испортили нашим прекрасным учителям! А так называемая "комсомольская пасха"! Мы целой гурьбой собирались у храма Христа Спасителя (которого теперь нет). Под звон колоколов, под чудесную музыку люди входили с свечками в руках, а мы стоим, приплясывая и распевай во все горло: "Долой, долой монахов, раввинов и попов, мы на небо залезем, разгоним всех богов..."
Много лет спустя мне пришлось близко столкнуться с верующими - в тюремных камерах, в лагерных бараках. Они назывались "религиозники". Вели себя очень хорошо, но, конечно, были и исключения.
В одном бараке со мной, на магаданской женкомандировке была группа сектантов, кажется, это были адвентисты седьмого дня, во всяком случае, в субботу им работать не полагалось. А работали они очень хорошо, всегда выполняли норму, куда бы их не посылали. Но каждую субботу они вставали с разводом, натягивали все, что у кого было теплого, и шли в карцер. Держались они несколько обособленно, но, если к ним кто-нибудь обращался, отвечали всегда очень охотно и доброжелательно.
Конечно, им было легче, чем нам: все, что с ними
происходило, они рассматривали, как испытание, посланное им Богом.
У меня лично с религией сложные отношения. В очень тяжелый период моей жизни, когда мне пришлось пересмотреть многое из того, что казалось таким незыблемым, таким бесспорным - мне было очень трудно.
Я видела, что многие, уважаемые мною люди разными путями пришли к религии. И я подумала: "А, может быть..."
Я начала с того, что добросовестно прочла Евангелие, все четыре Евангелия. Я поговорила с некоторыми серьезными людьми, которые верили.
И я поняла - это не для меня. Наверное, уметь верить - это тоже какой-то дар, а у меня его нет.
Я думаю, для того, чтобы руководствоваться прекрасными правилами "не укради, не солги, не убей и т.д." не обязательно верить - достаточно быть просто порядочным человеком.
Однако меня повело куда-то совсем в сторону от моего повествования. Вернемся к хронологии.
Весной 1921 года я закончила пятый класс. Как я уже писала, школа была семилетней, и мне предстояло учиться еще два' года.
Школа мне надоела, в свои 15 лет я чувствовала себя взрослой, хотелось поскорее выйти в настоящую жизнь, и я решила перейти из 5-го класса сразу в 7-й. Когда я заявила об этом в школе, то мой давнишний политический враг - наш учитель математики - сказал мне один на один: "Я знаю, что ты можешь сдать математику, но я тебя все равно, срежу. Таких как ты нельзя выпускать в жизнь даже на один год раньше." Я не была корифеем в математике и понимала, что срезать меня он, конечно, сможет. Я пошла по линии наименьшего сопротивления - сдала экзамены в другую школу и поступила сразу в 7-й класс.
Весной 1922-го года мне исполнилось 16 лет и я закончила мое среднее образование.
Моей маме очень хотелось пожить за границей, и друзья устроили ее на работу в наше торговое представительство в Берлине. Я поехала с ней отдохнуть после школьных экзаменов.
Через месяц я вернулась в Москву.
Отец в Токио, мать в Берлине, жившая с нами бабушка - у сына в Баку. В квартире я одна – идеальные условия для самостоятельности.
К этому времени относятся мои первые трудовые заработки. Меня познакомили с молодым актером - Федором Михайловичем Никитиным. У него 'была большая квартира на Триумфальной (теперь - площадь Маяковского), и он вместе с еще несколькими энтузиастами организовал у себя на дому детскую театральную студию, которая называлась "Потешное кольцо". Ребята были, в основном, беспризорники -в это время они в большом количестве шатались но улицам, торговали папиросами, ирисками или просто лазили по карманам. На улице он их подбирал, приводил к себе, проводил собеседование, ставил условие - бросить прежнюю жизнь. Некоторые не желали бросать, отсеивались, но большинство оставалось.
И какие были способные ребята! Но их надо было кормить, да и руководители не могли существовать на голом энтузиазме, и "Потешное кольцо" оформили при одном из рабочих клубов. Руководителям стали платить зарплату, в том числе и мне - я вела в клубе кружок обществоведения. Не помню уж, сколько миллионов я получала, но этого хватало вполне, чтобы проехать на трамвае.
"Потешное кольцо" приобрело в Москве некоторую известность, и нашим ребятам дали возможность выступить, и не где-нибудь, а на сцене Большого театра. Ребята показали себя очень хорошо, но авторитетная комиссия из Наробраза нашла, что репертуар недостаточно выдержан идеологически.
После этого "Кольцо" фактически распалось. Никитин уехал в Петроград, много снимался в кино, стал одним из "звезд немого кино". Не знаю, почему
ему не повезло в звуковом. Недавно он снялся в фильме "И жизнь, и слезы, и любовь" в одной из ведущих ролей.
А летом 1923 года я поехала в Японию, к отцу. Пароход шел из Владивостока до японского порта Хоккодато. Огромный океанский пароход, там был кинозал, бассейн и дансинг. А кают-компания -табльдот - огромная комната, с огромным столом в виде буквы П. В центре поперечной полосы этой буквы сидел капитан - подтянутый, сухопарый, очень элегантный англичанин с безукоризненным пробором и отглаженном морском костюме.
Удивительно интересная страна Япония. Мои воспоминания относятся к 1923 году, с тех пор многое, конечно, изменилось, но тогда меня более всего поразило сочетание развитой техники с самой что ни есть стариной. На улицах, рядом с великолепными машинами, бегали рикши. Между Токио и Иокогамой ходила электричка (у нас тогда пригородных электричек не было). А из окна этой электрички можно было видеть рисовые поля, люди обрабатывали их примитивным ручным способом, стоя по щиколотку в воде. А удивительные изделия японских мастеров! Из слоновой кости сделан рикша с коляской и седоком - и все это величиной с грецкий орех.
У моего отца появилось там, говоря по-современному, хобби - японские карликовые садики. Самые большие - примерно квадратный метр, самые маленькие - с чайное блюдечко. И в таком садике растут деревья. Над прудом, размером со столовую ложку, склонялась плакучая ива и рядом вишня; в период цветения она цветет; цветочки, как булавочные головки.
Один такой садик, сравнительно большой, полуметровый - с дорожками, беседками величиной со спичечный коробок, - отец приготовил в подарок Ленину. Отцу очень хотелось доставить хоть какое-нибудь развлечение больному Ильичу. Он сам был в восторге от этих садиков, ему казалось, что они всем
должны нравиться. Они в самом деле были удивительными, словами трудно передать всю их прелесть.
Но у Ленина в то время был удар и было ему не до садиков. И этот чудесный садик отец подарил мне. Я привезла его в Москву и отдала в Ботанический сад, я ведь не знала, как за ним ухаживать. Я справлялась потом о его судьбе. Он погиб, засох. Даже самые большие специалисты в ботаническом саду не знали, как за ним ухаживать. Это искусство передается у японцев из поколения в поколение, от отца к сыну.
Поражало, как японцы держатся своих традиций. Интеллигентные европеизированные японцы гостей принимают в комнатах, обставленных по-европейски: комнаты, в которых они живут, обставлены по-японски. В гости к европейцам они ходят в европейской одежде, у себя дома носят кимоно и обувь на деревянной подошве.
В Японии отец тяжело заболел, он нуждался в постоянном медицинском наблюдении. Из Москвы к нему прислали врача. Отцу очень мало пришлось применять на практике свое медицинское образование. но он, по мере возможности, следил за медицинской литературой и упорно считал себя врачом. Первого врача, присланного из Москвы, он забраковал. Это был племянник какого-то ответственного лица, который, держась за "тетенькин хвостик", стремился поехать за границу. Отец очень скоро отправил его обратно.
После чего приехал доктор Эттингер - врач высоких профессиональных и человеческих качеств. Не могу теперь вспомнить, почему, через некоторое время он вынужден был вернуться в Москву, но помню, что и в Москве он бывал у отца - и как один из кремлевских врачей, и просто, как хороший знакомый.
Впоследствии он проходил по знаменитому "делу врачей" и погиб в тюрьме.
После отъезда доктора Эттингера отец, с разрешения ЦК, пригласил в качестве домашнего врача японца - зятя виконте Чото - тогдашнего мэра Токио, очень влиятельного человека в Японии и большого сторонника советско-японского сближения. Его зять (муж его дочери) медицинское образование получил в Сорбонне, практиковал в Париже, прекрасно знал три европейских языка, пользовался репутацией знающего врача.
Несмотря на всех врачей - и русских, и японских, здоровье отца резко ухудшалось. Ему пришлось вернуться в Москву, не закончив своей дипломатической миссии.
В Москве его поместили в санаторий. А для меня настал новый этап моей жизни - студенчество.