Г л а в а VII

 

К осени 1927 года состояние здоровья моего отца резко ухудшилось. Очевидно, имел место рецидив инфекции, полученный в Японии; это наложилось на болезнь сердца и на целый "букет" сопутствующих болезней.

По указанию ЦК был созван консилиум из наиболее авторитетных, опытных кремлевских врачей. По заключению консилиума, лечить Адольфа Абрамовича у нас не было возможности, требовалась срочная отправка для лечения за границу. Внутрипартийное положение в это время очень обострилось, и оппозиционные взгляды А.А. ни для кого, конечно, не были секретом. Это, очевидно, и явилось основной причиной, по которой ЦК не пожелал отправить его за границу.

Вся эта неприглядная история изложена самим А.А. в его предсмертном письме, я же, забегая вперед, хочу рассказать об одном эпизоде, ставшим мне известным много позже, от товарищей, работавших в НКВД.

Через какое-то время после смерти отца японский посол в Москве обратился в Наркомат иностранных дел со следующим заявлением: "По имеющимся у нас сведениям, семья покойного господина Иоффе очень нуждается материально. Господин Иоффе много сделал в свое время для советско-японского сближения, и мы предлагаем его семье свое гостеприимство, если они пожелают приехать в Японию, или любую другую форму материальной помощи." В Наркомииделе ему

 

ответили, что нет причин для беспокойства, семья покойного господина Иоффе ни в чем не нуждается, государство о них позаботилось.

Если учесть, что жена отца была в это время в ссылке в Средней Азии, а я, с грудным ребенком в Сибири, то, конечно, государство о нас "позаботилось".

Между тем, состояние здоровья моего отца все время ухудшалось. Заболевание сопровождалось мучительными физическими болями - отец говорил, что это, как сильная зубная боль в каждом нерве всего тела. Он был очень мужественным человеком, и, я думаю, он справился бы с этим, если бы у него была какая-то надежда на выздоровление, на возможность снова стать в строй, начать работать. Но такой перспективы у него не было. Он это понимал - и как политик, и как врач.

17-го ноября 1927 года Адольф Абрамович покончил с собой.

Он оставил письмо, адресованное Троцкому. Я не знаю, кто сообщил по официальным каналам, но когда я прибежала, дверь на лестнице была открыта, в передней было много народа, в дверях комнаты, где лежал отец, стоял милиционер, и никого туда не пускал.

Не знаю, как я прорвалась через этого милиционера, по-моему я била его кулаками и кричала, что это мой папа, и чтобы меня сейчас же к нему пропустили. Он меня пропустил. Отец лежал на своем диване. Никакого письма не было. Позднее, когда Троцкий потребовал, чтобы отдали письмо, адресованное ему, фотокопию передали не ему, а Раковскому. Подлинного письма, написанного рукой отца, никто так и не видел.

Вот, что пишет обо всем этом Троцкий: "...17-го ноября покончил с собой Иоффе, и смерть его врезалась в развертывающуюся борьбу.

Иоффе был глубоко больной человек. Из Японии, где он был послом, его привезли в тяжелом состоянии.

 

С большим трудом удалось добиться отправки Иоффе за границу. Поездка была слишком краткой, она дала положительные результаты, но недостаточные. Иоффе стал моим заместителем в Главконцесскоме. Вся текущая работа лежала на нем. Он тяжело переживал кризис партии. Что его больше всего потрясло - это вероломство. Он несколько раз порывался ринуться в борьбу, но я его удерживал, боясь за его здоровье."

И далее: "...физическое состояние Иоффе, которому не удалось долечиться, ухудшалось со дня на день. К осени он вынужден был прекратить работу, а затем и вовсе слечь в постель.

Друзья снова поставили вопрос об его отправке за границу. На этот раз ЦК начисто отказал. Сталинцы собирались теперь ссылать оппозиционеров совсем в другом направлении.

Исключение меня из ЦК, а затем из партии, потрясло Иоффе больше, чем кого бы то ни было. К политическому и личному возмущению присоединилось острое сознание собственной физической беспомощности. Иоффе безошибочно чувствовал, что дело идет о судьбе революции. Бороться он не мог. Вне борьбы жизнь для него не имела смысла.

И он сделал для себя последний вывод." И еще дальше пишет Троцкий: "...незнакомый мне голос сообщил по телефону: "Адольф Абрамович застрелился. На столике его лежит пакет для Вас." Мы спешно отправились к Иоффе. На наш звонок и стук из-за двери справились об имени и открыли не сразу - за дверью происходило что-то неясное.

На покрытой кровью подушке вырисовывалось спокойное, проникнутое высшей мягкостью лицо Адольфа Абрамовича. За его письменным столом хозяйничал Б. - член коллегии ГПУ. Пакета на столе не оказалось. Я потребовал немедленно вернуть мне письмо. Б. бормотал, что никакого письма не было, вид его и голос не оставляли сомнения в том, что он лжет. Через несколько минут в квартиру стали

 

приходить друзья со всех концов города. Официальные представители НКИД и партийных учреждений чувствовали себя в массе оппозиционеров. За ночь на квартире перебывало несколько тысяч человек.

Весть о похищенном письме распространилась по городу. Иностранные журналисты передали об этом ; в своих телеграммах.

Скрывать письмо дальше оказалось невозможным. В конце концов Раковскому была вручена фотографическая копия письма. Почему письмо, написанное Иоффе для меня и запечатанное им в конверт с моей фамилией, было вручено Раковскому, и причем, не в оригинале, а в фотокопии - объяснить не берусь.

Письмо Иоффе отражает моего покойного друга до конца, но оно его отражает за полчаса до смерти. Иоффе знал мое отношение к нему, был связан со мной глубоким нравственным доверием и дал мне право вычеркнуть из письма то, что могло быть излишним или неуместным для публикации. После того, как не удалось скрыть письмо от всего мира, циничный враг тщетно пытался использовать для своих целей те строки, которые как раз и не предназначались для публикации. Свою смерть Иоффе стремился поставить на службу тому делу, которому служил всю жизнь.

Рукой, которая через полчаса должна спустить курок против его собственного виска, он записывал последние показания свидетеля и последние советы друга." (Троцкий. "Моя жизнь", ч. II, с. 281-282-283).

Приведенная мною цитата получилась, наверное, длинной, но это, пожалуй, единственное в своем роде "показание свидетеля" и воспоминания друга.

Что касается письма Адольфа Абрамовича, то необходимо учесть, что это не было обращение к ЦК - настоящему или будущему - это было письмо к другу. и, как правильно пишет Лев Давыдович и оговаривает сам А.А., в нем есть места сугубо личные, не

 

рассчитанные на публикацию. Тем не менее, это политический документ, и он должен быть опубликован. Вот это письмо.

"Дорогой Лев Давидович!

Я всегда, всю свою жизнь стоял на той точке зрения, что политический, общественный деятель должен также уметь уйти от жизни, как актер - со сцены, и, что тут даже лучше сделать слишком рано, нежели слишком поздно.

Еще зеленым юношей, когда самоубийство Поля Лафарга и жены его Лауры Маркс наделали столько шума в социалистических партиях, я твердо защищал принципиальность, правильность их позиций и, помнится, ожесточенно возражал Августу Бабелю, возмущавшемуся этими самоубийствами, что если можно спорить против того возраста, который устанавливали Лафарги, ибо здесь дело не в годах, а в возможной полезности политического деятеля, то ни в коем случае нельзя спорить против самого ухода политического деятеля из жизни в тот момент, когда он сознает, что не может больше приносить пользы тому делу, служению коему посвятил себя.

Более 30 лет назад я усвоил себе философию, что человеческая жизнь лишь постольку и до тех пор имеет смысл, пока она является служением бесконечному, которым для нас является человечество. Если же и человечество может быть - "конечно", то, во всяком, случае, конец его должен наступать в такие отдаленные времена, что для нас оно может быть принято за абсолютную бесконечности А тут вера в прогресс, как я в него верю, вполне можно представить, что даже, когда погибнет наша планета, человечество будет знать способ перебраться на другие, более молодые планеты и, следовательно, будет продолжать свое

 

существование и тогда, а значит все содеянное в его пользу в наше время будет отражаться в тех отдаленных веках, то есть придает единственно возможный смысл нашему существованию и нашей жизни.

В этом, и только в этом, я всегда видел единственный смысл жизни: и теперь, оглядываясь на прожитую мною жизнь, из которой я 27 лет провел в рядах нашей партии, я - думается мне имею право сказать, что всю свою сознательную жизнь, оставался верен своей философии, то есть всю ее прошел со смыслом, - в работе и труде за благо человечества. Даже годы тюрьмы и каторги, когда человек отстает от непосредственного участия в борьбе и служению человечеству, не могут быть вычеркнуты из числа осмысленных, имеющих смысл годов жизни, ибо, являясь годами самообразования и самовоспитания, эти годы способствовали улучшению работы впоследствии и потому точно также могут быть отнесены к годам на пользу человечеству, то есть к годам, прожитым со смыслом: кажется я смею утверждать, что я ни одного дня своей жизни, в этом понимании, не прожил без смысла. Но теперь, по-видимому, наступает момент, когда жизнь моя утрачивает свой смысл, и, следовательно, для меня появляется обязанность уйти из нее, покончить с нею.

Уже несколько лет нынешнее руководство нашей партией, в соответствии с общей проводимой им линией не давать работы оппозиционным элементам, не дает мне ни партийной, ни советской работы того масштаба, в котором я мог бы принести максимум посильной пользы. Последний год, как Вам известно, Политбюро отстранило меня, как оппозициониста, от всякой партийной и советской работы.

 

С другой стороны, отчасти, вероятно, по причине моей болезненности, отчасти, вероятно, по причинам, которые Вам лучше известны, чем мне, - я и в практической оппозиционной борьбе и работе этот год почти не принимал участия. С огромной внутренней борьбой и сначала с величайшей неохотой я шел в ту <• область работы, к которой надеялся прибегнуть лишь тогда, когда уже стану полным инвалидом, и пошел целиком в научно-педагогическую и литературную работу.

Как ни тяжело это было сначала, но я постепенно вошел в эту работу и стал надеяться, что и при этой работе жизнь моя все же сохранит ту внутреннюю необходимую ей полезность, о которой я говорил выше и которая только и может, с моей точки зрения, оправдать мое существование. Но здоровье мое все ухудшалось и ухудшалось. В 20 числах сентября, по неведомой мне. причине, лечебная комиссия ЦК потребовала меня на консультацию профессоров-специалистов, и последняя установила у меня активный туберкулезный процесс в обоих легких, миокардит, хроническое воспаление желчного пузыря, хронический колит с аппендицитом и хронический полиневрит (множественное воспаление нервов): освидетельствовавшие меня профессора, категорически заявили мне, что. состояние моего здоровья гораздо хуже, чем я себе это представляю, что я думать не должен надеяться дочитать до конца свои курсы в вузах (1 МГУ и Институте Востоковедения) что, наоборот, гораздо благоразумнее мне сейчас же бросить эти планы, что мне и дня лишнего нельзя оставаться в Москве и часу лишнего нельзя быть без лечения, что мне необходимо немедленно же поехать за границу, в соответствующий санаторий, а так

 

как эту поездку нельзя выполнить за пару дней, то на короткое время до отъезда за границу они предписывают мне кое-какие медикаменты и лечение в Кремлевской поликлинике. На мой прямой вопрос, какие же шансы, что я вылечусь за границей и могу ли я лечиться в России, не бросая работы, профессуры, в присутствии ст.врача ЦК т. Обросова, еще одного врача-коммуниста и ст. врача Кремлевской больницы А.Ю.Коннель, они категорически заявили, что российские санатории мне ни в коем случае помочь не могут, что я должен надеяться на заграничное лечение потому, что до сих пор более 2-3 месяцев не лечился и что теперь они, именно, настаивают на поездке минимум на полгода, не ограничивая максимума, что при таких условиях они не сомневаются, что если я и не вылечусь окончательно, то во всяком случае на длительный срок смогу вполне работать. Около двух месяцев после этого никаких абсолютно шагов со стороны лечебной комиссии ЦК (которая сама ведь и созвала консилиум) не было сделано не только в направлении моей отправки за границу, но и в деле моего лечения здесь Наоборот, с некоторого времени, Кремлевская аптека, которая всегда выдавала мне лекарства по моим рецептам, получила запрещение делать это, и я фактически был лишен той бесплатной медикаментозной помощи, которой пользовался, и вынужден был покупать необходимые мне лекарства за свой счет в городских аптеках- (кажется, в это же время руководящая группа нашей партии перешла и в отношении других товарищей из оппозиции к выполнению своей угрозы, "бить оппозицию по желудку").

Покуда я был настолько здоров, что мог работать, я на все это обращал мало внимания.

 

Но так как мне становилось все хуже и хуже, то жена моя начала хлопотать и в лечебной комиссии ЦК и лично у Н.А.Семашко (так ведь всегда публично ратующего за осуществление лозунга "беречь старую гвардию") о моей отправке за границу-Вопрос, однако, все время откладывался, и единственно чего жена добилась, это выдачи ей выписки постановления консилиума, в котором перечислены мои хронические болезни и указано, что консилиум настаивает на отправке за границу в санаторий типа проф. Фридлендера сроком до 1-го года.

Тем временем, 9 дней назад, я слег окончательно, так как ухудшились и обострились "как это всегда бывает" все мои хронические болезни и, что ужаснее всего, мой застарелый полиневрит опять принял острую форму, при которой приходится терпеть совершенно невыносимые адские боли, и я совершенно лишен возможности ходить.

Фактически эти 9 дней я не имею никакого лечения и не обсуждается вопрос о моей заграничной поездке. Из врачей ЦК никто ни разу не был

Навестивший меня проф. Давиденко и д-р Левин, хотя и прописали какие-то пустяки (которые ничем не помогают, конечно), но тут же признали, что "ничего сделать не могут" и что необходима скорейшая поездка за границу. Д-р Левин, как-то. сказал жене, что вопрос затягивается, ибо в лечебной комиссии, наверное, думают, что жена моя поедет со мной, а "это-де очень дорого" (когда заболевают товарищи из не оппозиции, то их, а зачастую и их жен, как известно, сплошь да рядом отправляют за границу в сопровождении наших врачей или \профессоров: я сам знаю много таких случаев

 

и должен также констатировать, что когда я в первый раз заболел тем же острым полиневритом, меня отправили за границу в сопровождении всей моей семьи, жены и ребенка, и проф. Канебаха: тогда, впрочем, еще не было вновь установившихся нравов в партии). Жена на это ответила, что, как ей ни тяжело мое состояние, но она вовсе не претендует, чтобы она или кто-либо вообще сопровождали меня. На это д-р Левин уверил ее, что в таком случае разрешение вопроса пойдет скорее. Мое состояние все ухудшается, боли стали настолько невыносимыми, что я, наконец, потребовал хоть какого-нибудь облегчения у врачей. Бывший у меня сегодня д-р Левин опять повторил, что они ничего сделать не могут и что единственное спасение в моей скорейшей поездке за границу. А вечером врач ЦК т. Потемкин сообщил моей жене, что лечебная комиссия ЦК постановила меня за границу не посылать и лечить в России, так как проф.-спеццалисты настаивают на длительном лечении за границей и кратковременное - считают бесполезным. ЦК же, наоборот, согласен дать на мое лечение до 1000 долларов (до 2.000 руб.) и не считает возможным ассигновать больше. Я, как Вам известно, в прошлом отдал не 1.000 руб. в нашу партию, во всяком случае больше, что я стоил партии с тех пор, как революция лишила меня моего состояния, и я не могу уже лечиться за свой счет.

Англо-американские издательства неоднократно предлагали мне за отрывки из моих воспоминаний (по моему выбору, с единственным требованием, чтобы вошел период брестских переговоров) сумму до 20.000 долларов; Политбюро прекрасно знает, что я достаточно опытен и как журналист и как дипломат, чтобы не

 

напечатать того, что может повредить нашей партии или государству и неоднократно был цензором и по НКИД и по ГКК, а в качестве полпреда и по всем выходящим в данной стране русским произведениям.

Я просил несколько лет назад Политбюро разрешения на издание таких своих мемуаров с обязательством весь свой гонорар отдать партии, ибо мне тяжело-де брать от партии деньги на свое лечение. В ответ на это я получил прямое постановление ПБ, что "дипломатам или товарищам, причастным к дипломатической работе запрещается категорически печатать свои воспоминания за границей или отрывки воспоминаний без предварительного просмотра рукописи коллегией НКИД и ПБ ЦК". Зная, какая затяжка и неаккуратность произойдет при такой двусторонней цензуре, при которых нельзя даже связаться с заграничным издательством, я тогда, в 1924 г., отказался от этого предложения Зная, как теперь фальсифицируется и история партии и история революции и не считая возможным приложить руку к подобной фальсификации, не сомневаясь, что фигура ПБ (а иностранные издательства настаивают именно на более личном характере воспоминаний, то есть на характеристике действующих в них лиц и т.п.) сведется к недопущению правильного освещения и деятельности ни с одной, так сказать, стороны ни с другой, то есть не истинных вождей революции, не вождей ее, теперь возведенных в этот сан, - я без прямого нарушения постановления ПБ, не считаю возможным издание своих мемуаров за границей, следовательно, не вижу возможностей лечиться, не получая денег от ЦК, который явно за всю мою 27-летнюю революционную работу считает возможным оценить мою жизнь и здоровье

 

суммою не свыше 2.000 руб. В таком состоянии, как я сейчас, я, конечно, лишен возможности делать хоть какую-нибудь работу. Даже, если бы я оказался в силах, несмотря на адские боли, все же продолжать чтение своих лекций, такое положение требовало бы серьезного ухода, переноска меня на носилках, помощи в добыче в библиотеках и архивах нужных книг и материалов и т.п.

В прошлую мою такую же болезнь к моим услугам был целый личный штат полпредства, теперь же мне "по чину" даже личного секретаря не полагается; при том невнимании ко мне, которое последнее время наблюдается при всех моих заболеваниях (вот и теперь, как сказано, я 9 суток - без всякой помощи фактически и даже предписанной мне проф. Давиденко электрической грелки пока добиться не могу), я не могу рассчитывать даже на такой пустяк, как переноска меня на носилках. Даже, если бы меня лечили и послали на необходимый срок за границу, положение оставалось бы в высшей степени пессимистическим: прошлый раз я в остром состоянии полиневрита без движения пролежал около 2 лет, тогда у меня кроме этой болезни никаких других не было и тем не менее все мои болезни пошли именно от этой, теперь у меня насчитывается их около 6, даже, если бы я мог сколько нужно времени посвятить лечению, и тогда я вряд ли имел бы право рассчитывать на мало-мальский срок продолжительности жизни после этого лечения Теперь же, когда меня не считают возможным серьезно лечить (ибо лечение в России - и по мнению врачей - безнадежно, а лечение за границей - на пару месяцев - столь же бесполезно) - жизнь моя теряет всякий смысл; даже, если не исходить из моей философии, очерченной выше,

 

вряд ли можно признать для кого-нибудь нужной жизнь в невероятных мучениях, лежа без движения и без возможности вести какую-нибудь работу.

Вот почему я говорю, что наступил момент, когда необходимо эту жизнь кончить. Я знаю вообще отрицательное . отношение партии к самоубийцам, но я полагаю, что вряд ли кто-нибудь, уяснив себе все мое положение смог бы осудить меня за этот шаг. Кроме того, проф. Давиденко полагает, что причиной, вызвавшей рецидив острого моего заболевания - полиневрита, являются волнения последнего времени. Если бы я был здоров, я нашел бы в себе достаточно сил и энергии, чтобы "бороться против созданного в партии положения

Но в настоящем своем состоянии я считаю невыносимым такое положение в партии, когда она молчаливо сносит исключение Ваше из своих рядов, хотя абсолютно не сомневаюсь в том, что рано или поздно наступит в партии перелом, который заставит ее сбросить тех, кто довел ее до такого позора. В этом смысле моя смерть является протестом борца, который доведен до такого состояния, что никак и ни чем иначе на такой позор реагировать не может.

Если позволено сравнить великое с малым, то я сказал бы, что величайшей важности историческое событие - исключение Вас и Зиновьева из партии, что неизбежно должно явиться началом термидорианского периода в нашей революции, и тот факт, что меня после 27 лет революционной работы на ответственных партийно-революционных постах, ставят в положение, когда не остается ничего другого, как пустить себе пулю в лоб, с разных сторон

 

демонстрирует один и тот же режим в партии, и быть может обоим этим событиям - малому и великому совместно, - удастся или суждено стать именно тем толчком, который пробудит партию и остановит ее на пути скатывания к термидору.

Я был бы счастлив, если бы мог быть уверен, что так именно и будет, ибо знал бы тогда, что умер не даром. Но хоть я знаю твердо, что момент пробуждения партии наступит, я не могу быть уверен, что это будет теперь же-

Однако я все-таки не сомневаюсь в том, что смерть теперь может быть полезнее моей дальнейшей жизни.

Нас с Вами, дорогой Лев Давыдович, связывает 10-летие совместной работы и личной дружбы (смею надеяться). Это дает мне право сказать Вам на прощание то, что мне кажется в Вас ошибочным.

Я никогда не сомневался в правильности, наметившегося Вами пути и Вы знаете, что более 20 лет иду с Вами вместе, со времен "перманентной революции". Но я всегда считал, что Вам недостает ленинской непреклонности, неуступчивости, его готовности остаться хоть одному на признаваемом им правильном пути, в предвидении будущего большинства, будущего признания всеми правильности этого пути. Вы политически всегда были правы, начинал с 1905 года, и я неоднократно Вам заявлял, что собственными ушами слышал, как Ленин признавал, что в 1905 году не он, а Вы были правы. Перед смертью не лгут, и я еще раз повторяю Вам это теперь... Но Вы часто отказывались от собственной правоты в угоду переоцениваемому Вами соглашению, компромиссу. Это ошибка. Повторяю, политически Вы всегда

 

были правы, а теперь более правы, чем когда-либо. Когда-нибудь партия это поймет, а история обязательно оценит. Так не пугайтесь же теперь, если кто-нибудь от Вас даже отойдет или, тем паче, если не так скоро, как нам бы хотелось, к Вам придут. Вы правы, но залог победы Вашей правоты именно в максимальной неуступчивости, в строжайшей прямолинейности, в полном отсутствии всяких компромиссов, именно так же как всегда в этом был секрет побед Ильича. Это я много раз хотел сказать Вам, но решился только теперь, на прощанье.

Два слова по личному поводу. После меня остается малоприспособленная к самостоятельной жизни жена, маленький сын и больная дочь. Я знаю, что теперь Вы ничего для них не сможете сделать, а на теперешнее руководство партии я и в этом отношении абсолютно не рассчитываю. Но я не сомневаюсь, что не далек тот момент, когда Вы опять займете подобающее Вам место в партии. Не забудьте тогда моих жену и деток. Желаю Вам не меньше энергии и бодрости, чем Вы проявляли до сих пор, и наискорейшей победы. Крепко обнимаю. Прощайте.

Ваш А.Иоффе.

Москва. 16 ноября 1927 года.

Р.S. Письмо написано с 15 на 16 ночью, а сегодня; 16-го днем, Мария Мих. была в лечебной комиссии с целью настоять на моей отправке за границу, хотя бы и на 1-2 месяца. На это ей было повторено, что, по мнению проф.-специалистов, краткосрочная поездка за границу совершенно бесполезна, и было заявлено, что лечебной комиссии ЦК постановлено немедленно перевести меня в Кремлевскую больницу. Таким образом, мне отказано даже в краткосрочной поездке за

 

границу, а то, что лечение в России не имеет никакого смысла и не дает никакой пользы, как указано, признается всеми моими врачами. Дорогой Лев Давидович, я очень сожалею, что мне не удалось Вас повидать, не потому, что я сомневался бы в правильности выбранного мною решения и надеялся бы, что Вы сможете меня переубедить. Нет. Я нисколько не сомневаюсь в том, что это самое разумное и трезвое из всех решений, которые я бы мог принять. Но я боюсь за это свое письмо, такое письмо не может быть не субъективным, а при столь резком субъективизме может утратиться критерий объективности и какая-нибудь одна, фальшиво звучащая, фраза может испортить все впечатление от письма- Между тем, я, конечно, рассчитываю на использование Вами этого письма, ибо только в этом ведь случае мой шаг сможет дать свою пользу. Поэтому я не только даю Вам полнейшую свободу редактирования моего письма, но даже очень прошу Вас исключить из него все то, что Вам покажется лишним, и добавить то, что Вы сочтете необходимым.

Ну, прощайте, дорогой мой. Крепитесь. Вам еще много силы и энергии понадобится. А меня не поминайте лихом."